– У Сортол лыжа – девять пар! У Сортол олешки – гурьба бегут! У Сортол чум – ого-го! Кто тундра летит из края в край? Сортол! Кто быстрей снеговей-буран? Сортол! Кто глаз всем отводи? Кто язык болтай, ухо обманывай? Сортол! Кто тебя красть, внучка? По башка исподтишка стучи, в нарта кидай? Я кидай, ты радовайся. Старая муж! Грозная муж! Муж уйти, жена в чум сиди! Муж вернись, жена спрашивай: "Здорово ли ты ходи?" Муж отвечай: "Очень здорово, однако!" Жена желай: "Ходи мирно, не затевай ссора с людьми!" Муж отвечай: "Зачем моя ссора? Моя хитрый, моя объезжать на кривая!" Жена радовайся, люби умный муж. Девка рожай, парень рожай…
Чум у него, значит. Ого-го у него, значит. Три жерди, шкурами крыты. На пол веток набросал, с пихты. Пахнет. Вонючкой Сортолом пахнет. Мокрой шкурой пахнет. Пихтовой смолой пахнет. Дымом пахнет, глаза дерет. Котелок на огне кипит. Из котелка пахнет. Вку-усно! Есть хочу, а просить не стану. Ни за что не стану! Пусть варится, потерплю.
– Кровь олешки бери! Молоко бери! Жирный жир бери!
– Замолчи!
– Нежный белый жир олешки! Вари-вари!
– Чтоб тебя разорвало!
– Нюхай, радовайся! Слюна теки-теки, капай…
Подметил, гад. Увидел, что я голодная. Мама рассказывала, что тунгусы молчаливы. Болтовни не любят, считают ее позором. Ну, не знаю. То ли мама ошибалась, то ли мне достался позорный тунгус-выродок.
– Вари с корешок! Душистик-корешок! Корми любимец-жена!
– Да я лучше с голоду сдохну!
– Зачем дохни? Дохлый жена – плохой жена! Кушай надо, много кушай! Толстый жена, славный! Люби Сортол, день-ночь мясо кушай!
– Да я лучше…
– Лучше! Люби лучше! Хоти, не хоти, люби могучая Сортол…
– Руки развяжи, могучий!
– Ха-аха! Первый раз люби, второй раз кушай. Третий раз рука развязай!
– Как я тебе без рук кушать буду?
– Люби без рука! Другой место есть. Потом Сортол кормить, без рука кушай. Рука развязай, в стойбище жена увози! Детишка строгай, радость получай! Гость в чум приходи, жена гость сразу не корми! Подарок сначала жди. Есть подарок – корми, нет подарок – гони прочь…
– В стойбище? А сейчас мы где?
– Времянка! Сортол умный, времянка держать. В стойбище у Сортол богатая чум, просторная! Лосиный ровдуга крыт, тиски-тыски крыт! Хозяйка сиди почетный место, слева от вход! Молодой хозяйка, внучка-хозяйка…
А ведь полезет, скотина. Он полезет, а Нюргун спит. На снегу спит, не добудишься! Замерзнет насмерть. Ну скажите на милость, кто этого соню-засоню спасать должен? По всему выходит, что я одна, больше некому.
– Ладно, грозный муж. Уговорил. Буду кушать.
– О, хунат! Дялдалэн хунат !
– Буду любить. Детишек строгать буду.
– О, радость! Сказать: этыркэнми !
– Утыркин мой!
– Язык-колода! Жена говорить муж: этыркэнми!
– Этыркенми!
– Язык-золото! Еще говорить!
– Этыркенми!
Говорю, говорю, приговариваю. Он лыбится, в ладоши плещет. Вот же утырок! Все, хватит. Наговорились. Приползла, куда надо, ноги подобрала. Пора любить грозного мужа, старого мужа.
– Н-на!
Ногами – в котелок! Вот тебе молоко олешки! Кровь олешки! Жир олешки! Все, что кипит, в поганую морду! Кушать надо! Много кушать! Толстый муж, славный!
– Аю!!! Энуке ! Аю-аю-ю!..
Вопит, сын шамана. Лицо трет, зажмурился. А я, Айталын-боотур, гроза тунгусов, со спины на живот, с живота на коленки, и из чума опрометью – арт-татай! Кэр-буу! Руки связаны, так мы же не на руках бегаем?
А вослед мне Сортол блажит:
– О-о, татат! Ох, что за напасть?!
И за волосы меня – хвать! Напасть напастью, а подхватился же, старикашка… Я с ног на коленки, а с коленок на живот. С живота набок, и он еще сверху навалился. Мелкий, а тяжелый!
– Дурак! Дурак!
– Бить жена! Учить жена!
– Пусти!!!
– Сортол смертный бой жена учить!
Снег валит. Земля дрожит. Сортол кричит. Вот-вот ударит. Лежу ничком, плачу. Горько-горько плачу. Не добежала я, да. Некому Нюргуна спасать.
Замерзнет брат.
5. Пошевеливайся или женись!
– Брат умер, а тебе лишь бы кумыс хлестать?!
Тварь двигалась быстрей голодного горностая, подобравшегося к белой куропатке, и так же суетливо – молниеносными рывками, словно размазываясь между мгновениями. Ни уследить, ни разглядеть, пока острые зубы не прокусят тебе затылок. Лишь мелькал дымный хвост, в ярости охаживая дверной косяк, да тускло блестели когти-ножи, выписывая в воздухе мерцающие полукружья. Угрожали, отвлекали, морочили. Юрюн-боотур в моем сердце заворочался, проснулся, гаркнул во всю глотку: опасность!
– Бурдюк дырявый! Пьянь бессовестная!
– И ничего не пьянь, – прогудел Уот. Я ждал, что он раньше меня превратится в доспешного боотура и ринется в бой, но могучий Уот Усутаакы под градом обвинений превращался в кого угодно, только не в боотура. – И ничего не бурдюк. Мы по делу пьем. Эсеха поминаем, вот.
Голос хозяина дома – алатан-улатан! – звучал виновато. На беснующееся в дверях существо Уот старался не глядеть.
– И как? – вопрос брызгал злым ехидством, хлестал наотмашь, жёг без пощады. – Напоминались? Завили горе веревочкой?!
Чудовище наконец замерло, и я сумел его разглядеть, хоть и мельком. Глазищи выпучены, горят углями. Узкое лицо – морда? – туго обтянуто серой бугристой кожей. Нос – клюв? – железная пешня: такой рыбаки зимой лед долбят. Шея длиннющая, вертлявая. На шее – ожерелье из человеческих позвонков. Мосластые лапы – руки?! – с когтями на пальцах… Чудо-юдо дернулось, в глазах у меня опять зарябило. Или это от кумыса? Кажется, тварь была одета. Кафтан? Платье? Рубаха до колен? Под рубахой – мешковатые шаровары? Поди разбери, если оно мельтешит…
– Еще нет. Только начали…
– Валил бы ты отсюда, а?!
Уот набычился, посмурнел:
– Не хочу я валить. Не буду я валить.
– Не хочешь? Не будешь?
– Не свалю, вот. Сама вали.
– Пленники кормлены?
– Ну, не кормлены…
– Скотина поена?
– Ну, не поена… Так она ж скотина!
– В подвалах разгром?
– Ну, разгром… В первый раз, что ли?
– Кто все это счастье разгребать должен?
– Ну, ты… А кто? Я, что ли?
– Ты, что ли! Ты!!! Хватит кумыс жрать!
– Нет, не хватит! – Уот возвысил голос. – Дьэ-буо!
– А я сказала, хватит! Все вылакаешь, что на свадьбы останется?
– Свадьбы? На свадьбы кумыс нужен, да.
– Вот же голова! Вот же кладезь мудрости!
– Море кумыса!
– Так иди, займись делом! А меня с женихом оставь!
– Зачем?
– Затем! Нашел, о чем спрашивать! Бесстыжее мурло!
– Ну, я того… – Уот подмигнул мне. Веки его единственного глаза хлопнули так, что попадись между ними птица куртуйах , погибла бы злой смертью. – И вы тут того, а? Ну, этого… Не скучайте, кэр-буу! Хыы-хык, гыы-гык! Давай, сильный, бейся! До последней капли!
Свадьбы? Не свадьба, а свадьбы? Жених? Кто у нас жених, если не Уот? О чем это оно?.. он?.. Она?!
– Вон! – завизжала тварь. – Вон!!!
Хихикая басом, Уот вывалился в коридор, затопал прочь. Дом от его шагов больше не трясся. Когда шаги затихли в отдалении, чудовище еще какое-то время прислушивалось, а потом одним неуловимым рывком обернулось ко мне:
– Ушел. Давай, шевелись…
Я и моргнуть не успел, как тварь оказалась рядом. Мелькнули перед лицом блестящие когти…
Опасность! Враг!
В глаза целит! Когтищами!
Плохой. Плохая. Плохое.
Очень плохое! Убью!
Колотушкой – хрясть! Не хрясть.
Мимо.
Быстрое. Очень быстрое.
Бум! В стену.
Тресь! В пол.
А ну, стой на месте!
Не стоит. Бежит. Пропало.
Совсем пропало.
Где?
Нет врага.
Усыхаю.
– Сдурел, боотур?
Тварь опасливо выглядывала из-за двери. Не мельтешила, не бросалась, не целила когтями в глаза – и на том спасибо. Если б хотела, выцарапала бы! – запоздало дошло до меня. С ее-то быстротой? С ее дерганиной?! Ни отпрянуть, ни отмахнуться. Выходит, не хотела?
– Ты на всех кидаешься? – поинтересовалась тварь. – Ты больной?
– Это я кидаюсь?! Это ты!
– Я?!
– Ты! На меня!..
Налетел? Налетела? Налетело? Я умолк, не рискуя закончить мысль. И так понятно, о чем речь.
– Ясно, – чудовище смерило меня оценивающим взглядом.
– Что тебе ясно?
– Все мне ясно. Остаточные явления.
– Чего явления?
– Драки с моим драгоценным братцем. Ты недоусох, вот и бодаешься. Ничего, это пройдет…
– Уот – твой брат?!
– А ты ждал, что он меня тебе представит? Ножкой шаркнет? Родословную зачитает?! Придется самой: Куо Чамчай, сестра этого балбеса. Твоя невеста, между прочим.
– Так ты удаганка? Девка-визгунья ? – я припомнил давний рассказ Уота. – Погоди! Моя – кто?! А ну, повтори!
– Еще раз услышу про визгунью, – Уотова сестра нахмурилась. Пальцы ее резко сжались на косяке двери. Скрипнули когти, оставляя в дереве глубокие борозды, – оторву, что не жалко. Тебе чего не жалко, боотур? Для любимой невесты?
– Это кто тебе такое сказал? Про невесту?
– Это я сказала! – вспылила Чамчай. Хлестнула по полу хвостом: – Уоту сказала, понял? Не скажи я, что пойду за тебя замуж, он бы тебя в кашу истолок! В труху смолол! А так он семейный, родственный. Сестриных женихов любит, ценит, не убивает. Уж я-то знаю, у меня этих женихов было – хоть на зиму квась! К вам, боотурам, подход нужен, иначе гиблое дело…
– Ты что же, спасала меня?
– Ой, умница! Голова-котел! Ну прямо Уот, одно соображение!
– А зачем ты меня спасала? Кто я тебе?
– Кто? Никто.
– Арт-татай! Ты что, правда замуж за меня хочешь?!
При виде невесты я едва опять не забоотурился.
– Ой, бедолага, – Чамчай улыбнулась с такой грустью, что у меня аж в носу защипало. Лицо ее на краткий миг стало почти человеческим. – Милый ты мой мальчик! Как же тебе не повезло в жизни! Что думаешь, то и говоришь. А чего не говоришь, то и без слов видно. Ладно, молчи, не позорься. Давай лучше, пошевеливайся – или оставайся и женись.
– Пошевеливайся?
– Ты уезжать вообще собираешься? Или тебе у нас медом намазано?!
– Уезжать?
Чамчай тяжко вздохнула – точь-в-точь дядя Сарын, когда ему не удавалось с первого раза объяснить мне простую вещь. Простую для дяди Сарына, разумеется. Обычно он не отступал, твердил, талдычил, заходил с боков, и в итоге до меня доходило.
Вот и Чамчай не отступила:
– Уезжать. На коне. Верхом. Ты верхом ездишь?
– Я же боотур! Конечно, езжу.
– Вот я и вижу, что боотур. Короче, пока Уот в подземельях, садись на своего коня и скачи во весь опор. Все, разговор окончен.
– Разговор-то окончен, только я не могу.
– Это еще почему? Здоровье не позволяет?
– Я слово дал.
– Какое слово? Кому?
– Уоту, брату твоему. Поклялся, что не убегу.
– Слово, значит? И что, будешь держать?
– Буду.
– Прям-таки будешь? Двумя руками?!
– Да хоть зубами! Сказал, буду, значит, буду.
– Ну ты и честный…
В слове "честный" я отчетливо услышал: "дурак". И знаете что? Хотите, верьте, хотите, нет, а Чамчай произнесла это с уважением. Вот тогда-то я окончательно уверился: передо мной женщина. Адьярайша, страшилище, но женщина. Только женщины умеют так, чтоб и "честный", и "дурак", и с уважением! Айталын, правда, еще не умеет. У нее если "дурак", значит, дурак, и ни капли уважения! С другой стороны, Чамчай постарше будет. Небось, повзрослеет Айталын, поживет с такими братьями, как мы с Нюргуном – тоже научится.
– Больных надо жалеть, – буркнула Чамчай. – Больных надо лечить. Даже если они и не желают лечиться… Я тебя отпускаю, честный. Освобождаю от слова. Так Уоту и скажу: я тебя отпустила. Ты ни о чем не просил, слово не нарушал. Я сама тебе велела: пошел вон! Могу повторить: пошел вон! Слышишь меня? Уезжай!
– Ага, я уеду, а Уот тебе как наподдаст!
– Уот? Мне? Думаешь, ты первый женишок, которого я выгнала? Бэкийэ Суорун – раз! Мэчюйэр Эртюк – два! Кырбыйа-боотур, Чабыргай-хан, Эсюктэй Суодуйа – три, четыре, пять! Этот, как его… Ытык Кыйбырдан – шесть! Да я только и делаю, что вас отсюда гоню! Уот вам шеи мылит, а я гоню, спасаю! Осточертело уже замуж за вас ходить! Ненави-и-и-ижу!
Я едва успел зажать уши, видя, как она набирает в грудь воздух. И все равно прорвалось даже сквозь заслон – ржавым ножом по железу. А еще обижается, когда ее Девкой-Визгуньей дразнят! Ф-фух, чуть опять не расширился…
Обождав, пока смолкнет эхо, я с большой осторожностью убрал ладони.
– Не уеду. Хоть насмерть меня завизжи, не уеду.
– Вон, – еле слышно прошептала Чамчай. – Убирайся…
– Я не тебе слово давал. Извини, я остаюсь.
Острые плечи Чамчай поникли. Длиннющие руки обвисли плетями, когти царапнули по полу. С визгом из Уотовой сестры будто вышел весь воздух, а на новый вдох сил не осталось. Я побагровел от стыда. Вроде, все правильно сказал, стыдиться нечего, а на сердце камень. Она, понимаешь, ради меня старалась, спасала, невестой назвалась, а я уперся, скотина неблагодарная, и не спасаюсь. Совсем как Зайчик на цепи – звон, лязг, а толку чуть.
Беда одна не ходит. Мой злополучный живот громко напомнил о себе, и я чуть слюной не захлебнулся.
– Слушай, Чамчай, у вас еда в доме найдется?
– Голодный, что ли?
– Как волк! Как целая стая!
Чамчай шмыгнула носом-пешней. Отвернулась:
– Найдется. Айда на кухню…
Она пошла впереди, помахивая дымным хвостом: указывала дорогу. Я двинулся следом. Хотя дорогу я и так знал: дома-то типовые.
Песня вторая
Кру́тится вихрем ее подол,
Хвост ее клубится, как дым,
Как угли, сверкают во лбу у ней
Красные выпученные глаза
В ресницах, шильев железных острей…
Хоть бедовая грязнуха она,
Хоть страшная потаскуха она,
Но, спору нет – хороша!"Нюргун Боотур Стремительный"
1. Есть надо молча
– Еще копченый муксун есть, – острый коготь Чамчай указал на обшарпанную, криво висевшую дверь, что вела в кладовку. – Возьми, обжора.
Я что? Я пошел и взял. Вернулся за стол и продолжил есть. Прислонившись к дверному косяку, Чамчай смотрела, как я ем. Ну, не знаю. Юрюн жующий да Юрюн глотающий – то еще зрелище! Правда, мама тоже любила смотреть, как ее мальчик кушает. Чамчай очень старалась хранить неподвижность, но для нее это было пыткой. Интересно, она и во сне крутится-вертится? Хозяйничала Уотова сестра отменно: на кухне прибралась – я и не заметил, когда. Стол накрыла так быстро, что я ее чуть не пришиб. Юрюн-слабак понимал: хозяйка хлопочет, добра гостю хочет. А Юрюн-боотур ничего понимать не желал. Тварь! Когти! Мелькает? Угрожает. Плохая, кэр-буу! Как дам!..
Вот и дал без лишних разговоров.
Только скорость Чамчай и спасла. Увернулась, вылетела из кухни. Дождалась снаружи, пока я усохну. Высказала мне, что думает о боотурах, ушибленных на всю их расширенную голову. Айыы, адьяраи – все мы одним бревном деланы! Я кивал и размышлял о том, что жизнь рядом с Уотом кого хочешь превратит в визжащую молнию. Уот вам не Юрюн, от него увернуться – много прыти надо.
Я бы, например, не увернулся.
Покончив с боотурами, Чамчай принялась командовать. Вон миски стоят. Мясо там возьми. Лепешки – тут. На верхней полке. Черствые? Кто вопил, что кишки отходную поют? Размочишь, не облезешь! Чем размочить? Вода в берестяном ведре, у окна. Чистая вода, ключевая. Сама набирала. Молоко? Нет молока. Сливок тоже нет. Кого здесь доить, пленников? Кумыс? Обойдешься! Воду пей, здоровее будешь…
Стол пятнали застарелые потеки жира и крови. Хорошо, если только звериной. Миски в пыли: похоже, из них ели редко. Мясо полусырое, с явственным душком. Но разве это могло остановить голодного, голодного, очень голодного боотура? Хвала небесам, вода оказалась и вправду свежей. Заливая еду водичкой, я схарчил все, что дали, и глазом не моргнул. Видя мои страдания – хочу еще, а попросить боюсь! – Чамчай сжалилась, указала на кладовку с рыбой.
– Мы с твоей сестрой подруги.
Я едва не подавился:
– С Умсур?!
– А что тебя смущает? Ровесницы, учились вместе…
– Учились?
– Учились. Не всем же быть идиотами?
– Когда? Где? Чему?
– Давно. В прошлой жизни. Сейчас видимся редко.
Ну да, обе ведь – удаганки. Небось, колдовству и учились. Нет, все равно верится с трудом. Красавица Умсур и это страшилище?! С другой стороны, я с Уотом кумыс пил? Пил. За конями вместе ездили? Ездили. Чем мы лучше наших сестер?
– Одно дело делаем. Ось… – Чамчай запнулась, подбирая нужное слово. – Ось миров бережем. Умсур – сверху, я – снизу.
Вот откуда она про Нюргуна узнала! Плен, столб, Алып-Чарай…
– Так почему ты не у столба? Почему не бережешь?
– Не моя смена, – огрызнулась Чамчай.
Про смену я не понял, а переспросить не рискнул.
– Хочешь знать, какого рожна я с тобой связалась? Не ври, вижу, что хочешь. Ради Умсур, понял! Не хочу, чтобы у подруги брат погиб. Эсеха не спасла, так хоть тебя, дуралея…
Плачет? Адьярайша – плачет? Женщина! Женщина плачет. Брат у нее погиб. А я – балбес. Полено бесчувственное. Тесать меня, строгать, стружку снимать.
– Мне жаль. Ну, насчет Эсеха…
– Молчи лучше! Жаль ему…
– Нет, правда, жаль.
Вру? Не вру? Не знаю, как Эсеха, а Чамчай мне точно жаль.
– Моя вина, – удаганка отвернулась. – Не удержала…
Так вот о чем пел дедушка Сэркен!
– …порожденный в воинственный век,
Боотур подземной страны
Сквозь прожженный бубен сестры своей
Пролетел
И рухнул в водоворот,
В кипящую глубину…
– Ты прожгла свой бубен?
– Он лопнул. Ритм сбился, и Эсех… Откуда ты знаешь?!
– Дедушка Сэркен напел. Я тогда не знал, про кого он поет. Но если у тебя лопнул бубен, значит, ты не виноватая! Это все бубен…
И, желая отвлечь Чамчай от дурных мыслей, я не нашел ничего лучшего, как спросить:
– А где дедушка Сэркен?
– Уехал.
– Почему?