Пыль рассеялась. Чингисхан от удивления прикусил завиток бороды и замер. Уйрак был первым городом, который он видел в своей жизни. Скопище одно- и двухэтажных домов, пирамидки пагод, островерхая крыша дворца наместника, навесы, сараи, рыночная площадь - все это было окружено квадратной стеной, сложенной из камней и глины. По углам высились четырехугольные башни с бойницами. Высота стены составляла четыре человеческих роста, башни были почти вдвое выше.
Городские ворота, сделанные из кедровых балок, окованных листами меди, оказались запертыми. На стенах расхаживали воины в наборных панцирях и черных пластинчатых доспехах. На дороге, ведущей к воротам, повсюду валялись узлы, битые горшки, сломанные повозки, всевозможный сор. Было видно, что жители окрестных поселений в спешке бежали под защиту городских стен. Забытый осел мирно пасся в тени привратной башни. Пестрый женский платок, привязанный к обломанной оглобле одной из телег, трепетал на ветру, как знамя.
Монгольское войско расположилось лагерем за холмами. Чингисхан с сыновьями и приближенными остановился в сотне шагов от стен. Боорчу в сопровождении трех нукеров и купеческого приказчика по имени Чу, толмача, умевшего говорить на многих языках, поскакал к воротам. Постучавшись в сияющую медь рукояткой меча, он крикнул:
- Эй, отворяйте, если вам дорога жизнь! Повелитель степи, великий Чингисхан хочет войти в город!
Чу перевел его слова. Злой голос с башни ответил по-монгольски:
- Убирайся обратно в степи, нищий оборванец!
- Оборванец? - удивился Боорчу, оглядывая свои позолоченные доспехи и богато украшенную сбрую коня.
- А своему бродяге-повелителю передай, что тут не подают милостыню всякому отребью! - добавил все тот же голос.
- Зря твой грязный язык сказал эти слова, - нахмурился первый нукер Чингисхана. - Очень скоро он покинет твой рот. Причем ты будешь еще жив, собака!
Развернув коней, монголы и толмач поскакали прочь. Вслед им полетели стрелы. Одна со звоном клюнула Боорчу в наплечник, другая вонзилась Чу в спину, перебив позвоночник. Он умер, даже не успев упасть на землю.
- У нас больше нет толмача, - вздохнул Чингисхан, наблюдавший за неудачным посольством Боорчу. - Что ж, значит, Вечное Синее небо не хочет, чтобы мы разговаривали с тангутами. Придется убить их всех. Человек не должен жить в доме из камня, ковырять землю и бросать в нее семена. Сажать травы - право Тенгри, это знают все. Посягнувших на законы Вечного Синего неба ждет смерть.
- Ворота заперты, стены высоки. У наших коней нет крыльев, чтобы перелететь через них, - подал голос всегда мрачный Джучи, старший сын Чингисхана. - Как нам добраться до засевших внутри и исполнить волю Тенгри?
Толстый Мухали сердито засопел.
- Позволь, повелитель?
- Говори, - кивнул Чингисхан.
- Надо сделать насыпь, такую, чтобы высота ее превосходила высоту стены. Тогда мы войдем в город.
Чингисхан обернулся к Мухали.
- Воистину, твоими устами говорил сам Тенгри! Возьми две тысячи воинов и к завтрашнему утру сгони сюда столько людей, сколько сможешь. Пусть у них будет все необходимое для возведения насыпи.
- Повинуюсь, повелитель, - Мухали неловко поклонился в седле и повернул коня, спеша исполнить волю Чингисхана.
Монгольские всадники отрядами по сто человек всю ночь рыскали в окрестностях Уйрака, обшаривая деревни. На рассвете к стенам города было согнано несколько сотен перепуганных тангутов. Половина из них имели при себе по две плетеные корзины и коромысла, остальные несли на плечах мотыги и палки для рыхления земли.
Едва солнце поднялось над дальними горами, как сооружение насыпи началось. Монголы плетьми подгоняли землекопов, кололи особо нерасторопных остриями копий. С башен Уйрака защитники города молча наблюдали за тем, как постепенно растет груда коричневой земли возле городской стены.
- Они слишком спокойны, - сказал Чингисхан Мухали. - Не пускают стрел, не кидают камни.
- Повелитель, я думаю, люди в городе боятся навредить своим соплеменникам.
- Когда речь идет о жизни и смерти, - веско произнес Чингисхан, - иные готовы убить отца и мать. Я не верю в человеческие добродетели.
Едва он успел закончить фразу, как окованные в медь ворота города распахнулись. Около тысячи вооруженных всадников в мгновение ока выехали оттуда и, настегивая коней, помчались вдоль стен к насыпи. Они легко смяли небольшой отряд монгольских надсмотрщиков и принялись с ожесточением рубить согнанных для работ крестьян.
Мухали охнул и, переваливаясь на ходу, побежал вызывать подмогу. Чингисхан от удивления ухватил себя за бороду, да так и застыл, наблюдая. Его слова, сказанные не иначе как по велению Вечного Синего неба, подтвердились.
Тангуты-воины, облаченные в железные и медные панцири, рубили тангутов-крестьян мечами и топорами, насаживали несчастных на копья, в упор расстреливали из луков. Крики избиваемых, стоны раненых и умирающих слились в жуткую песнь смерти.
Крестьяне начали разбегаться, бросая мотыги и корзины. Лишь немногие попытались сопротивляться, защищая свою жизнь. Их утыканные стрелами трупы валились на залитую кровью землю, а всадники уже мчались дальше, догоняя беглецов.
Когда по приказу Мухали тумен Субудея-багатура примчался к стенам Уйрака, все было кончено. Тангуты скрылись в крепости и ворота захлопнулись. Несколько сотен трупов, над которыми уже начали кружить коршуны да растоптанные копытами коней корзины - вот все, что осталось монголам.
И тогда Чингисхан, сжав под плащом фигурку волка, зарычал от злости:
- Срыть! Срыть этот город до основания! Стереть в пыль, в прах, в песок! Не щадить никого! Такие люди, что убивают себе подобных, не должны осквернять лик земной. Пусть Вечное Синее небо забудет о них. Вперед! Ху-рра!
Монголы подхватили клич своего владыки и со всех сторон ринулись к стенам города. Погоняя коней, они торопились первыми добраться до них, чтобы мечами, топорами, палицами, копьями, ножами бить в окаменевшую под жарким тангутским солнцем глину.
С башен и стен Уйрака начали стрелять и бросать глиняные шары. Нукеры Чингисхана ответили ливнем стрел, утыкавших деревянные щиты на башнях так, что издали казалось, будто на них выросла густая шерсть.
Стук металла о камень разносился далеко окрест. Под остриями мечей и топоров глина не выдержала, начала крошиться. Ничем не удерживаемые камни падали под ноги монголов, исступленно продолжавших свою работу. Огромное войско буквально размалывало стены, вгрызаясь в них, как муравьи вгрызаются в трухлявое дерево.
Подточенные снизу, продолбленные, стены рухнули, осели грудами обломков. Сквозь поднявшиеся облака пыли монголы устремились на улочки Уйрака, где их ждали напуганные, но все еще готовые драться тангуты.
- Огня! - заревел Чингисхан, с холма наблюдавший за штурмом. - Сожгите все! Во имя Тенгри милостивого - пусть здесь будет пепел!
Вскоре в гуще воинов запылали факелы. Бросаясь вдесятером на одного тангута, монголы очень быстро изрубили защитников города. Те почти не сопротивлялись, обессиленные страхом перед неведомым и беспощадным врагом.
Поджигая строения, воины Чингисхана двигались от дома к дому, убивая все живое - и женщин, и стариков, и детей, и собак, и домашний скот. Яростное пламя, раздуваемое ветром, пожирало жилища тангутов, а вместе с ними и мертвые тела.
К полудню все было кончено. Город Уйрак перестал существовать. На том месте, где еще утром высились башни и торчали изящные шатры пагод, чадило множеством дымов гигантское кострище.
- Воля Вечного Синего неба свершилась! - Чингисхан принял из рук слуги чашу с кумысом, обмакнул туда кончики пальцев и брызнул в небо. - Джелме, Субудей! Соберите воинов, посчитайте потери и готовьтесь к выступлению.
- Повелитель, - рассудительный Мухали подъехал к Чингисхану, кивнул на тлеющие руины. - Уйрак был очень маленьким городом.
- И что с того? - набычился сын Есугея.
- На нашем пути будут встречаться города намного больше. Как мы сумеем овладеть ими?
- На все воля Вечного Синего неба, - проворчал Чингисхан. - Что ты предлагаешь?
- Слышал я от купцов, что в иных землях имеются искусные мастера, которые делают удивительные станки, способные метать громадные камни и бревна. Ими ломают стены крепостей, разрушают башни, прошибают ворота…
Чингисхан нахмурился.
- Ты думаешь, что мои непобедимые воины без этих станков не сумеют одолеть врага, засевшего за стенами?
- Не желаю вызвать гнев повелителя… Не сумеют, господин! - твердо ответил Мухали.
Посопев, Чингисхан прищелкнул пальцами.
- Хорошо. Приказываю везде, где только возможно, изыскивать таких мастеров, а так же умелых кузнецов и оружейников, сохранять им жизнь и пусть они служат нашему справедливому делу! Да будет так!
Развернув коня, Чингисхан поскакал к своей походной юрте.
Он не успел закончить трапезу, как Боорчу, доспехи которого покрывали грязь и кровь, вошел в юрту, скинул шлем и упал на одно колено, приветствуя Чингисхана.
- Ты задержался, - заметил сын Есугея.
- Было одно дельце, - измазанное копотью лицо первого нукера озарилось белозубой улыбкой. Он достал из-за пазухи м бросил под ноги Чингисхану, на узорчатый персидский ковер, какой-то небольшой предмет, завернутый в пропитанный кро вью шелковый платок.
- Что это?
- Язык того нечестивца, что так дерзко говорил со мной и оскорбил тебя. Сам он еще жив. Я не решился окончить его судьбу, не узнав твоей воли.
Чингисхан досадливо дернул плечом.
- Моя воля для дерзких всегда одна!
И он чиркнул большим пальцем по горлу. Боорчу поклонился и вышел.
- Харуул! - крикнул Чингисхан и, когда в юрте появился невозмутимый турхауд, носком мягкого сапога брезгливо отпихнул кровавый сверток. - Отдай это собакам!
Прихожу в себя от того, что мне очень плохо. Голова раскалывается, во рту тошнотворный сладковатый привкус. С трудом разлепляю веки. Перед глазами все плывет.
Где я? Вижу столик, на нем стаканы в железнодорожных подстаканниках, которые ни с чем не спутать. Звякают ложечки. Мутное окно, за ним проносятся заснеженные деревья. Значит, поезд. Я все-таки сумел сесть и уехать из Москвы. Пытаюсь поднять руку - вспышка боли. Господи, что за дрянь я пил? Как там сказал мужик? Паленка? События вчерашнего вечера всплывают в памяти чередой ярких, но до тошноты отвратительных картинок, похожих на творения Босха.
Запивая водку пивом вместе с вислоусым и Миколой, я очень быстро дошел до той кондиции, когда все мужчины становятся братьями, а женщины - отнюдь не сестрами. Помню, как угощал водкой каких-то дембелей. Помню, пошел в туалет и увидел бледных парней с закрытыми глазами, сидящих на корточках у стены. Рядом с ними валялись шприцы, и я решил, что им плохо. Пытался помочь. Бил по щекам, тормошил. Хорошо, Микола встревожился, что меня долго нет, и пошел на поиски. Он и объяснил, что этим ребятам не плохо, а хорошо.
Были еще серая личность со слащавой улыбкой и две девицы в ажурных колготках и коротких кожаных юбчонках, лениво покуривающие в сторонке. Мы о чем-то долго говорили с личностью, потом куда-то пошли… Далее в памяти зияет обширная черная дыра, отчетливо пахнущая чем-то приторно-сладким…
Хотя стоп-стоп-стоп! Память приоткрывает завесу мрака над вчерашним вечером и из-за нее появляется высокая, сутулая фигура в темной одежде. И лицо. Я уже видел его! Это оно смотрело на меня из-за вагонного окна! Прозрачная кожа, серые пятна вместо глаз… Вчера этот человек - или не человек? - был в закусочной. Совершенно точно был. Но зачем? Что ему от меня нужно?
Черт, ни-че-го не помню…
Проходит несколько минут, прежде чем я прихожу в себя настолько, чтобы оглядеться. Я сижу на нижней полке у окна. Одет, сумка висит на шее, как камень утопленника. Напротив меня спит, укрывшись синим казенным одеялом, какой-то мужик. С бокового места неодобрительно поглядывает пожилая женщина.
Хм, а почему вагон плацкартный? Я же вроде покупал билет в купейный? Впрочем, это сейчас не главное. Стаскиваю ремень сумки с шеи, медленно тяну язычок молнии. Слава богу, оружие и вещи на месте. Теперь деньги. Лезу во внутренний карман, нащупываю пачку долларов. Тоже целы. Значит, будем считать, что загул прошел без особых потерь. Теперь надо окончательно прийти в себя, осторожно похмелиться, поесть и доехать до Перми. Там снять квартиру или комнату, закупить все необходимое - и вперед, к деду Чаге.
Мелькание деревьев за окном сменяется бескрайней равниной, белой, унылой. Снежная пустыня. Странно. Судя по тому, что уже рассвело, мы должны приближаться к Перми, а там вокруг сплошные леса. Ох, как же болит голова… Правы были создатели любимого маминого фильма "Ирония судьбы, или С легким паром!": "Надо меньше пить!".
Медленно поднимаюсь, с трудом перевешиваю сумку на плечо и, хватаясь за полки, бреду в сторону туалета. Поезд раскачивается, колеса грохочут на стыках. Пассажиры, мимо которых я прохожу, смотрят с брезгливой настороженностью. Видимо, рожа у меня еще та.
Вот и туалет. Дверь приоткрыта, внутри кто-то есть. Черт! Дергаю ручку и вижу проводницу, что-то там намывающую шваброй.
- О, проснулись! - усмехается она напомаженным ртом, заметив меня. - А мы уж думали будить. До Казани полчаса осталось.
- Мне бы умыться… - я не узнаю своего голоса.
- Поздно, - снова усмехается она. - Санитарная зона.
- Пожалуйста. Я заплачу…
- Заплатил уже. Нельзя так пить, мужчина. Ладно, на пять минут заходите. И аккуратнее там, я перемывать не стану. В Казани вас встречают?
- Нет.
Я протискиваюсь мимо нее, запираю дверь, вешаю сумку на крюк, смотрюсь в зеркало. И только тут, увидев чужое, опухшее лицо с синими кругами под разноцветными глазами, вдруг понимаю: она дважды упомянула, что поезд прибывает вовсе не в Пермь, а в Казань…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Солдатами не рождаются
Конь снова переиграл меня. Победил. Уложил на обе лопатки. Скорее всего, вчера в пьяном угаре я почему-то решил, что мне нужно не в Пермь, а на малую родину. Но зачем?
Говорят, что у трезвого в голове, то у пьяного на языке. Выходит, я хотел в Казань. Подсознательно хотел. Потому и напился. Потому и…
Но в Казани у меня теперь никого нет! И меня там никто не ждет. Никто - кроме оставшихся на свободе бандитов Витька. Воображение рисует картину случайной встречи на улице с мгновенным опознанием: "Вот он, вот! Лысый, Косой, Дыня - мочим гада!". Стрельба, взрывы, визг тормозов - и мой хладный труп, уткнувшийся мордой в снег.
Впрочем, в родном городе, помимо бандитов, конечно же, есть и другие знакомые - одноклассники, однокурсники, коллеги по работе в газете, тот же дядя Гоша.
И Маратыч.
- Маратыч… - вслух произношу я. - Вот оно как сложилось…
Поезд останавливается, скрипя и грохоча всеми своими железными суставами. Выхожу из вагона. Вокруг шумит многоголовое существо, именуемое толпой. Слышу призывный клич:
- Такси, такси!
Машу рукой:
- Эй, шеф!
- Куда поедем?
- На Щапова.
Зачем я назвал этот адрес? Наверняка наш спортивный клуб давно закрыт, и вместо него какой-нибудь магазин или склад.
На Щапова меня ждет не просто разочарование - шок. Клуба нет. Его снесли. На том месте, где я вместе с Витьком и Бики постигал когда-то азы стрелкового ремесла, находится заснеженный пустырь. Из сугробов торчат высохшие стебли лопуха и лебеды. Гадство, в глубине души я так надеялся, что удастся расспросить кого-то, узнать хоть что-то о Маратыче…
Отпускаю такси, бреду по улице, поминутно поскальзываясь - лед с тротуаров в Казани не счищают.
Надо что-то решать. В секции нас было одиннадцать человек, я помню практически всех. Придется действовать через них. Опасно, конечно, но иного выхода, раз уж конь завез меня в Казань, нет.
Хм… А почему я решил, что попал сюда по воле коня? Вдруг все наоборот: алкоголь помог мне принять самостоятельное решение? И вообще - может быть, я нащупал выход, нашел опытным, эмпирическим, как говорится, путем способ борьбы с предметом?
"Надо будет обязательно проверить", - решаю я, хотя даже мысль о выпивке вызывает реальные физические страдания.
Прохожу сад Эрмитаж, неуютный, занесенный снегом. Черные деревья, голые ветви издали похожи на косматые, спутанные волосы. Вспоминаю, как раньше мы ходили мимо Эрмитажа каждый день, как ели здесь мороженое, пили газировку в автомате на углу. Вот он, тот самый угол. Стена дома неопрятно шелестит на зябком декабрьском ветру множеством наклеенных вкривь и вкось объявлений. Куплю, продам, сдам в аренду… Неожиданно глаз цепляется за серый листок. На нем всего несколько слов: "Приглашаем мужчин, имеющих хорошую физическую подготовку". Номер телефона. И маленькая картинка: человек в спецназовской маске с поднятой рукой. Я смотрю на эту руку. Указательный и средний палец прижаты, безымянный отставлен в сторону, остальные загнуты.
Наш знак, салют валлийских стрелков. Его показал нам Маратыч, когда мы первый раз пришли в стрелковую секцию. Совпадение? Может быть. А может, и нет. Измученный мозг реагирует заторможено - я стою и тупо пялюсь на объявление. Мне тревожно.
Это похоже на тараканьи бега в фильме "Бег". Меня гонят по трассе и никакой возможности свернуть нет. Можно, правда, остановиться или двинуть обратно, но в моем случае это означает смерть. Я в волю сложившихся обстоятельств обязан действовать быстро. Иначе - все.
Переписываю номер, отправляюсь искать телефонную будку. Ближайшая оказывается возле дома номер восемь по Профессорскому переулку. Будка старая, заслуженная. Стекла, конечно же, выбиты, краска облупилась, двери нет. Но телефон работает.
На счастье, в кармане джинсов завалялась пара жетонов, купленных еще во время житья у дяди Гоши. Вставляю негнущимися пальцами один из них в прорезь, набираю номер и прижимаю ледяную трубку к уху.
Гудки, шорохи. Наконец я слышу голос. Он мало напоминает человеческий - скорее, это рычание старого цепного пса.
- Алло! Я слушаю! - хрипит пес.
Непроизвольно улыбаюсь и хмурюсь одновременно.
Маратыч. Я нашел. Но что будет дальше?
- Проходи, проходи, - грохочет старый тренер, увлекая меня за собой по темным и тесным коридорам. Он подволакивает ногу, горбится и в полумраке напоминает Квазимодо из "Собора Парижской Богоматери".
"Странно, раньше с ногой у Маратыча все было в порядке", - удивляюсь я - и тут же получаю ответ:
- Видишь, какой стал? Не усидел я, Артем, в теплой конуре. Когда все началось, полез в самую кашу. Бендеры защищал, потом с казаками в Абхазии… Ну, и в прошлом году в Москве.
- А что там было? - удивляюсь я.
- Дураков переписывали! - рявкает Маратыч. - Ворье власть делило, а такие, как я, в расход пошли. Инерция, мать ее. Два осколка. Сухожилие перебило. Хромаю теперь, как Тамерлан. Ну, вот и моя берлога. Заходи, располагайся. Дай-ка я хоть на тебя погляжу, столько лет-то прошло…
Пока Маратыч разглядывает меня, я осматриваю его "берлогу". Это небольшая комнатка в подвальном помещении. Вдоль крашеных стен тянутся трубы, под бетонным потолком висит жестяной фонарь с тусклой лампочкой. Пахнет табаком, сыростью, землей - и оружейной смазкой. Знакомый такой запах. Практически родной.