А отец Евлампий меня тихонько назад толкает, мол, иди-ка ты, Шурыч, отсюда. Я и попятился. А как не попятишься, когда у бюрера этого череп кожей обтянуло, и кости буграми сквозь эту кожу выпирают! Знаете, в подземельях вообще пахнет мерзко: канализация, ливневка, мусору всякого тут до фига бывает, но тут явственно так пропастиной пахну́ло. Меня аж замутило. А тут я спиной в дверь ударился и через порог перелетел, едва на ногах удержался, а Шварц этот вдруг как зашипит, а я стою уже за порогом и видно мне только, что крылья его в разные стороны взметнулись, и тень на стене вдруг расти начала. Тут бюреры, видать, опомнились, Бергман этот как заорет:
– Огонь! Огонь!
И сам автомат опять вскинул, я думал, у него опять что-нибудь заклинит, а он на курок нажал и очередь в Шварца всадил. Стоял он рядом, и получилось, что почти в упор выстрелил. А Шварц вдруг взревел да как ударит Бергмана когтистой лапой! Я только видел, как кровь на стену брызнула, и еще дальше попятился. А сержант этот бездыханный сразу упал. Ну тут уже бюреры отовсюду палить начали, но толку от этого никакого. Шварц от каждого выстрела только больше становился. А потом он вдруг как заревет, как динозавр какой, чесслово! У меня от этого рева ноги подогнулись. Слышу: бюреры кто куда по коридорам метнулись, только топот стоит. Секунда, и все, нету больше никого. А отец Евлампий как стоял перед дверью, так и стоит, не шелохнется, только на тварь эту смотрит. А тварь эта над ним нависла, и воняет от нее, как будто месяц назад умерла! А потом отец Евлампий вдруг часы откуда-то вытащил. А часы такие старинные, круглые, с крышкой. Ну он крышку открыл, на часы посмотрел буднично так, твари этой показывает и говорит:
– Ну все, бес, вышло твое время!
Тварь наклонилась, чтобы его пастью свой зубастой схватить, а я чувствую вдруг: пол под ногами качнулся. А сверху песок сыпется.
Тварь замерла, голову подняла, словно прислушивается. А потом там, в коридоре, кто-то страшно так сказал:
– Аминь!
Я сначала подумал, что это отец Евлампий так пробасил, а потом понял: не он это. Голос такой жуткий и, одновременно, торжественный. А потом я слышу, эхо пошло по коридорам гулять, но только не затихает, а почему-то, наоборот, усиливается.
– Аминь… аминь… аминь!..
А потом мне плохо стало, перед глазами все плывет, но все равно вижу, как тварь эта вдруг затряслась, словно от боли, взвыла с тоской, крылья расправила и вверх взмыла. Миг – и нету ее больше. А звук-то не исчезает, он все громче делается! И кажется мне уже, что это не снаружи поют, а прямо у меня в голове, словно тысячи и тысячи людей одновременно на молитву встали и молятся, да так молятся, что вой стоит! У меня даже волосы на голове зашевелились от ужаса. А потом у меня в мозгу словно взорвалось что-то, и опять, в который уже раз – темнота.
….Не знаю, сколько я был в отключке, кажется, на этот раз очень долго. Очнулся, лежу на полу в большой комнате, кругом свечи догорают на высоких таких подставках, а за свечами портреты старинные висят. А рядом отец Евлампий сидит, и голова моя у него на коленях лежит. А он глаза закрыл, только губы шевелятся. Молится. Почувствовал, что я шевелюсь, глаза открыл и смотрит на меня сверху жалостливо так. А я в первые моменты вообще ничего вспомнить не мог. Ни где я, ни что со мной. Одно только знал, что вот этот старик мне ничего плохого не сделает. А потом я все вспомнил. И как отца похоронил, и как тварь эта над отцом Евлампием нависала, и как она этого сержанта Бергмана убила. И тут я как зареву! В голос. Как маленький. Реву и остановиться не могу, хоть что ты со мной делай! Ну тут отец Евлампий давай меня святой водой отпаивать, я, конечно, только потом узнал, что вода святая, я-то ее пил, как обычную. Отче молился в это время. А я пью, зубы о край металлической кружки стучат, дробь отбивают.
Он меня по голове рукой гладит, а рука у него такая тяжелая, пальцы негнущиеся, и говорит:
– Ну поплачь, раб Божий Александр, поплачь. Только не бойся больше ничего, никто сюда не вернется. Нет их больше никого. Совсем нет. Кончено.
А я и так почему-то не боюсь никого. Что мне эти бюреры несчастные, после всего, что случилось?
В общем, не скоро я успокоился, а потом мы с отцом Евлампием на ноги кое-как поднялись, и он меня в какую-то комнату отвел, там темно было, он фонарь на тумбочку поставил, я на койку лег, он меня одеялом накрыл, и посидел еще немного рядом, пока я не усну. Я даже не знаю, почему я уснул, может быть, святая вода так подействовала, а может быть, я просто устал от всего, что произошло. Я ведь тогда даже не знал, какое время дня сейчас и который час. В общем, заснул я, и тут мне сон приснился.
Приснилось мне, как будто я снова в интернате, и все как обычно. Только знаю, что там внизу, в подвале, в углу отец мой похоронен. И вроде бы он даже не мертвый. Ну и я пошел туда, в подвал, посмотреть, а вдруг мы его живого там похоронили? В общем, стал я землю копать в подвале, хотя сроду там никакой земли не было. Пол там на самом деле каменный. Ну так вот, стал я копать и от ужаса проснулся. Гляжу: рядом, на тумбочке свеча оплывшая стоит. Дверь приоткрыта, и доносится до меня, как отец Евлампий там, в большой этой комнате, где свечи, молится. И слышу я его голос:
– Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего Василия, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная. Сам Един еси Бессмертный, сотворивый и создавый человека, земные убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, яко же повелел еси, Создавый мя и рекой ми: яко земля еси, и в землю отыдеши, а може вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа…
Красиво так молитва звучит, я даже заслушался. Хоть незнакомых слов много, а все-таки ясно, о чем речь: "сотворивый" – тот, кто создал, "от земли создахомся" – тоже понятно, что из праха нас сделали, "в землю туюжде" – в ту же землю, значит. Ну послушал я, послушал, встал да и пошел на голос. Сначала в коридорчик темный вышел, а потом уже на свет пришел. А отец Евлампий посреди комнаты этой, которая со свечами, на коленях стоит. Он меня увидел и говорит:
– Иди сюда, Александр, становись рядом, помолимся за твоего папку. Ты креститься-то умеешь?
Я говорю:
– Нет.
– А молитву знаешь хоть одну?
Я отвечаю:
– Знаю. "Господи, помилуй!"
А меня отец этому накануне научил. А он по голове опять меня погладил и говорит:
– Да… Времена-то какие пошли… Ну давай тогда учиться.
И все мне показал. И как крест на себя кладут, рассказал, почему креститься надо тремя пальцами и показал все. А потом говорит:
– Ты стой тут и слушай, и крестись, когда я крещусь, будем молиться за отца твоего, чтобы Господь помог ему в мытарствах. Знаешь, что такое мытарства? Это когда душа к Богу отходит, а ее бесы хотят в ад утащить, а ангелы ее защищают, и наша молитва может душе помочь. Я тебе потом ее на листочке дам, будешь сорок дней читать, чтобы бате твоему легче стало.
Я и спрашиваю его:
– А как же тогда тоннель? Все же говорят: как умер, так сразу тоннель, а потом свет и умершие родственники тебя там встречают?
А он на меня так хитро посмотрел и отвечает:
– Это, друг мой, самый большой обман за последние сто лет. Кого-то, может, и встречают, и провожают, но, к несчастью, большинство все-таки в ад утаскивают. А оттуда, поверь мне, на землю мало кто возвращается. Да и будут ли люди об этом аде рассказывать? Это ж означает прилюдно в грехах своих великих признаться. Будут они это делать? Нет, не будут. А про тоннель ты не верь, это все сказочки. Чтоб нас усыпить, и чтобы не думали мы об ответе за все грехи наши. Вставай сюда.
Я рядом встал и начал делать все, что он мне говорил, а зачем делать, – я не спрашивал. Знаете, бывают такие моменты в жизни, когда ты другому человек веришь, хоть до этого и не верил никому. Нельзя было отцу Евлампию не поверить, я это понял тогда. Никто ведь мне на помощь в тоннеле не пришел, а он пришел и помог мне, понятно вам?
Долго ли длилась молитва, я не знаю, но под конец слышу я какие-то странные звуки. Как будто кто-то в дверь скребется. А отче Евлампий молиться закончил и мне говорит:
– Ты иди, дверь открой, только ее сюда не пускай. Собакам в храм нельзя, там дальше по коридору лаз есть, прямо на кухню ведет. Ты ее туда проведи.
Ну я с колен встал да к двери пошел, а понять не могу, о ком это он говорит. Открыл я дверь, а там Анжелина! Стоит, смотрит на меня преданно и хвостом своим тощим виновато вертит. Ну я как на нее посмотрел, так и понял, что либо Абакума больше нет, либо его бюреры взяли. Я ж в тот момент еще не знал, что на поверхности вообще никого больше не осталось. Она норовила, конечно, внутрь залезть, но я ее за ошейник ухватил и от двери оттащил.
– Стой, – говорю, – тварь ты такая, пойдем, там другой ход есть.
И пошел налево, а почему налево – не знаю. И вижу метров через шесть у земли лаз узкий, я Анжелину туда затолкал, говорю ей:
– Ползи, балда, если жить хочешь!
А она хвостом мне по рукам бьет и послушно так внутрь поползла. Я даже удивился. Надо же, собака, а все понимает! А потом я в храм вернулся, и отец Евлампий меня на кухню провел – темное такое помещеньице, там два стола деревянных стоят да плита, которая дровами да углем топится. А Анжелина уже там нас ждет, хвостом крысиным виляет, радостная такая и по всему видать – голодная. Ну отец Евлампий на плите котел взял, чего-то ей в миску наложил, а сам стал плиту растапливать, чтобы еду разогреть. Не знаю уж там, к кому эта Анжелина ластилась и кого она к себе не подпускала, но пред отцом Евлампием, который миску с едой в руках держал, она разве что танец живота не станцевала! Вся слюной изошлась. Как только он миску на пол поставил, сразу к ней кинулась и есть стала так жадно, аж хвост трясется. Съела все, а потом руки ему облизала и стала искать, куда бы ей поспать пристроится. Тогда отец Евлампий мне дерюжку дал.
– Сделай, – говорит, – ей место и скомандуй, она потом тебя слушаться начнет.
Ну я так и сделал. Положил дерюжку в угол и говорю ей:
– Место!
А она понятливая оказалась. Подошла ко мне, лизнула в коленку признательно так, а потом на дерюжке этой клубочком свернулась, только хохолок розовый торчит. А потом она захрапела! Натурально. Как биндюжник здоровый. Отец Евлампий только плечами пожал. Ну, что с нее взять – модифицированная же скотинка, какой с нее спрос?
А отче Евлампий печку раскочегарил. Ну я ему помогал, конечно, немного, но я же печки топить не умею, он мне больше показывал, что да как, а я смотрел, и через полчасика в кастрюльке запыхтело. Отче кастрюльку с печки снял, на стол поставил на досточку, две чашки металлические на стол кинул да большой ложкой какую-то кашу по чашкам этим разложил. Я хлеб зачерствевший нарезал. А потом кашу попробовал – нет, незнакомая каша. А отче и говорит:
– Это, брат, перловка, самая армейская еда. Мы с тобой теперь, так сказать, на передовой, солдаты Господа. Давай помолимся, а потом ешь без сомнений.
Ну он молиться стал, а я слушал. Молитва оказалась краткой, но сразу мне в душу запала. Ничего такого в ней нет. Все так буднично и потому хорошо.
– Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое, да будет воля твоя на земле, яко на небесех. Хлеб наш насущный дашь нам днесь и остави нам долги наши, яко и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь.
Я и спрашиваю:
– А что такое "аминь"?
– Это означает: "Да будет так", – мне отец Евлампий отвечает и на чашку кивает, – давай ешь!
Я попробовал. Съедобно. Там даже кусочки мяса попадались. Так что я отвалился от стола чуток осоловелый, прям как Анжелина. А потом отец Евлампий еще и чаю настоящего заварил.
А я снова спрашиваю:
– А кто там тогда в коридоре тоже "аминь" говорил?
А он мне в ответ:
– Вот сейчас чай допьем, отдохнем немножко да наверх поднимемся, тут напрямую недалеко. Сам и увидишь все.
А я не удержался и спрашиваю:
– Кто такой этот Шварц?
– Шварц? – отче Евлампий и не удивился, что я вопрос такой задаю. – Да он и не Шварц вовсе. Фамилия у него раньше была Хенкер. Майор Хенкер. Убили его давно, лет, наверное, шесть назад. Убить убили да похоронить забыли. И решили его воскресить в лабораториях "Авалона". Слышал о такой организации?
Ну, я киваю. Кто же про "Авалон" не слышал? Хочешь долго жить – работай в "Новом Авалоне". Самый могущественный банк в мире. Они завсегда о своих сотрудниках позаботятся и инъекции специальные сделают, и даже с того света могут вернуть, если скончался, например, у них в больнице. Они там уже по сто пятьдесят лет живут. Это работяги – полста – и все, ваших нету. А они там всякие вакцины изготавливают, чтобы подольше жить можно было.
А отче и продолжает:
– Ну вот. Ранили как-то майора Хенкера в бою. С Китаем мы тогда воевали, в последнюю компанию, и привезли в Москву, потому что отец у него был крупной военной шишкой. А майор возьми да и помри в клинике. Ну тамошние ученые-чернокнижники решили его воскресить. Тело воскресили, а душа-то там осталась. И теперь в теле нечистый дух живет. Неопытных искушает, невинных губит. Тебя вот хотел погубить. Верно?
Ну я головой кивнул:
– Верно…
Все-таки мне не по себе тогда было. Одно дело про такие страсти-мордасти по лаймеру смотреть или там в играх, а тут наяву такое увидишь и спать потом всю жизнь не будешь. И вообще столько событий, что они у меня уже в голове не помещаются.
….Наверх мы поднимались долго. Я отца Евлампия терпеливо ждал. Даже сам себе удивился. Если бы это была бы, например, лидер Ираида, я бы уже весь слюной от злости изошелся, а тут я понимал, что старый он совсем и двигаться быстрее и рад бы, да не может. Мы по тоннелям все шли, а потом, видать, в подвал какого-то здания промышленного вышли. Думаю, было это на окраине микрорайона Град Московский. А здание оказалось шестнадцатиэтажным. Конечно, в качестве наблюдательного пункта – хорошо, а вот для отца Евлампия – очень даже трудно. Я уж стал ему говорить, мол, может, вы тут подождете, а я сам наверх сбегаю, посмотрю. А он только цыкнул на меня, чтобы я вперед батьки в пекло не лез. Это я уже потом понял, что выразился он как нельзя точно. Но понял я это, только тогда когда люк на крыше в сторону отвалил, отцу Евлампию забраться помог, а потом вокруг посмотрел. Хотя и до этого признаки были. Я тоннелей никогда особо не боялся. А тут прям жутко так было. Все казалось, что темнота – живая, что есть в ней кто-то, и все время я за спиной возню какую-то слышал, все там шуршал кто-то и даже как будто хихикал. Обернешься, фонарем посветишь – никого, а потом снова за отцом Евлампием пойдешь, и снова топочет вроде кто-то за спиной. Жутковато. И главное, тихо совсем. Ни тебе подземки, ни автомобилей, вообще ничего.
Ну вот, глянул я вокруг и чуть не сел на этой самой крыше. Потому что Москвы больше не было. Нет, тут за пятым транспортным кольцом все нормально было. А на самом кольце машины все стояли, кто куда въехал или перевернулся, а еще рядом заправка горела. Но по крайней мере, тут дома оставались и деревья, а там, за шоссе, вообще ничего не было. Совсем. Все дотла выжжено. Кое-где остовы зданий обугленные виднелись, да нет, не виднелись, а угадывались, потому что сумрак такой над землею повис, как будто мы в зазеркалье провалились. Я руками развел, рот раскрыл, а спросить ничего не могу. А потом все-таки выдавил:
– А остальные? А как же… остальные? Серега, Вики эта, Натали. Бюреры? – спросил, а сам понимаю, что ерунду спрашиваю, потому что очевидно же, что все закончилось.
Но отче Евлампий даже отвечать не стал, рукой махнул и на парапет бетонный присел − отдышаться.
– Нету никого больше, Александр. Нету. Кончилось все. Ни дня теперь не будет, ни ночи. Только вечный шеол – место сумрачное и странное… Назад посмотри, там кладбище. Огоньки видишь?
Я оглянулся, а там, знаете, как будто тысячи светляков мелькают, но не просто туда-сюда летают, а к небу возносятся. Я и спрашиваю:
– Что это?
– Ну как что? – отвечает отче Евлампий, – это люди. Все-все, кого когда-либо здесь похоронили. К Господу на страшный суд отходят. Как сказано в книге пророка Даниила: "И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление. И разумные будут сиять, как светила на тверди, и обратившие многих к правде – как звезды, вовеки, навсегда".
Я чувствую, у меня во рту пересохло, и не помещается в голове такое. Я, конечно, отцу Евлампию верю, но все равно сомнение остается.
– А может, бомба? – спрашиваю его.
Он вздохнул и говорит:
– Эх, Саша, если бы просто бомба. Но это не она. Это просто конец света, Саша. Все. Мира больше нет.
А я подумал еще и спрашиваю:
– А мы?
– Всему, – отвечает отче Евлампий, – свой черед. И мой скоро придет. И твой придет в свое время. Но у тебя время это есть еще. А у меня – нет.
– Как это? – спрашиваю.
– А так, – отвечает. – Помру я скоро.
– А я?
– А ты в это время далеко отсюда будешь. На север пойдешь. В Игнатово. Маринку свою спасать. Ты, если ее в самом деле спасти хочешь, то поторопись, она ведь не продержится там долго. Без еды и без воды.
– А откуда вы знаете, что она еще жива? – спрашиваю я его.
А он плечами в ответ жмет.
– Знаю, – говорит, – живая. Тебя ждет. Вы только потом сюда не возвращайтесь. Потом узнаешь, куда идти.
А пока мы так говорим, я смотрю: внизу, прямо под домом, ходит кто-то. Большой такой, аж кусты трещат. Отче Евлампий тоже это услышал и мне кивает.
– Да, – говорит, – Саша, ты только помни, что много тварей теперь по земле бродит, у всех зубы острые. Как совсем плохо станет, так Господа моли или Богородицу-матушку о помощи попроси. Понял?
Я киваю ему, мол, понял, а сам все вниз смотрю и понимаю, что тварь эта там не одна, потому что то в одном месте, то в другом ветки шевелятся. Да только не видно отсюда ничего – сумерки эти мешают. И не темно вроде бы, но и света нет совсем. Испугался я тогда. Как идти-то? Все же в руинах кругом! Твари эти бродят. А потом я подумал: "По крайней мере, никаких тебе бюреров и никакой слежки". И сразу легче стало. А животные… Ну что животные? На то человеку и ум дан, чтобы этих животных обхитрить. Короче, спустились мы обратно, а потом отче Евлампий мне рюкзак принес, только не мой, а настоящий военный рюкзак ранцем. И говорит мне.
– Возьми, там есть все, что тебе понадобится. А вот это ножик твой и вот еще.
Я смотрю, а у него в руках Калашников! Наверное, он у этого сержанта погибшего забрал автомат.
А он спрашивает меня: