- К слову о спорных методах, ваше высокоблагородие, - говорить о таких вещах мне было крайне неприятно, но надо было выяснить всё до конца. - Поручик ведь может и воспротивиться моим действиям, ведь бумагу предъявлять в бою будет некогда, а до него, как я понимаю, о ней распространяться также нельзя.
- Да, верно, поручик, - кивнул Михельсон. - В бою всякое бывает, благословить вас стрелять в спину своему я не могу, однако обстоятельства могут того потребовать. Скажу лишь, что интересоваться гибелью именно этого офицера я не стану.
С тяжёлым сердцем вышел я из палатки премьер-майора. В моём кармане лежали две бумаги. Первая - перевод из третьего эскадрона в четвёртый и назначение товарищем командира. Вторая - письменное обращение Михельсона к офицерам и унтерам четвёртого эскадрона, сообщающее об отстранении Самохина от командования.
Утром следующего дня я представился Самохину и предъявил первую из двух бумаг. Поручик с недоверием посмотрел на меня и принял на удивление неласково. Это уже позже, от офицеров эскадрона я узнал, что он недолюбливает, мягко говоря, былых сослуживцев. Вечером, после длительного марша, я был представлен в палатке, заменяющей офицерское собрание эскадрона.
- В драгуны, значит, тебя переводят, - усмехнулся поручик Парамонов. - В рабочие, так сказать, лошадки войны.
- Вроде того, - кивнул я, поддерживая игривый тон, взятый новыми сослуживцами. - Зато, господа, прошу заметить, старейшая кавалерия Российской империи. Пётр Великий только драгун учредил.
- Другой в то время и не было-то, поручик, - заявил пожилой вахмистр Горяев, командовавший третьим взводом вместо погибшего поручика Антонова.
- Зато с повышением в звании переводят, - заметил подпоручик Стригалёв. - Будете теперь поручиком и командиром эскадрона в драгунском полку. Кстати, в каком, поручик?
Названия полка в бумаге Михельсона не было, поэтому я назвал наобум Сибирский, в конце концов, у меня там старые знакомцы, вроде того же капитана Холода.
- Славный полк, поручик, - покивали офицеры. - Хорошо воюет с Пугачёвым. Едва не лучше нашего.
- Мы тоже хорошо воюем, господа, - вмешался в наш разговор до того молчавший Самохин. - Если бы нам всякие разные не мешали, могли и побить его. В железной клетке бы привезли в Петербург.
- У него вечно разные внутренние враги виноваты, - вполголоса сказал мне поручик Парамонов, так чтобы Самохин не услышал, хотя это было и маловероятно в небольшой палатке.
А я смотрел на своего бывшего почти что друга, и не верил своим глазам. Стать друзьями по настоящему нам мешала приличная разница в возрасте - Самохин был лет на пять или шесть старше, и потому стал, как правильно сказал Михельсон старшим товарищем для меня и Озоровского. Мы ходили с ним в загулы, часто заканчивавшиеся драками и дуэлями, нередко мы брались за палаши и пистолеты. Вместе играли в винт с другими офицерами, оставляя за столом жалования за месяц и долговые расписки едва не на год вперёд или же наоборот, сгребая со стола серебряные рубли и недавно введённые ассигнации, доверия которым, впрочем, было немного. А теперь я смотрел на него и не верил своим глазам. Его лицо высохло, став похожим на аскетическое, глаза округлились, отчего поручик более всего напоминал святого со старинных икон, только бороды не хватало. Волосы отросли и теперь лежали по плечам грязными лохмами, ещё более увеличивая сходство. За мундиром денщик его - из старых кавалерийских унтеров - ухаживал справно, и идеальное состояние одежды сильно контрастировало с обтянутым лицом и грязными волосами. Но главное, главное, взгляд. Он опять же заставлял вспомнить об иконах старинного письма, с которых глядели суроволицие святые и сам Господь Бог, и от взглядов их становилось неуютно. В детстве я каждый раз боялся глядеть на эти иконы, когда с семьёй приходил церковь по воскресеньям. Казалось, они в самую душу глядят и всё видят - самый крохотный грешок не укроется от этих суровых глаз. Именно такой взгляд был сейчас у Самохина. Каждый раз, когда былой старший товарищ даже вскользь бросал на меня взгляд, мне становилось крайне не по себе.
Запорожцам комиссар Омелин удивился. Изрядно удивился. К казакам-бородачам, крестьянам в лаптях и мало чем отличающимся от них рабочим он уже привык. Тем более, когда большая часть их теперь носила форму Красной армии. А вот с недавнего времени в лагере появились эти зычноголосые, чубатые, длинноусых запорожцы в расписных рубахах и "шароварах во всё Чёрное море". Они словно сошли со страниц "Миргорода" Николая Васильевича Гоголя. Несколько тысяч натуральных тарасов бульб, остапов с андриями и прочими кукубенками, шилами и кирдягами. Не соврал Николай Васильевич ни единым словом о разгульном нраве их, вносившем сумятицу в армию Пугачёва, где даже башкиры с татарами начали привыкать к "революционной дисциплине". С этим надо было что-то делать, а потому комиссары Омелина трудились вовсю, отчаянно борясь с возрождающейся бунтовщицкой вольницей. Помогало слабо.
Не помогла длительная беседа самого Пугачёва с запорожским старшиной - кошевым атаманом Кривоносом, живо напомнившим Омелину о другом романе про то время. Всё том же, уже вспоминавшемся во время Сакмарской мясорубки, "Огнём и мечом" Генрика Сенкевича.
- Мы воевать пришли к тебе, государь-надёжа, - ответил Пугачёву Кривонос. - За жизнь свою исконную, которую жёнка твоя порушить хочет. И отказываться от неё не желаем. И не откажемся, хоть режь нас.
- Резать вас не стану, - сказал Пугачёв. - Раз пришли ко мне. Но вольницу вашу допустить более не могу. Вы мне армию разлагаете. А потому становитесь отдельным лагерем. И чтобы так - ни к себе никого не пускайте, ни к нам не отпускайте. Такова моя царская воля.
- Не дело это, государь, - вздохнул Кривонос. - Но воля твоя для нас, козаков, превыше всего, кроме воли Господней. Нынче же станем своим лагерем.
Это всё чего удалось добиться от лихих сечевиков. Но, не смотря на строжайший запрет, запорожцы бегали в лагерь с водкой - ну, как же, нельзя ж оставлять братов-повстанцев мучится с сухим горлом - и к себе пропускали охотно, особенно после захода Солнца. Кутасов, как не странно, был спокоен и, словно не предавал значения этой проблеме.
- Проблема сечевиков решиться сама собой, Андрей, - сказал он, когда комиссар попенял ему. - В будущей битве мы поставим их против тяжёлой кавалерии, и проблема сама по себе перестанет существовать. - Он хищно осклабился. - Запорожцы, действительно, внесли сумятицу в наши дела, то ли дело донцы, хоть и казаки, но дисциплину понимают.
Донские казаки были не столь решительны в поддержке восстания, как расписывал Пугачёву Кутасов. Их атаман прислал ему грамоту, где уверял, что Дон полностью лоялен "чудом спасшемуся самодержцу" и никого не допустит в пределы его владений. И ни слова о военной помощи. Правда, с посланцами атамана приехало много бедных казаков, быстро определённых в пешие полки. Но этого было очень мало. Можно сказать, исчезающе мало. Однако, как говориться, нет худа без добра. Этот факт окончательно утвердил Пугачёва в решении идти на Москву, ибо искать помощи на Дону было бессмысленно, казаки его своим царём просто так никогда не признают, и воевать далеко от родных станиц не пойдут. Это Омелин с Кутасовым знали отлично, помня недавний пример Гражданской войны.
- А если запорожцы разобьют тяжёлую кавалерию? - засомневался Омелин.
- Ты себя-то слышал, Андрей, а? - усмехнулся Кутасов. - Сечевики разобьют тяжёлую кавалерию, такого быть не может. Ты лучше скажи, как дело с предателем идёт? Он сейчас для нас важней всей казаков с сечевиками.
Засланные в тыл вражеской армии пропагандисты Омелина и шпионы Сластина обнаружили офицера, готового перебежать к восставшим. Не смотря на отсутствие немецких корней он принадлежал к роду, поддержавшему Петра Третьего, а не Екатерину и оказавшемуся в глубокой опале и почти обнищавшему. К тому же, этот офицер был явно недоволен своим положением в полку, хотя и имел под началом не столь уж малое количество солдат. Если его удастся склонить к переходу на сторону восставших, это станет крайне неприятным примером для остальной части екатерининской армии. Он может подтолкнуть к этом других солдат и офицеров, особенно тех, чьи судьбы круто изменило убийство Петра Третьего.
- Он всё ещё колеблется, - сказал Омелин, ведавшей всей операцией, - хотя и с солдатами поговорить на эту тему уже успел. Те, как раз, практически все поддерживают его, благодаря работе моих людей. Но большой проблемой являются офицеры, с ними, как доносит и сам предатель, и мои люди, и разговаривать нечего. Все безоговорочно преданы Екатерине.
- Не так плохо, наша опора именно солдаты, - кивнул Кутасов, - а офицеры - белая кость. На них рассчитывать пустое дело. Слышал, кстати, о Добровольческой армии?
- Ещё пока корпусе, - поправил Омелин. - И верховодит ими какой-то немец природный, а не потомственный казак Лавр Корнилов.
- Вспомни ещё эту сволочь, - отмахнулся Кутасов. - Перебили и выкинули за кордон мы ещё два с лишним десятка лет тому всех этих корниловых, деникиных и кутеповых. То же будет с всякими врагами советской власти. В любом времени.
- Владислав, - не смог сдержать улыбки Омелин, глядя на раздухарившегося комбрига, - это, вообще-то, мои слова. Этак ты у меня вовсе хлеб отберёшь.
Глава 16
Это есть наш последний…
По всем расчётам решающее сражение, от которого зависела судьба Москвы, должно было состояться около Арзамаса. Из Сызрани и Саранска скорым маршем к нему спешили Мансуров и Голицын, Добровольческий корпус фон Бракенгейма и семь полков генерал-аншефа Панина выступили из Москвы к Арзамасу, вокруг которого уже готово было сомкнуться кольцо трёх корпусов правительственных войск. Однако самозванец не проявлял ни малейшего беспокойства, как будто и не превосходил враг его числом примерно в полтора раза. Более того, он явно собирался дать бой вне стен города, в поле и без поддержки городской артиллерии. Обезопасив лишь свои тылы и частично, фланги. Именно об этом докладывала разведка, ей не верили, отправляли новых разведчиков, но и те приносили прежние сведения. Армия Пугачёва стоит лагерем в нескольких верстах от Арзамаса, словно ожидая подхода правительственных войск.
Наш корпус влился в состав армии генерал-аншефа Панина, третьей дорогой обойдя занятый врагом Арзамас. Михельсона принял у себя сам граф, я не присутствовал при этой встрече, однако по слухам он подробно расспросил нашего командира о сражении под Казанью и отступлении. Говорят, даже похвалил за относительно небольшое количество потерь среди карабинеров и драгун, а также за то, что собирал по дороге всех солдат и офицеров разбитых полков.
Спустя два дня после нашего присоединения с армией Панина, в неё влились корпуса Мансурова и Голицына, а также несколько небольших карательных команд. Офицеры последних много чего порассказали о том, что творится в губерниях.
- Озлобились мы, господа, - говорил прапорщик Марцевич из команды Муфеля. - Крайне озлобились. Нельзя так себя вести. Даже за границей, а уж со своими-то и подавно. Какие бы они не были бунтовщики, но нельзя вешать целые деревни за одну только ржавую саблю. Сотни человек шомполами запарывали.
- А как иначе с ними воевать? - привычно возражал ротмистр Коренин. - Нельзя с ними иначе. Они нас убивают, и мы их. Бунтовщики офицеров запарывают, мы будем запарывать их. Око за око, зуб за зуб, так завещано нам с древнейших времён.
- Порочный круг какой-то выходит, - заметил мрачным, как обычно в последнее время, голосом мой нынешний командир. - Мы их, они - нас. И чем это закончится?
- А у вас, поручик, сомнения есть в исходе этой кампании? - холодно поинтересовался у него Коренин.
- Вызов мой всё ещё в силе, - заметил Самохин. - А исходы у войн бывают разные. Вот вы тут предков вспомнили, но среди них был и царь Эпира.
- Скверные у вас намёки, господин поручик, - голос Коренина стал ледяным, как воды Белого моря. - О своём вызове можете не напоминать, у меня с головой всё в порядке. В отличие от иных.
Раньше Самохин вспылил бы, вскочил на ноги, замахал бы руками, схватился за палаш, однако теперь только головой покачал. Как будто только он один понимал всё на свете, а остальные - блуждают, словно слепцы в потёмках. Очень непохоже это было на нашего лихого поручика. Быть может, именно поэтому меня к нему Михельсон и приставил.
Утром девятого августа наша армия подошла к Арзамасу. Нас уже встречали выстроенные в боевые порядки пугачёвцы. Первым, что бросалось в глаза, было почти полное отсутствие знаменитых крашенных кафтанов, большая часть армии была обмундирована должным образом в зелёные рубашки, картузы и маленькие шапочки, каких я никогда не видал. У всех мушкеты, насколько я смог разглядеть во взятую у поручика Парамонова подзорную трубу, единого образца. На флангах кавалерия - казаки, башкиры, татары и выделяющиеся на их фоне запорожцы. Но и нам им было что противопоставить. Наш полк стоял на правом фланге армии Панина, вместе со вновь собранным Сибирским драгунским, Арзамасским драгунским и двумя эскадронами Луганского пикинёрного. Именно нам предстояло ударить по запорожцам и казакам, отличающимся от них зелёными рубахами и картузами, как-то не вяжущимися с длинными пиками. Однако все понимали, что противники эти весьма и весьма серьёзные. Драка нам предстоит не на жизнь, а на смерть.
- Сегодня решится судьба Москвы, - в который раз повторил Пугачёв. Он всё ещё не был уверен, правильно ли поступил, послушавшись совета бригадира Кутасова и выведя армию из-за стен Арзамаса.
- Именно сегодня, - вторил ему Кутасов, оглядывая поле боя в диковинную трубу с двумя окулярами, какие были у его пришлых офицеров. - Прикажете играть начало боя?
- Пусть они наступают, - покачал головой Пугачёв. Он перестал ходить туда-сюда и теперь только поигрывал булавой. - Нас меньше, так что обороняться сподручнее будет, чем нападать.
- Но ведь и спровоцировать врага тоже надо, - усмехнулся Кутасов. - Так играть, Пётр Фёдорович?
- Играть, - махнул рукой Пугачёв.
В ответ на его команду запели трубы, ударили барабаны, однако армия оставалась стоять, будто не слыша этих сигналов. А вот противник среагировал на провокацию. Слитно качнулись вперёд шеренги солдат, шагом двинулась вперёд кавалерия. Вот и началась битва.
Однако оказалось, Панин и не думал поддаваться на провокацию. Он просто сократил расстояние между армиями. Его войско прошло полверсты и замерло, солдаты подровняли ряды, конница заняла позиции на флангах, бомбардиры подтащили тяжёлую артиллерию. Вокруг пушек тут же засуетились инженеры с плетёными корзинами, набитыми землёй, габионами, превращая позиции артиллерии в хорошо укреплённые флеши и редуты. Рядом строились батальоны прикрытия, состоящие из одних гренадер в длинных шапках-митрах с медными налобниками.
Панин выстроил полки, солдаты подравняли ряды, а после снова забили барабаны - и вперёд двинулись несколько батальонов правого фланга. Они бодро прошагали разделявшее армии расстояние, замерев в двухстах аршинах от линии пугачёвцев. Командиры их сориентировались быстро. Мушкеты были заряжены, а потому батальоны, против которых встали екатерининские солдаты, дали слитный залп, без команды свыше. Тот край поля окутался пороховым дымом. Кутасову даже показалось, что он почувствовал запах протухших яиц, хотя расстояние, разделявшее его и сражающихся, было довольно большим, и ничего такого почуять носом он просто не мог. Когда же дым рассеялся, глазам его предстала престранная картина. Дав ответный залп, шеренги правительственных батальонов двинулись обратно к своим позициям. Пока солдаты рабоче-крестьянских батальонов заряжали мушкеты, расстояние, разделяющее их, стало слишком большим для стрельбы. В итоге короткой перестрелки на земле остались лежать около десятка солдат с каждой стороны.
Стоило правительственным солдатам занять свои места в построении, как тут же вперёд двинулись батальоны левого фланга.
- Прощупывают нас, - сделал правильный вывод Пугачёв. "Император" перестал ходить с места на место, размахивая булавой, а замер, то и дело поднимая к глазу хорошую, подаренную казанскими стеклодувами, подзорную трубу. - Ищут, где солдаты послабже сердцем.
- Не найдут таких, - заявил Омелин.
Кутасов вспомнил, как комиссар примчался к ним с позиций армии. Глаза горят каким-то злым азартом, на губах улыбка, иногда становящаяся похожей на какой-то волчий оскал. Фуражку он где-то потерял, видимо, так быстро скакал по позициям со своей, как он выразился, комиссарской проверкой.
- Вот оно, - почти крикнул он. - Сейчас начнётся. Разгромим Панина с такими-то солдатами! Разобьём в пух и прах! Никого не оставим!
- И долго мы будем так их прощупывать? - словно самому себе сказал Самохин. Он, вообще, часто в последнее время стал разговаривать с самим собой, не ожидая ответа от других, а то и попросту перебивая их. Так что теперь ему уже никто и не отвечал. - Пора уже в атаку идти на этих сволочей.
Как и всегда, ему никто не стал отвечать. Незачем просто. Однако, как ни странно, он выразил общее настроение. Нам всем не терпелось сорваться в атаку на казаков - пеших ли, конных, всё равно. Лошади наши нервничали, слыша треск выстрелов, фыркали от пороховой вони, хотя до нас доносились только отголоски её. Это были давно уже не те скакуны, на которых мы прибыли из Польши воевать с Пугачёвым. Теперь приходилось ездить на том, что могли достать наши квартирмейстеры, которые часто пропадали на недели и месяцы, а когда и вовсе не возвращались из своих поездок. Когда же они всё-таки пригоняли табуны, кони в них были не самыми хорошими. Оправдывались квартирмейстеры тем, что это всё, что удалось достать. Нам от этого было не легче, ведь на этом, "что удалось достать", нам приходилось сражаться. Особенно туго стало с конями после нашего отступления из Казани, если бы не табуны из обоза генерал-аншефа Панина, нам вряд ли бы удалось набрать лошадей на всех, кого можно было посадить в седло.
Перестрелка длилась уже несколько часов. Раз за разом батальоны свежих полков, приведённых Паниным, выходили вперёд, подходили к замершим пугачёвцам, давали залп и отступали, оставляя на земле трупы в зелёных мундирах и рубахах. С обеих сторон работала артиллерия. Закрепившиеся во флешах и редутах бомбардиры обстреливали стоящих казаков, чьи полки представляли собой просто отличную мишень. Им отвечали пугачёвские артиллеристы. Здоровенные чугунные шары врезались в шеренги, оставляя в них кровавые просеки. Просеки эти мгновенно заполняли солдаты, напомнив мне отчего-то о водной глади. Вот так кинешь в неё камень, он вроде оставляет в ней прореху, но её тут же заполняет вода. И вот уже вроде и не было ничего, не кидал ты никакого камня в реку.