* * *
Федерико Мессина выполнял особый заказ властителя басурман; вследствие чего люди доктора пользовались во дворце некоторой свободой. Пришлось этим злоупотребить. Вечером я спрятался за занавесью и с дрожью наблюдал, как султанский гарем выходит в сад на прогулку. Последней шла красавица в зеленых шальварах, с толстой черной косой до земли… она!
Представьте мой ужас, когда я увидел ту, что снилась мне третий год.
То была Ясмин.
Желание увидеть ее снова стало нестерпимым.
На другой день я должен был представлять султану сделанных по его заказу механических кукол. Я решил воспользоваться этой возможностью, чтобы поговорить с Ясмин. Конечно, это было безумие…
Не буду рассказывать, как я, подкупив рабов, проник в тайные покои султана и, наконец, увидел ту, о которой грезил ночами.
Она вошла знакомой мне походкой. Томление и зной вошли вместе с ней. Я навсегда запомнил запах ее кожи - миндаль и горьковатое масло. Яд и сладость. Сейчас, стоя перед вами, я закрываю глаза и снова слышу ее легкие шаги, чувствую ее запах.
Представьте: змея, изогнувшая шею, выставившую треугольную голову; раздвоенный язычок бьется меж бронированных губ. Опасные изгибы гибкого, покрытого чешуей, тела…
Отверстия на конце ее головы - черные, они, словно вторые глаза, смотрят на тебя.
Томление и опасность всегда были связаны с ней, с моей Ясмин.
- Не покидай меня, - сказал ей султан. - Умоляю, проси все, что хочешь. Я не могу заставить любить себя, но будь ко мне хотя бы ласковей.
Ясмин покачала головой. Нет.
- Когда ты не смотришь на меня, я иссыхаю, как источник в разоренном оазисе, - продолжал султан. - О, роза пустыни, посмотри на меня. Посмотри на меня. Посмотри.
Твои глаза сини, как ночное море, безжалостны, как черные скалы, о которые разбиваются мои галеры; опасны, как южная ночь. Но когда ты так смотришь на меня, я чувствую, что холод севера пробирает меня до костей, вымораживает плоть и леденит сердце. Посмотри же на меня хоть немного ласковей, умоляю!
Я стоял, точно пораженный громом. Я мог только смотреть и слушать.
Когда она отвернулась, султан простер над сосудом руку. Другой рукой он отворил перстень с ярко-красным камнем, и желтая песчаная пыль, словно взятая из бескрайней пустыни, просыпалась из перстня вниз, в рубиново-черное вино, вскипела на мгновение и - снова темная гладь в кубке. Безмятежная, безмолвная. Молчаливая.
В следующий миг Ясмин повернулась к султану.
- Выпей, боль моей души, - сказал султан хрипло. - Выпей со мной - и простимся.
Ясмин медленно кивнула: да. Протянула руку и взяла кубок.
- Я даю тебе свободу, - сказал султан. Голос его то звенел от ярости, то хрипел и бился, словно пойманный в ловушку и обреченный на смерть зверь. - Ты свободна… свободна навсегда, моя роза пустыни. Пей и прощай.
Ясмин подняла кубок. Я увидел ее смуглое запястье с золотыми росчерками браслетов. И сердце мое замерло.
- Пей, - повторил султан. Я с трудом оторвал взгляд от ее губ. Я был словно в чумном бреду, странные видения грезились мне наяву. Кубок, перстень, желтый песок, шипящая выгнувшаяся змея… и дерево анчар, сухой и страшный убийца пустыни.
И мчится прочь, уже тлетворный…
"Такой яд обычно применяют на востоке".
- Пей!
* * *
Кастор поднял голову и смело взглянул в лицо судье.
- И тут я понял, чему стал свидетелем. Против Ясмин готовился заговор, ее хотели убить - как убили недавно моего отца! Кровь у меня застыла в жилах… а затем вскипела. В ярости я ворвался в покои и в последний момент сумел выбить из ее рук кубок с ядом. Уже не соображая, что делаю, я выхватил пистолет и выстрелил в султана.
Дальше было бегство.
Кастор помедлил.
- Моя ошибка была в том, что я привез Ясмин к моему покровителю - доктору Мессине.
Что случилось дальше, вы знаете.
Он влюбился, как мальчишка. Женился на ней. А потом застал с ней вот этого покорителя женских сердец… и был убит. Так я потерял второго отца.
Кастор стиснул зубы, потом выдохнул.
- Вот и все, что я желал бы добавить по делу мистера Золотого Крюка.
* * *
- Что такое человек, как не сложное механическое устройство, выполняющее слишком много функций? - говорил мне доктор Мессина. - И что такое совершенное устройство? Не то ли устройство, что выполняет только нужные функции, а все ненужные - вроде душевных мук - не выполняет? Ты спрашивал, в чем отличие живого от неживого - птицы от механизма, похожего на птицу? В самом простом, названный сын мой. Ответ прост: душа. Извечный источник сомнений и ненужных движений.
Так говорил учитель мой и названный отец доктор Федерико Мессина.
Так он говорил, прежде чем влюбиться в восточную красавицу Ясмин - без памяти. Жениться на ней. И случайно погибнуть от рук пьяного пирата.
Ненужные телодвижения - вот в чем дело.
Доктор Мессина сделал много совершенных устройств. Но, увы, сам он так и остался устройством несовершенным…
5
Кастор и другие молодые люди были оправданы - к общему удовольствию.
На рассвете зачитали приговор Золотому Крюку:
"Вас повесят за шею, и вы будете висеть до тех пор, пока не умрете, не умрете". Не умрете.
Барабанный бой. Приговор привести в исполнение…
Через полчаса на другом конце города услышали глухие раскаты грома.
- Что это? Гроза? - начали переглядываться жители.
- Пушки, - отвечал старый отставной солдат.
* * *
- Давай! - приказал палач. Помощник кивнул.
Из-под его ног выбили табуретку. Кшшшшах! Ноги пирата задергались…
Взрыв.
Желтый клочковатый туман затопил площадь; от резкого алхимического запаха на глаза наворачивались слезы. Виселица медленно разваливалась. Из обезглавленного тела куклы вытекала тоненькая золотистая струйка мумиё.
"Что такое совершенное устройство?"
"То, что лишено души".
МЕРТВОЕ СОЛНЦЕ
Письмо моему великому деду дону Каррехиресу ди Нагано и Илоньо.
Здравствуйте, дедушка.
Позвольте мне так к вам обращаться.
Вы говорили мне на постоялом дворе в Вильявале, что всякая власть от Бога, а великая власть - от великого Бога. Солнце грело мне лицо и обжигало кожу. Я помню дона Федерико Босконца, который стоял в черном плаще с дырами и смотрел на меня. Когда вы сказали про великую власть, дон Федерико кивнул. Я помню его выжженные солнцем редкие брови.
- Что тебе, мальчик, в делах власти? - спросил он меня.
- Я хочу стать великим, - сказал я. - Как вы, дон Федерико, и как дедушка.
Мне тогда было одиннадцать лет. Или двенадцать.
Солнце плыло над нашими головами. Мы сидели во дворе гостиницы и пили кислое терпкое вино.
Я до сих пор чувствую его на языке. Густой терпкий кислый привкус власти от бога.
Сейчас, прежде чем я продолжу письмо, хочу сказать, что безмерно уважаю и люблю вас, дон Каррехирес, мой дедушка. И мне жаль, что я оказался недостоин вас. Что оказался глупцом и предателем. Я чувствую, даже сейчас, сидя в пустоте (здесь даже пыли нет), как вы морщите обожженный лоб под цветной повязкой и говорите мне: ты разочаровал меня, Диего. Уходи.
Рана от этих слов болит в моей груди.
Я слышу гул. В тишине глухо воют призраки погибших до меня. Если я протяну руку, то коснусь стены. Она гладкая и теплая, и она поддается под моими пальцами. Кажется, еще чуть-чуть… Но это обман. Отсюда нет выхода.
Рацио.
Никакого разумного выхода, как сказал бы дон Федерико, великий солдат и философ, умерший через два месяца после того дня, когда стоял в дверях гостиницы и кивал. Люди алькальда окружили, выбили шпагу из рук, подвесили его вниз головой на ветвях и выпотрошили, как рыбу. Великая власть - от Бога. Даже если это власть творить беззаконие.
Я вижу, как он покачивается. На белесых бровях - песчинки.
Я многого не понимаю, мой великий дедушка Каррехирес ди Илоньо. Но я видел, как вы оплакивали своего друга. Я видел, как вы сидели за столом, ваше сердце плавилось и стекало вниз каплями кровавого воска.
Я верил, что однажды вы встанете, отодвинете кувшин с красным дешевым вином и возьмете со стола шпагу.
Я до сих пор в это верю.
Великая власть от великого бога. Но что, если любая власть - недобра уже по своей сути? В той темноте, что меня окружает, я не чувствую божественного присутствия, здесь только адский холод. В аду будет холодно, я даже не сомневаюсь. Когда я служил во Фронтире, там было сыро и все время шел дождь. Я знаю, куда я попаду после смерти. Клятвопреступники и предатели оказываются на вечной войне - в грязи и помоях. Они кутаются в рваные плащи, выливают воду из прохудившихся сапог, жуют от голода ремни и ждут рассвета - которого не будет никогда.
Те, кто посадил меня сюда, не добрые и не злые. Иногда я думаю, когда они привязывают меня к прозрачному холодному столу, что такими должны быть ангелы. Серые лица. Выпуклые равнодушные глаза. Безжалостный свет. Безликие.
И жужжащий металл, вонзающийся в мою плоть. Ножи разных форм и размеров.
Куски моего тела, со стуком падающие в жестяной таз. Капли крови на сером металле.
Боль.
Для получения признания к преступнику разрешается применять пытку. Процедура называется инквизитио. "Истинная правда" - вот что интересует судей. Если бы серые задавали вопросы, я бы давно признался, но я не знаю, в чем. Потому что они не задают вопросов. И их вряд ли интересуют ответы.
Но я все равно кричу, обвиняя всех - и вас, дедушка! - во всех смертных грехах, не исключая скотоложества и богохульства. И половины моих слов хватило бы, чтобы осудить на казнь весь Сантаг. Я кричу, плачу и умоляю. Я готов предать всех - я предаю всех - но это бесполезно.
Потому что им все равно.
Что может быть нелепее ненужного предательства?
В последний раз они вырезали кусок мяса из моего левого бедра.
И, похоже, не собираются на этом останавливаться.
Надеюсь, это письмо дойдет до вас, дон Каррехирес. Дедушка. Они мне обещали.
Я хотел стать великим. Как странно вспоминать детские мечты, оказавшись один на один с темнотой.
Но еще более странно, что мои мечты сбылись.
Теперь я великий предатель.
Не сомневаюсь, что они наделены огромной силой. Я видел, как вспыхнул в темноте шатер, где жил полковник Себастьяно Рибизи, видел, как белые огненные мечи разили солдат, выбегающих спросонья… как вспыхнула и превратилась в пылающий факел корова. С диким мычанием она бежала, полыхая, по лагерю. Люди кричали, я застыл.
Я не был хорошим человеком. Я крал, убивал, воровал и делал разное, но я все надеялся, что смогу стать лучше. Стать великим, как вы дедушка. Выбрать и взять шпагу со стола, чтобы противостоять беззаконию и любым "великим". Хоть людям, хоть серым.
Право выбирать - кем быть: человеком или тварью.
Мне кажется, это единственная власть, данная человеку от Бога.
* * *
Дон Каррехирес ди Нагано и Илоньо с трудом разогнул старые колени и поднялся.
Взял со стола шпагу.
Сухая морщинистая рука его была закапана красным, как кровь, воском.
ОБЫКНОВЕННЫЕ ГЕРОИ
ВСЯ СКАЗКА МАУГЛИ
I. Вся сказка
1941
Младший сержант Валентин Бисеров расстроен. Сержант думает, что хохол на командирской должности - это кристально чистый, хрустально прозрачный, голубовато холодный, с золотыми рыбками п…ц. И в этот незамутненный п…ц с головой ныряет вторая парашютно-десантная рота ОМСБОН НКВД в полном составе.
- Ну, лягли і поповзли! - командует майор через плац. - До мене!
Вторая рота лягает и ползет.
- Животи пiдтягти! Зад не піднімати! Швидше, суччi діти, швидше! - майор стоит и смотрит.
В "прыжковый" паек входят сухари и кусок комбижира. Теоретически этого хватит, чтобы после выброса проделать марш-бросок на десять километров с оружием, в полной выкладке и не сдохнуть на пороге части.
"Прыжковый" паек давно не выдают; в столовой же кормят - не сказать, что на убой. К тому же они сейчас после десантирования, а значит: потеряли пару килограммов живого веса каждый. Так что, хрен там, думает Бисеров, работая локтями. Подтягивать особо нечего. К моменту п…ца десантники настолько стройные, что расположение плаца, на котором командует майор Трищенко, можно определить издалека: по скрипу, с которым ребра стираются о бетон.
Но майора Трищенко это не волнует.
- Вторая рота, хазы!
Звонкое украинское "ха" наотмашь лупит по телам в камуфляже. Эффект убийственный. Часть десантников погибает на месте; другие продолжают двигаться, как цыплята с отрубленными головами, пока не понимают, что давно мертвы; затихают. Третьи уткнулись в землю.
Твою мать, думает Бисеров.
Трищенко не улыбается. Майор стоит на крыльце столовой, широко расставив ноги в начищенных сапогах. На нем командирская шерстяная форма - сейчас ранняя осень и довольно холодно; у него красное лицо и пористый алкоголический нос. Майор достает платок и рассеянно вытирает ноздри; глаза не отрываются от плаца. Команда о начале газовой атаки - коронный номер Трищенко: поэтому важно не упустить момент, когда десантники, выматерившись в бетон, сломают себя и начнут выполнять.
Начали. Шевелятся. Лихорадочно открывают подсумки. Через несколько секунд вместо лиц - резиновые хари: глаза-иллюминаторы и хоботы из брезента.
- …i поповзли! - орет майор.
Ага, щас. Бисеров ползет. Дышать нечем; локти, похоже, стесаны до мяса. В противогазе жарко и ни хрена не слыхать (именно поэтому Трищенко так надрывается). Стекла мгновенно запотевают. В ушах - гул, словно нырнул на глубину; а там сидит туберкулезник, который уже выплюнул половину легких и теперь со свистом выхаркивает остальное. Младший сержант с некоторым удивлением отмечает, что этот звук - его собственное дыхание.
Через окуляры Бисеров видит…
Ни хрена не видит, если честно.
Десантники навьючены, как мулы с контрабандой. Автомат ППШ с запасными дисками, газовая маска, регенеративный патрон, нож разведчика, малая лопатка, вещмешок, револьвер или пистолет ТТ по вкусу, гранаты. Слава богу, хоть парашют на себе переть не пришлось; условия, приближенные к боевым. Подняли ночью по тревоге, на аэродром, проверить снаряжение! грузиться в самолет, живей-живей-живей! тряска, еще тряска, ух, взлетели; гул моторов, досыпаем на ходу; вылетаешь из сна, м-мать, как беспризорник из трамвая. Режущий вой сирены, красная лампа мигает, цепляй кольцо… пошел-пошел-пошел!
Блин!!
Падаешь. Сердце сейчас, кажется, остановится…
Рывок.
И два часа (как кажется Бисерову - на самом деле проходит чуть больше трех минут) безмятежного спокойствия. Поля с высоты кажутся серыми. На земле десантников встречает учебным огнем первая рота; подавить, собраться, руки в ноги - и в марш-бросок. Добежали, только животы к хребту прилипли. Теперь десантники ползают по плацу в резиновых намордниках; перед столовой на грани голодного обморока. Кажется, что запахи из кухни, огибая по пути майора, реют над полем, как красный флаг над Пиком Коммунизма. Проклятые запахи проникают даже сквозь регенеративный патрон; в наморднике у сержанта мощно пахнет перловкой с комбижиром. Агрессивные, гады, как самураи в тридцать девятом. Даже угольный фильтр не помеха.
Младший сержант думает, что запах перловки, скорее всего, ему мерещится. Как и крик "А-атставить!".
Бисеров натыкается на препятствие; поневоле останавливается. Судя по тому, что удается рассмотреть (черная поверхность, шляпки гвоздей, цифры 41), это сапоги. Вернее, подошвы. Одна из подошв отдаляется и потом несильно бьет сержанта в запотевший иллюминатор. На стекле остается травинка. Сейчас октябрь, поэтому травинка - желтого цвета.
- Отставить! - наконец слышит Бисеров. С нажимом на "а" это раз за разом повторяет незнакомый голос.
Сержанта подташнивает. Главное - не блевануть в маску. В желудке, кроме кислоты, ни черта не осталось, так что это будет нечто удушающее.
- Снять противогазы!
Наконец-то! Бисеров поднимается на ноги, стаскивает намордник. Воздух обжигает. С непривычки кружится голова. Сержанта качает; его поддерживают за рукав. Вокруг - столпотворение: кто-то лежит, с него снимают маску и бьют по щекам; один десантник на коленях, его выворачивает. Бедняга дергается в спазмах, не в силах ничего из себя выдавить.
- Рота, в две шеренги! Становись! - тот же незнакомый голос. Блин, думает Бисеров устало.
- Отделение, становись! - вспоминает сержант о своих обязанностях. Десантники бегут; Бисеров бежит. Сомлевших тащат под руки, укладывают позади строя на траве.
- Равняйсь! Смирно! Равнение на! середину! - это уже ротный.
Бисеров задирает подбородок так, словно пытается проколоть им небо.
- Вольно!
Правую ногу расслабить. Сержант смотрит на плац с удивлением - непривычно видеть его пустым. Хотя… Равнение на середину, вспоминает Бисеров. Там стоят двое: майор (чтоб он сдох) Трищенко и незнакомый командир в синих галифе. Фуражка у него синяя, околыш красный; на рукаве звезда с серпом и молотом и два (нет, три!) красных угольника. Целый капитан госбезопасности! Охренеть можно!
2005
Педиатрия - это, конечно, наука, но покоится она на суевериях. Как земной шар на спине черепахи. Детские врачи в этом смысле напоминают шаманов - каждый камлает по-своему; со своим бубном пляшет. Одни педиатры твердят, что грудной ребенок должен плавать, другие - что не должен. Третьи говорят: больше гуляйте; четвертые предлагают закаливание. Но в целом советчики сходятся: чего-то важного Айгуль не делает.
Самое обидное - и не понимает, чего.
Поэтому в роли матери она чувствует себя, как альпинист на вершине мира. Да, забралась - терпения хватило, спасибо, больше не надо. Флаг родины поставила; надпись написала; на память сфотографировалась. А как дальше жить? Самое трудное (спуск вниз, 8844,43 метра, снег, лед и кислородное голодание) еще впереди, а сил уже нет.