На третий год после его появления все, кто занимался поставкой крупных партий, кто разбогател вдруг и невероятно, кто выжил после бойни, захлестнувшей торговцев "живой" дурью, в одночасье разорились. Другой неизвестный гений - или множество их, осененных носившимся в воздухе, - додумался плодить живое счастье на кухне, в обыкновенной чашке бульона. Так разводили сибирскую язву на фабриках, ударно работающих вопреки любым международным запретам. Только там чашки были размером с самосвал.
А теперь любой, доставший хоть сотую часть дозы, мог обеспечить себя счастьем, и тратиться ему приходилось только на мясо. Да и то счастью хватало навара, а прочим питались счастливцы.
Вскорости весь мир превратился в гигантскую биолабораторию. Неудивительно, что еще через два года счастье научилось летать. И накрыло всех.
3
Крузу хотелось орать. Забиться в угол, заткнуть ноздри, закопаться в землю, удирать стремглав, побросав все. Было хуже, чем сорок с лишним лет назад, когда высадили с вертолетов на Юкатане и пришлось идти сквозь зеленую муть прямо на пулеметы.
Огороды заросли сиренью и лозой. А копанка на задворках осталась чистой - видно, ключ бьет. На мостках доски истлели, сарай сложился в себя скомканным кульком. В хате окно оскаленной пастью, сверху зуб стекла и снизу.
Сколько похожих деревень видел… но почему так трясет?
Пустырь перед магазином. Бетон лежит - видно, лужа была перед входом. Между плитами одуванчики лезут. А сам магазин уцелел на диво. Стены толстенные, кирпич. Окошко-бойница. Не иначе лет триста домине. Крыша держится, только железо кровельное поржавело.
Стоп. Круз поднял руку. Показал: След - со мной, остальным - на стреме.
Замок ржавый валяется на крыльце. Дверь железными полосами крест-накрест, петли проржавели. Но - подалась легко.
Выгребли тут все. Даже плесени на полках нет. Недавно выгребли. Но пыль повсюду в полпальца. Золотистая такая пыль.
И тут по Крузовым ноздрям будто ляснули раскаленным молотком.
- Назад! - прошипел он. - Назад, мать твою!
Шажком, шажком, чтобы пыль эту не взбить.
На крыльце, обернувшись, хотел махнуть рукой - мол, ноги отсюда, - но замер. След стоял, глядя на север, туда, где деревенская улица терялась в сирени. И Левый с Последышем, стоя посреди улицы, смотрели туда же, будто завороженные.
Из сирени на дорогу вылез мальчуган. Лет двенадцати, не больше. Тоненький, белобрысый. С курячьими белесыми волосенками, птичьей шейкой и огромными, в пол-лица, синими искристыми глазами. Стал, улыбаясь.
А затем из кустов вышел волк. За ним второй, третий. Уселись по-песьи, лениво.
У Круза в желудке родился холодный колючий ком. Пополз наверх, уперся в глотку. Вот тебе и тридцать семь лет после "опа". И полтора месяца до полных тридцати восьми. Мать твою, снова послушал очкастого бзика!
Конечно, можно сейчас поднять винт и спокойно положить мальчишку посреди дороги с дырой во лбу. Но - и в этом Круз был уверен твердо, нутром и даже пропотелыми носками - делать этого нельзя. Если этого не делать, проживешь дольше. Может, на полчаса, но дольше.
Щенки переглянусь. Последыш уложил автомат наземь. Пошел. Встал напротив, в трех шагах. Волки смотрели, не шелохнувшись. А мальчуган рассмеялся. И разжал левую ладонь, сдул горсть золотистой пыли.
Последыш вздрогнул.
- Ты кто? - выговорил хрипло, вытаскивая слова из пересохшего рта.
- Янка, - добродушно ответил мальчуган. - А вы - мясо.
- Ты кого зовешь мясом, недомерок? Мой отец - волк, и брат - волк. Хочешь научу, как недомерку обращаться к волкам?
- Волк? Это как? Правда? - спросил мальчуган удивленно. - А чего тогда с вами мясо?
- Сам ты мясо!
- Я сейчас скажу Чиншу, он тебе пупок вырвет, - сообщил мальчуган все так же добродушно.
- Пусть попробует!
- Ну, - мальчишка пожал плечами, - как хочешь. Чинш…
- Стой! - сказали из кустов.
На улицу вывалился мужик - точная копия мальчишки, раздутая вдвое, одетая в такое же серое тряпье, с такими же голубыми глазами, но и с бороденкой, куцей и редкой, и с прыщом во лбу.
- Не мясо они, Янко. Не похожи.
- Это бывает, что не похожи, а на самом деле - мясо! С ними же мясо было!
- Мало ли что было. Не дорос ты еще сам такое думать.
- Как выходить - дорос, а как…
- Хватит, - приказал прыщелобый и, оглядев Последыша сверху донизу, спросил удивленно: - Ты из каких будешь, хлопче?
- Мы - волки из Колы! - ответил Последыш, сощурившись.
- Ох ты, ёп-ти-тить. - Прыщелобый вздохнул. - Кто у вас там старшой? Эй ты, который седой с дубальтовкой, ходь сюды!
- Сам иди, оборванец, - процедил Последыш.
Но прыщелобый, не обратив никакого внимания, крикнул Крузу:
- Батько, ты подойди лучше, лады? А то кабы чего не случилось.
- Если чего случится, ты умрешь раньше, чем твой снайпер меня выцелит, - сообщил Круз. - Да и старый я, к молодым бегать. Ты, почитай, вдвое меня моложе. А ну, ноги в руки!
Янко хихикнул. Крайний слева серый зарычал.
- Ну, Чинш, не ругайся, - заметил прыщелобый с неожиданным миролюбием. - Принято так у людей, к старшим ходить.
И пошел. Круз только сейчас заметил, что прыщелобый, как и его мальчуган, бос.
- Батько, ты на нас не серчай, - попросил прыщелобый, подойдя. - Меня Владом зовут, а тот сопливый - Янко. Нас дидько наш, старшой, послал к вам. Хочет он с вашим знахарем поговорить, который длинный и с псиной здоровой. Да и с вами тоже. Вижу, люди вы рассудительные, стоящие. Так вы с нами пойдите, а то плохое может случиться, честное слово. Мы народ диковатый, и земля тут наша искони. Не любим мы чужих оружных.
- Мы пойдем, - пообещал Круз.
Круз видел многое. Видел, как выживают те, кто остался в Лондоне и Мадриде. Как выживают, забившись в горы и спрятавшись на островах, носясь по рассыпающимся дорогам, стреляя во все подряд, молясь, строя корабли. И думал, что страннее устройства жизни волколюдей, подобравших Круза заполярной зимой и принявших в стаю, придумать трудно. Но здешний народ, живший среди обычной, не слишком одичавшей и не слишком разоренной средней полосы, перещеголял северян. Круз не увидел ни дотов с тяжелыми пулеметами, ни канав с кольями, ни стен. Обычный полусельский городишко на берегу медленной реки, заросший ивами, с полутысячелетней башней ратуши, переделанной век тому в школу, с церковью и костелом по соседству, с тремя улицами, только и поместившимися на узком холме между болотом и рекой. Не слишком одичавший городишко, но изрядно разваленный. Обычный.
Только по улицам его ходили волки. С виду - настоящие, чистокровные серые. Ленивые, сытые. Не уступавшие людям дороги. А потом Круз увидел, как тянут груженную дровами телегу живые трупы. Страшно изъязвленные, обожженные, обмотанные тряпками или вовсе голые, проткнутые ржавыми штырями, с гниющей кожей. Мальчишка верхом на дровах, регоча, тыкал их палкой с гвоздем. Они даже не вздрагивали.
- Сазон вовсе мясо свое запустил, - сказал Влад укоризненно. - Дождется, пока волки заберут.
Не успел договорить, как на телегу вспрыгнул волк с подпалиной на плече. Повалил мальчишку, выхватил палку, отшвырнул. Встал, рыча.
Из-за кустов выскочили трое, мгновенно выдрали крайний животруп из постромков и, не оттащив даже, принялись пожирать. Животруп закричал - тоненько, по-птичьи.
- Дядя Влад! - закричал Янко. - Опять Штыповы безобразят! Я им сейчас!
И потянул из-за ворота свистульку на ремешке.
- А ну окстись! - одернул Влад. - Штып меня старше, и Сазон тоже, не мне и не тебе по ним свистеть. Пусть дидько разбирается. Штыповы в своем праве.
- Да он же Петрука покалечит!
- Кто, Штып? Да он младенцев через реку носит! Подержит Петрука твоего, чтоб не засвистел ненароком, и отпустит.
- А где Штып? - спросил Последыш ошарашенно.
- Ты че, слепой? - сказал Янко. - Вон, на телеге, с подпалиной который.
Подпаленный Штып спрыгнул с телеги. Подошел лениво к животрупу, уже переставшему дергаться, сунул морду в распоротый живот.
И тут Петрук засвистел. Крузу будто загнали тупое ржавое сверло в уши и принялись медленно, с хохотом поворачивать. Две ноты - одна выше визга, вторая толстая, гнусавая, звук вибрирует, трясется между ними, рассыпается стеклом, острым, крохким. Волки замерли, прижав уши. Спрятали морды меж лап, скрючились, припали к земле.
В этот момент пес Хук, огромная черная животина, раза в полтора больше любого из волков, прыгнул.
Круз не сразу решился оторвать ладони от ушей - такой странной, дикой, удивительной показалась тишина.
Потом Янко вскарабкался на телегу и, деловито размахнувшись, стукнул Петрука в нос.
Дидько обитал не в ратуше и не в тяжелом бетонном утюге прежнего градоначальства, а на краю города, в узком углу у соединения рек, в бывшем гастрономе, чьи обширные витрины украшали куски зеркал и черепа, человечьи и волчьи. Оказался дидько вовсе не старым, не больше пятидесяти, и смотрел на пришлецов как на диковинное зверье из разъезжего цирка. А в особенности на Дана и пса Хука, которого волки опасливо обходили.
Когда насмотрелся, поскреб в бороденке и объявил: "Праздновать будем! Гости у нас! Особые". Народ - вперемешку мужики в домотканом и парни в пятнистом, увешанные оружием, - радостно загомонил и потянулся к выходу, к широким алюминиевым дверям, пробитым посередине ржавым крюком.
- А вы погодьте, - велел Крузу. - Мы погуторим немного, если вы устали не очень. Вы, наверное, и не знаете, как оно у нас?
- Не знаем, - подтвердил Круз.
- Так вот, про дела - оно завтра. А покамест вы правило наше послушайте. Первое: не задирайтесь ни с волками, ни с людьми, и они вас задирать не станут. Но если кто задерется из наших, ты, как старшой, вмешаться можешь. Только ты один. Тогда на крови зла не будет. А второе - свистушечку-то пусть знахарь твой отдаст. Нельзя нам ее в чужие руки отдавать.
- Дан, пожалуйста, отдай, - попросил Круз.
Дан, задумчиво вертевший глиняный свисток, сказал:
- Я отдам. Хотя очень интересная вещица, очень. Любопытно, а на диких волков - я имею в виду настоящих волков - она действует?
- Ты про что, знахарь? - спросил дидько подозрительно. - Наши волки что, не настоящие? С плохой кровью?
- Их крови я не вижу, - сказал Дан. - Но волки, которых я знал в своей юности, такими не были.
- В твоей юности, знахарь, солнце по-другому светило. Тогда, небось, и псы такие водились?
- Водились.
Хук зарычал.
Тотчас же волки, сидевшие по углам зала, подошли и уселись по сторонам.
- Ты псеца-то угомони, - посоветовал дидько, хмурясь. - Серые мои его задерут. Не втроем, так всемером, но задерут. Вообще, ты б подумал, может, расплод оставишь от монстра своего? У нас волчица течная, Кена, чудо, а не баба. Все серые шалеют.
- О делах - завтра, - напомнил Круз.
- Ладно, чего-то я в самом деле… Тут у нас банька есть - хотите в баньку? А после погуляем хорошо, народ рад будет. Про новости из дальних краев расскажете, молодые спляшут… эх, сладость!
Дидько улыбнулся мечтательно. И хлопнул в ладоши.
- Эй, Янко, проводи гостей!
Банька была замечательная: сухая, жаркая, чистая, с отдельной парилкой, где светились багрово круглые гладкие валунки. Веники - дубовые и березовые, отборные, добротные, мяконькие. Круз подумал, что последний раз попал в баню года три тому, у волков с Колы, а до того не парился лет двадцать пять самое малое, а то и тридцать. Здешняя баня напоминала детство. Отца, заботливо прогревающего веник у печного жерла, ухающих мужиков в вязаных шапочках. Странную, захлестывающую дрожь, когда горячий пар струится над кожей. А когда выскочишь под душ, истомленный жаром, накатывает сверху вниз дрожкая, хватающая сердце истома…
Тогда, в девять лет, просился в баню чуть не каждый день. Вымазывался нарочно, и мать, вздыхая, сыпала в ванну порошки и кристаллики. А когда отец, уступив, повел в праздник, через три дня всего после обычной недели, - сладость смены жары и холода вдруг пропала, и парилка показалась унылым, тягостным уроком - терпи, потей, подложив ладони под тощий зад, чтобы не обожгло накаленной доской. Тело не сбросило груз, не открылось.
Теперь от ощущения осталась лишь память. Но хотя бы оживить ее - роскошь в нынешнем мире. На земле победившего счастья мало радости. С годами уходит даже радость убить и выжить.
Круз никогда не умел радоваться сильно. Утоление голода приносило небольшое ровное тепло, утоление похоти, неяркой и мелкой, как чесотка, - спокойный сон. Душа от рождения не прозрела, осталась невнятной, слепоглухонемой. Сделаешь не то - ноет, сделаешь хорошее - будто прислонился к печи после слякотного подворья. Горе не стучалось в нее. Когда отец лежал на столе, маленький и умытый, со свечой в головах, ничего внутри не было, кроме досады и мерзковатой тяжести в животе, как после вчерашнего холодца. И водка, влитая заботой дядьев, чтоб не горевалось, принесла лишь болтливую гадкую муть в рассудке, а после - рвоту.
Радости Круза были рябь в луже - но и горести не глубже. В семнадцать лет он не прыгнул смертно с крыши потому, что жестяной окоемок был ржавым и грязным, лип к рукам. А через час зачитался "Потопом", и все стало как раньше. Так же быстро забывал и боль - только загонял в память, повторяя: не иди туда, не знайся с тем, не хватайся за провод.
Интересно бы опросить выживших стариков: как у них, точно ли так же пусто и мелко? У Дана не так. Он по-настоящему радуется и злится. Но у него великая цель. Вбил в голову, и напролом. Так, наверное, и все время жил, от одного громкого пустословия к другому, не замечая, как великое вихляет задом. Но Дан - псих. Такие мир приговорили, такие его и спасти мечтают.
Михай тоже был из породы глядящих в светлое будущее. Только цель у него всегда была чужая. Душа из одной веры и состояла. Дан с Михаем - как генерал с рядовым. Вот рядовой первым и схватил…
- Старшой, спину-то, давай, - предложил Левый, осклабясь.
- Нет, спасибо. Сами давайте, а я погреюсь, - ответил Круз.
Щенки еще посуетились, погоготали, дуя друг на дружку и шлепая вениками. Наконец заскрипела, грохнула дверь. Круз лег на полку и вытянул ноги, ощутив жгучее колотье под икрами. Закрыл глаза.
И тут дверь заскрипела снова, и ломкий басок Последыша сообщил: "Старшой, тут у нас… ну, в общем… надо, а то мы сами не того".
Круз слез и вышел в мыльню.
Посреди нее стояла голая девка. Сисястая, чистая. Красивая, кабы не лицо - сонное, мутное, правильный кусок розового с отверстиями.
- Да у нас принято так, - объяснял Янко, краснея. - Помылися хлопцы, бабу им, расслабиться. Это хорошая баба, с нашего двора, сами глядим, не беспризорное мясо. Вишь, чистая какая, здоровая. Не рожала еще.
- Старшой, вроде у нас права нет этому морду бить, - процедил Левый. - Да и гости мы тут вроде.
- Мальчик, уведи ее, - попросил Круз. - Это не в обычаях моих парней, с таким… с такой соединяться.
- Может, вы мужники, а, которые на баб вовсе не смотрят? - спросил Янко - и замер, чувствуя пальцы на горле.
- Мальчик, на земле моих парней тебе бы уже выпустили кишки и ты бы, подыхая, смотрел, как она их ест, - сказал Круз. - Я считаю до трех и когда скажу "три", чтоб ни тебя, ни ее тут не было! Раз.
На счет "два" дверь хлопнула, спрятав за собой Янко и мясистый подарок на после бани.
- Как же они с тусклыми управляются? - сказал задумчиво След, вытираясь. - Тусклых же хоть бей, хоть пихай… и жрать они не хотят, а когда сожрут, под себя гадят… а тут даже работают, ну…
- Вот поди поверти здешнее мясо, потом нам расскажешь!
Последыш с Левым зареготали. А Круз, вытираясь и одеваясь, думал, зачем Правый, оставшийся снаружи караулить рядом с Даном, впустил эту пару. Наверняка Дан его подначил. Но отчего?
В ответ Дан, чертивший на песке, вздохнул и подвинулся, освобождая место на лавочке рядом с собой.
- Ты же знаешь, твои щенки мне интересней заразы, которую ищу. Гормоны гормонами, но содержание их рассудков… тестостерон у них зашкаливает. Женщины у них не было полгода - с того времени, как они ночь возились с моей бедной Митци и чуть не учинили перестрелку. А тут - ни пальцем.
- Ты сам объяснил им, что такое противозачаточные, я за язык не тянул, - буркнул Круз. - А я тебе объяснял, что для них значит, когда от них здоровый ребенок рождается. Да и не уверен я, что для них хоть какое удовольствие с женщиной быть. Старшие, волки, те вовсю треплются, скольких покрыли и как долго крыли. Так им положено. Это статус в стае. А на самом деле…
- Кстати, про самое дело: нас позвали на здешний праздник. С танцами и, как я понял, с этим же делом.
- Мне гранаты снаряжать? - осведомился Круз.
- Думаю, не стоит. Мне кажется, мы им нужны гораздо больше, чем они нам, - ответил Дан, улыбнувшись.
Праздник удался на славу. На площади перед обиталищем дидька развели огромный, в три роста, костер. Пили самоваренное пиво, густое и терпкое, передавая по кругу чару, ели мясо, вареное и сырое. Вареное - людям, сырое - волкам, сидевшим наравне с людьми и смотревшим в пламя. Стучали по деревяшкам, дудели в свирель, скребли мех с трубками, похожий на волынку, прозванный диким словом "дуда". Танцевали - мальчишки, юнцы, волки. Голые по пояс, с двумя ножами в руках, тонкие, из жил и мышц сплетенные, кружились, падали, метались невесомо - а рядом с ними прыгали, кружились, клацали клыками волки, соединяя зыбкую вязь движений и жизней.
Круз смотрел, хмелея от звуков, от чужой гибкой силы, смертоносной и мягкой. А щенки глядели, дрожа, и в глазах у них плясало пламя.
Пламя снилось Крузу, соединяясь в памяти с огнем всех костров последних сорока лет. Выстрелы, камень, тонущий среди гавани корабль, медленная толпа, ложащаяся под пулемет, - все вставало в памяти, чтобы рассыпаться горстью слов, не значащих и не болящих, оставив только тепло костра, ровную радость пищи и жизни. Круз хорошо спал в эту ночь - впервые за много месяцев.
4
Эпидемии не было. Большинство тех, кто подхватил летучее счастье, ощутили разве что пару дней необычного добродушия, будто мир заулыбался вдруг, взял на ладонь.
Круза догнало на улице старого города Салвадор над заливом Всех Святых. Грязного, жаркого, шумливого, красивого города всех расцветок кожи и вер. Вдруг смягчилась полуденная тропическая жара, ушел из ноздрей асфальтовый чад. Траченная плесенью штукатурка, щербины, сохлая трава стали красивыми, яркими. Захотелось взять их в руки, лечь среди них.
Такое бывает со всеми. Просто вдруг открываются глаза на мир. Говорят, грехопадением стало открытие того, что наш мир не рай. Иногда завеса грязи приоткрывается и удается заглянуть за нее. Тогда душа становится чище.
Но Круз не верил в рай и душу, а верил в то, что хохотушка Ана Рита, заигрывавшая с ним второй месяц и пенявшая на нелатинскую серьезность и уныние, сыпнула в кофе "живого счастья". Потому, чертыхаясь, вогнал себе дозу налоксона, и через пять минут жара, скука и грязь вернулись на место. Добавилась только злоба.