* * *
– Очнулся? – услышал Самара. – Значит, живой. А то уже думала выкинуть тебя в кювет.
Он моргнул, открыл глаза. Еще толком не рассвело – значит, в отключке пробыл недолго. Но Марише и того хватило, чтобы связать его собственным ремнем. Он напряг мышцы – освободиться не получилось; дернулся – тоже без толку.
Порыкивал движок того самого мотоцикла, возле которого Самара прятался в кустах. Втиснутого в коляску полковника безбожно трясло на ухабах. Ушибленный затылок болел. Если потрогать, наверняка выяснится, что там здоровенная шишка.
– Чем это меня?..
– Прикладом. Для симметрии могу по лбу добавить. Хочешь?
Самара мотнул головой. И напрасно – его тут же вывернуло. Хорошо хоть не в коляску, а на дорогу. Сотрясение. Небольшое, но все-таки.
– Ну что, полковник, проясним ситуацию? Ты – военнопленный, я – твой царь, бог и светоч в ночи. Уже понял, что конкретно попал, да?
Самара смиренно вздохнул:
– Законы военного времени суровы, ничего не попишешь.
– О! Рубишь фишку, коммунар. Будешь хорошо себя вести, обещаю по-человечески обращаться – пописать даже отпущу, хоть ты и командовал зомбаками.
– А ведь я тебе жизнь спас. Вырвал из лап зомби. И на волю отпустил. – Самара прикидывал, как дальше быть. Голова болела неимоверно, он едва понимал, на каком свете находится. Надо бы напасть на девицу, обезоружить ее, а потом…
А что потом?
– Э нет, полковник. Это я тебя спасла. И не только жизнь твою, но и душу.
На дорогу выскочил здоровенный зомбокабан. Глазки его налились кровью, он ринулся на мотоцикл. Не останавливаясь, Мариша нажала на спуск – "калаш" лежал стволом на руле. Пули вырвали из секача куски мяса, но он продолжал мчать вперед со всех копыт. Мариша стреляла уже чуть ли не в упор, а через миг автомат замолчал, магазин опустел. Яростно хрюкнув, кабан встал на дыбы, желтые клыки клацнули – и он повалился, в агонии засучив ногами. Вильнув, мотоцикл объехал тушу.
Притормозив, Мариша выщелкнула пустой рожок, чтобы сменить его на полный.
– Думаю, полковник, ты еще не совсем конченый человек, – внезапно сказала она.
И тогда Самара боднул ее плечом, попытавшись сбросить с мотоцикла.
* * *
– Ну вы и храпите, полковник. – Мариша гнала весь день, а потом не спала всю ночь, сторожа пленника и мотоцикл, отстреливаясь от зомбаков, которые так и норовили отведать человечины и погрызть колеса.
Зато Самара отдохнул по полной. Пальба его не беспокоила. Есть свои прелести в том, чтобы быть связанным. Раз нет возможности за себя постоять, не надо ни за что волноваться, ведь все равно от тебя ничего не зависит.
Накануне его нападение было жестоко пресечено ударом приклада в лоб. Предложенная симметрия стала явью.
– Размяться хочешь? – Мариша сняла ремень с его запястий. Это означало, что полковнику можно прогуляться по нужде.
Только вот далеко отходить не следовало, а то она начинала нервничать – то есть долбить из "калаша" куда ни попадя. Поневоле не только малую нужду справишь, но и присесть захочется…
– Эй, полковник, а как насчет того, чтобы заняться праведными делами?
– Что?.. – Журчание на миг прервалось. Чуть обернувшись, Самара покосился на вооруженную девицу за спиной.
– Нам нужны опытные бойцы. Давай к нам, полковник. У нас весело.
– Да уж, обхохочешься. – Он застегнул ширинку.
– Разве это занятие для офицера – натравливать зомбаков на нормальных людей? Пусть между острогами возникло недопонимание, это еще не повод… Как можно до такого докатиться вообще?!
Огладив усы, он что-то пробормотал про долг и приказы, которые не обсуждаются. О присяге еще вспомнил. Но прозвучало это как оправдания, поэтому Самара замолчал.
Он для своих отныне – дезертир и предатель. Не расстрелял ведь на месте диверсантку, но позволил ей скрыться и сам сбежал. Кто поверит, что девчонка вырубила чемпиона Ленинграда по дзюдо? И даже вернись он и утряси эту проблему, Резник – министр обороны, чтоб его! – все равно найдет повод избавиться от Самары. К примеру, подошлет убийц, как уже сделал это однажды. И если отбросить сантименты и думать рационально, то…
Обратной дороги нет.
А как же долг? Присяга?..
Девчонка права: разве должен человек натравливать на других людей зомбаков? Разве тот, кто приказал вести в бой этих полузверей, не забыл о присяге, в которой сказано: "Обязуюсь защищать свой народ и каждого человека от зомби"?! К черту политиков и безумцев! Самаре с самого начала претило наступление на Москву. Он против оружия возмездия!..
– Я согласен.
– Что? – От удивления Мариша открыла рот и опустила автомат. Небось не ожидала, что он так быстро примет решение.
А чего тут медлить, если все и так ясно? Надо, что ли, жеманно отказаться, будто девица, которую позвали замуж и которая заявляет, что ей надо подумать, хотя она давно мечтала о браке? Ну уж нет, Самара знает, что делает.
– Я согласен перейти на сторону Московского острога. Но при одном условии.
Девушка прищурилась:
– Каком?
– Я поведу мотоцикл.
Глава 5
Член Политбюро
– Пришел в себя, брат? – Над Даном стоял Ашот. На чисто вымытом лице выделялся сине-зеленый синяк – работа Данилы. На горле отпечатки пальцев – тоже его заслуга. – Собирайся.
Мышцы ломило, плечо и нога болели, но вполне терпимо. Кровать скрипнула. Приподнявшись на локтях, Дан осмотрелся. Из лаборатории отца он чудесным образом – в памяти пустота – переместился в просторную светлую комнату, где всё – пол, стены, потолок – было выкрашено белым. Он словно попал в морозилку, обросшую снегом. Но пара изо рта нет. По всему, Дан в больнице. Раны ему обработали, повязки сменили. И чувствовал он себя препаршиво, не столько физически, сколько морально.
Мариша погибла. Он должен был защитить ее! Должен!
Как дальше жить?..
– Извини, – прошептал он.
Ашот его услышал, кивнул – мол, извинения приняты.
– Да ладно тебе, брат. Чего опять-то? Я ж сам виноват, нефиг языком молоть. А вообще, скажи спасибо Шамардину, что живой еще. Ты, глазищи выпучив, попер на него. Он вскипел мгновенно, ты б его видел. Но быстро, гад, сообразил, что нельзя тебя валить при попытке нападения на должностное лицо. Из-за бати твоего, я думаю. Если б тебя пришили, батя твой ни за что исследования продолжать не стал бы. И я палец о палец не ударил бы на службе москвичам, меня мама ждет, я дома уже полгода не был… Да и при стволах мы явились. Если что – накрошили бы народу на десяток гробиков. – Ашот чуть ли не пританцовывал на месте. Такое с ним случалось лишь в двух случаях: если не терпелось рассказать что-то или хотелось в сортир. – Короче, братишка, ты вовремя вырубился. Могло все круче обернуться. Гурбан меня отправил проследить, чтобы тебя не в тюрягу, а в больничку при Кремле доставили. И вот ты здесь, брат. Как какой-то член Политбюро!
Данила молча уставился в потолок. Пусть Ашот танцует, рассуждая на отвлеченные темы, Дану без разницы эти дрязги. Белый потолок навевал тоску. Жить не хотелось.
Толстяк чуть ли не вприпрыжку закружил по комнате, потирая руки и смешно надувая и так пухлые щеки.
– Ты чего валяешься, брат? Я ж сказал: собирайся.
– Куда? Зачем? – Данила сам себя едва услышал, говорить не хотелось.
– Как куда? – искренне удивился толстяк. – Наши ведь ждут. У Тихонова все собрались. Я вот за тобой примчался, чтоб ты тоже поучаствовал.
Грудь сдавило болью. В глазах стало мокро.
– Не все.
– Чего говоришь, брат? – Ашот открыл шкаф в дальнем углу палаты – тоже белый – и достал из него вещи Дана, но не черный балахон с последнего задания, а камуфляжную куртку и штаны из квартиры.
Данила крепко-крепко зажмурился. Как туда возвращаться, в квартиру эту, ведь там всё напоминает о Марише?..
– Не все, – повторил он тихо, а потом выкрикнул: – Наши не все! Мариши больше нет!
Ашот с удивлением посмотрел на него – мол, что за чепуху ты несешь, братишка, – и сказал:
– Если я говорю "все" – значит, все.
– Что?! – Дан вскочил с кровати. Ноги задрожали, он плюхнулся обратно.
Ашот кинул ему одежду:
– Одевайся, брат.
Не смея больше расспрашивать, боясь словами вспугнуть чудо, Дан стянул с себя больничную пижаму. Ашот же, как назло, замолчал и перестал пританцовывать.
Лишь на улице он открыл вновь рот:
– Кстати, Шамардина со вчерашнего дня никто не видел. Исчез, испарился просто. Его по острогу в розыск объявили.
Кулаки Дана непроизвольно сжались. Над острогом плыли черные, как сажа, дымы.
– Что это? – спросил он мимоходом, слишком возбужденный, чтобы обращать внимание на всякие мелочи.
– Не знаю, брат. – Ашот выглядел обеспокоенным.
* * *
Сердце тревожно стучало, ломая ребра, пробивая кожу и вырываясь из груди. Сердцу было тесно. Оно спешило, а ноги не поспевали!..
Растолкав заслон охраны у двери, Дан вломился в кабинет, в тягучий полумрак, пропахший пылью. Свалив с десяток пирамид из папок, он промчался мимо командира и боевых товарищей – и наткнулся на взгляд Мариши.
И обмер.
Жива!!! Лицо испачкано, балахон разорван, круги под глазами, царапины, волосы в беспорядке. Но жива! Жива!!! Картинка в глазах: она качает головой, опираясь на борт "таблетки", ее окружают зомбаки в форме, а потом – взрывы гранат, раскуроченный микроавтобус, бушующее пламя…
Он так много хотел сказать ей, но не мог вымолвить ни слова.
Безумная радость, счастье без конца и края, бескрайнее облегчение – коктейль из этих чувств захлестнул его. Голова кружилась, кровь пульсировала в висках. Данила замер, тяжело дыша, руки его поднялись в поисках опоры.
Она жива!
Но взгляд… Он отвык от подобных ее взглядов. Так неприступная Петрушевич смотрела на однокашника Сташева – до того дня, когда ее отец велел Дану отправиться в глубь Территорий вместе с Равилем. Она тогда ни во что не ставила Данилу, как на пустое место смотрела. Но ведь те времена давно миновали, разве нет?
– Мариша, ты… – Он шагнул к ней, зацепил стопку бумаг, чуть не упал.
– Я ж говорю, советник, уборка не помешала бы, – послышалось сзади. – Травмоопасно у вас. Даня, брат, ты поаккуратней, что ли.
Тихонов нахмурился:
– Молодой человек, смотрите под ноги. Вас одного ждали целый час, так еще и… А мы, между прочим, собрались здесь не личные вопросы решать. Оставьте девушку в покое, она много пережила.
– Я… – Дан растерялся. – Но я же…
– Мы наслышаны о ваших подвигах. Вспугнуть предателя, заставить его скрыться, когда он практически угодил уже в наши сети!.. – Тихонов едва не шарахнул кулаком по столу, сдержался в последний момент. – Остыньте, молодой человек. Ваши порывы слишком дорого нам обходятся.
В поисках поддержки Данила переводил взгляд с одного лица на другое. О чем это советник? Что он говорит? Гурбан хмыкнул и опустил глаза. Лица Маркуса невозможно было рассмотреть под балахоном. Фаза, казалось, дремал. Тихонов – тут все понятно. Ашот довольно ухмылялся – мол, как тебе сюрприз, а ты еще не верил. Мариша смотрела не на Дана, а на…
– А это еще кто? – вырвалось у него.
Только сейчас он заметил рядом с Маришей мужчину среднего роста, в форме ВС Ленинградской коммуны. Судя по погонам, в чине полковника. То есть личность довольно важная, не сержантик какой, не рядовой. Такой человек вполне может знать о планах Верховного совета.
Дан еще раз оглянулся – что за гусь? На сей раз все старательно отвели взгляды. Даже Ашот перестал скалиться и подмигивать.
Тихонов подошел к Марише, взял ее за руку и с чувством принялся трясти:
– От имени Совета и всего острога Москва благодарю за службу, младший лейтенант Петрушевич! За взятого вами "языка" я буду ходатайствовать о присвоении вам внеочередного звания. А то и представим вас к награде!
У питерского полковника, прослушавшего эту торжественную речь, вытянулось лицо:
– Прошу прощения, советник. Не узнаете меня? Полковник Самара. Я лично передал вам в руки Равиля. Неужели забыли?
Собравшиеся в кабинете дружно охнули. Этот мужчина пленил Равиля? Того самого, который не только привел Орду к Москве, но, будучи под слизнем, доставил кучу неприятностей Даниле и его товарищам?!
Мариша смотрела на полковника с искренним восхищением. На Дана, значит, с презрением, а на чужака…
– Мы были союзниками когда-то, – осадил питерца Тихонов. – Но теперь мы – враги. И с вами, полковник, поступят соответствующе.
Данила кивнул, поддерживая советника. А вот Мариша поступила иначе:
– Господин советник! Полковнику Самаре можно верить. Он наш союзник. Он добровольно перешел на сторону Московского острога. Он не мог смириться с тем, что Верховный совет предал само человечество! Скажи, Олег, чего ты молчишь?
– Наше командование использует зомби в своих целях, а мне как боевому офицеру это претит и… – Полковник пожал плечами – мол, что тут еще скажешь, и так понятно.
Тройной шрам на его лице придавал ему мужественности. Мариша прям залюбовалась им. Ущипнуть бы ее за локоть, чтобы так откровенно не пялилась.
– Если б не зомбаки, вы не дезертировали бы, верно? – Данила вовсе не пытался поставить полковника в неловкое положение, ему действительно интересен был ответ.
Лицо ленинградца покраснело.
– Но я не…
– Это все пустое сотрясание воздуха. – Тихонов подал знак своим бойцам, что топтались у двери. – Кто предал единожды, предаст вновь. Москва и так наводнена ленинградскими шпионами. Мы не можем доверять каждому проходимцу.
– Но полковник не проходимец! Он спас мне жизнь!
– Спокойней, девушка, спокойней. – По приказу советника Маришу усадили, вручив ей стакан воды, чтобы не мешала охране увести ленинградского полковника, которого она слишком уж трепетно защищала.
Мариша обмякла:
– Куда его?..
– В острожную тюрьму, – равнодушно пожал плечами Тихонов, – до выяснения обстоятельств.
Стакан упал на пол, расплескав содержимое на папки. Не проронив более ни слова, Мариша поднялась, направилась к двери. Дан попытался ее остановить, она отдернула руку:
– Между нами все кончено. Я не могу жить с трусом.
Ее слова сразили Дана наповал.
Кончено? Трус? И ладно бы разлюбила – из-за того же полковника, с которым у нее явно интрижка… но трус?! Это он-то трус?!
Напоследок она обернулась:
– Настоящий мужчина никогда не бросил бы свою женщину в беде.
И ушла, хлопнув дверью.
Ее обвинения были столь нелепы – и оттого обидны! – что Данила не нашел, что ей ответить.
Меж тем Тихонов продолжил заседание:
– Обстановка в остроге накалена до предела. Ленинградские шпионы устраивают саботажи. Буквально только что мне сообщили, что сгорела наша лучшая мастерская.
"Варяги" разом загомонили. Дан обернулся к Ашоту. На том лица не было.
– Жертвы есть? – спросил толстяк.
Таким серьезным Дан никогда его не видел. Ни Ксю, ни Митрича среди собравшихся не было. Как понял Дан из разговоров, эти двое должны были сегодня заняться ТО дирижабля. После каждого вылета они тщательно проверяли движки, латали гондолу, осматривали газовую камеру.
Тихонов медлил с ответом.
– Советник, ответьте, есть жертвы?
– Все, кто был в мастерской… Никто не выжил.
Оказалось, мастерскую заперли снаружи, а потом подожгли. Лицо Ашота посерело, словно его присыпали цементом. Ни единой эмоции, ни слезинки. Тем хуже – в себе держит, а боль, Дан это знал как никто другой, имеет свойство разъедать душу изнутри. Ее нужно выплеснуть, выдавить из себя.
Данила отчетливо вдруг представил себе, как все было, – картинка трагических событий заслонила собой реальность.
Вот Митрич, вцепившись ручкой-лапкой в округлый девичий локоток, ведет Ксю к распахнутой калитке в больших, местами ржавых воротах. Это ворота мастерской, из-за них доносятся веселые и не очень голоса, там шутки перемежаются с рабочим матерком, без которого, как известно, ни одна гайка не накрутится, ни одна резьба не нарежется. Митрич что-то шепчет Ксю на ушко – она немного выше старика, ему приходится на ходу приподниматься на носочки. Закончив, вертолетчик опускается на всю стопу, а Ксю хохочет, запрокинув голову. Ее золотистые кудри рассыпаются по плечам и спине, прикрытой неизменной камуфляжной курткой. Эх, переодеть бы Ксю в настоящее платье, вместо ботинок обуть в туфельки на каблуке – и… ух и ах, у Дана даже дыхание перехватило, когда он представил себе эту красоту. Нет, она и так отлично выглядит, но в платье с глубоким декольте…
Митрич с легким поклоном пропускает Ксю вперед, затем сам ныряет в удушливую атмосферу мастерской, пропахшей сваркой, горячим металлом, лаком и краской, смазкой и бензином, людским по́том, в конце концов. Митрич и Ксю идут к раздутой громадине дирижабля, на бортах гондолы красуется всадник, пронзивший копьем ползучую тварь, что так и норовит впиться клыками в ноги его скакуна. Из клубящегося пара вываливается закопченная физиономия, рука в промасленной рукавице сдвигает с лица большие сталеварские очки, рукавица падает на пол, засыпанный грязной деревянной стружкой. Девичьи пальцы тонут в неожиданно чистой ладони, затем выныривают, и черед уже Митрича жать руку мужику. Реверансы заканчиваются – опустив очки на глаза, мужик поднимает рукавицу и принимается за работу. Болгарка врезается в лист металла, в стороны сыплют искры, попадая на робу, оставляя на коже крошечные черные ожоги.
Ожоги…
Картинка такая четкая, такая настоящая, что Данила, словно бы топающий в шаге от Митрича, озирается в поисках пожарного щита. Где тут ящик с песком, багор, ведро и прочее бесполезное в случае, если тут полыхнет всерьез?
Еще рукопожатия, хлопки по плечам, кое-кто неуклюже пытается поцеловать Ксю руку, но она, смеясь, выдергивает ладонь из мозолистых пальцев с черными ободками грязи под ногтями. Видно, что Ксю здесь нравится, что она тут дома. Она, рожденная на Территориях, с детства привыкшая презирать жителей острогов, нашла здесь пристанище и друзей. Ее понимают в мастерской и ценят, ею не только восхищаются за редкую женскую красоту, но и способны оценить по заслугам ее умение – причем без скидок на пухлые губки и гладкую кожу. И это много для Ксю значит.