Как можно так измениться всего за сто лет!
Вот оно – светлое будущее. Затравленно косится на соседа. Не провокатор ли? Шпион Трибунала?
За что?
Почему?
Что, что он неправильно сделал!
Все же так! Все верно!
И слова, выкрикиваемые служителями истинного учения, звучат почти в унисон с сегодняшней проповедью. С прошлыми проповедями!
Почти.
Где ошибка, подвох?
Ложась в камеру, очнувшись, он рассчитывал застать царство всеобщей гармонии, а нашел чуть ли не ад.
Хуже чем ад. Ад, созданный собственными руками, фундаментом которого служат его идеи.
Страх иноверия. Топка утилизатора.
За что!
Боже!
Воззвание к Всевышнему потеряло смысл. Здесь всевышним был - он сам.
Они пришли, они приходят, как тогда. Людей притягивать он всегда умел. Раньше у них в глазах были неверие, недоверие, насмешка, наконец – надежда.
Теперь – страх.
Лучше бы не верили. Презрительно морщили носы, насмехались, или тыкали пальцами, как в блаженного.
Что-нибудь, хоть какие-то эмоции, кроме всеохватывающего, обезличивающего самую суть, души – страха.
Разбить, разогнать, вытравить… А в замен? Что он может дать им в замен? Лучшая жизнь? Свержение строя? Он никогда не был революционером. Более того – не понимал подобных людей, боялся фанатичного блеска глаз, готовности жертвования…
Только слова.
Слабое утешение, или великая сила.
Он говорил
- Не убий.
Не лги.
Не укради.
Не прелюбодействуй.
Делись с нуждающимися, помогай страждущим.
Не делай другому ничего, чего не сделал бы себе.
- …
- Я не бог…
***
Когда пришел к Нему Никитченко с подчиненными, спросил Он: "С чем пришел ты?"
"О, Учитель, - ответствовал старшина, - посевы сохнут, урожай скудеет, нужны советы твои".
Ответствовал Он: "Подите вон!"
Когда же пришел к Нему Гвана с подчиненными, спросил Он: "С чем пришел ты?"
"О, Учитель, - ответствовал старшина, - ткани кончились, станки ломаются".
Ответствовал Он: "Подите вон!"
И приходили еще восемь старшин, и всем говорил Он: "Подите вон!"
И последним был Сонаролла.
"С чем пришел ты?" - спросил Учитель.
"О, Всевидящий, я принес тебе свежего хлеба с последнего урожая и сладких лепешек, и новые ткани, рисунок которых радует глаз".
"Любимый ученик мой, - ответствовал Учитель, - ты один понял истину – И ВЕЛИКИЕ ИМЕЮТ СЛАБОСТИ МАЛЫХ".
Заветы. Глава 7, стих 3.
Сюда, в самое нутро одного из блоков Ковчега не долетали крики рабочих, звуки механизмов, лишь общий шум грандиозного строительства тревожил уши слушателей далеким нерасчленяемым гулом.
Секции, возведенные в сотнях ангарах по всему миру, соединяли в блоки. Потом их поднимут на орбиту, где специально обученные рабочие сыграют завершающий аккорд в грандиозной космической симфонии.
- Вот, - Руслан Шабровски провел загорелой рукой по матовой крышке двухметрового контейнера. - То, что заказывал - криогенная камера.
Эхо подхватило слова координатора и, играясь, разнесло их бесконечными ярусами сооружения.
Эммануил поежился. Не то, чтобы он опасался непрошенных слушателей, но все же...
- Опытный образец, - Шабровски нажал пару кнопок, едва заметная лампочка засверкала неограненным изумрудом. - В течение долей секунды замораживает тело до ледяной статуи. Все предыдущие образцы, мягко говоря, не оправдали надежд. Жидкость, из которой на семьдесят процентов состоит наше тело, при низких температурах элементарно кристаллизовалась. Стенки клеток лопались - эффект бутылки с водой, выставленной на мороз.
Эммануил кивнул, отметив про себя - Шабровски заметно осунулся с начала проекта. Тогда - два года назад, это был брызжущий энергией, уверенный в себе холеный функционер. Сейчас перед ним стоял ссутулившийся мужчина с усталыми глазами и заметно посеребренной неухоженной шевелюрой.
- Эта, в теории, я повторюсь - в теории, решает данную проблему. Лабораторные животные выживали. Человек... тоже выживет - в теории, однако, останется ли он тем самым индивидуумом, личностью, которая легла в камеру - вопрос.
- Хорошо, - кивнул Эммануил.
- Хорошо! - вспылил Шабровски. - Ты называешь это хорошо! Ответь, скажи мне, сейчас, на кой черт тебе все это понадобилось!
- Ты один посвящен в секрет камеры, а так как не летишь с нами - он останется секретом.
- Решил завести новую моду - уходить от вопросов?
Эммануил подошел к камере, осторожно потрогал серую, холодную поверхность. Как же объяснить, воплотить в сухие слова, фразы, то, о чем он мечтал, что представлял, чувствовал...
- Понимаешь, я хочу, очень хочу увидеть идеальное общество. Дело всей моей жизни. Возможно, не знаю, в этом нечто от гордыни, тщеславия, но... я уже представляю его. Люди, освободившись от гнета зависти, оков борьбы за существование, страха перед будущим, да что там будущим - настоящим, когда отпадет надобность ежедневного, в прямом смысле, добывания пищи, канет в Лету опасение, что сосед, или друг, едва отвернешься, зазеваешься, воткнет нож в спину, когда родители не станут - не будет причины, смысла, изводить себя по поводу детей-подростков, задерживающихся на вечеринке... Ах, как я хочу его увидеть. Люди, свободные люди всецело посвятят себя самосовершенствованию, они отыщут, должны найти, истинное место человека, как вида, в этом мире. Не хищника, разрушителя, так называемого - венца эволюции, на самом деле венчающего лишь пищевую цепочку, а полноценного звена, проводника между материальным и духовным, сакральным и обыденным. Как представлю это - мороз по коже. А как представлю, что не увижу, свершится без меня, так и вовсе худо.
- Многим же ты налюбуешься, очнувшись после многолетнего сна полным идиотом... или частичным...
- Именно поэтому, камера останется секретом. Я лягу в нее сам. Подвергать чью-либо жизнь опасности, пусть и добровольца, я не вправе. А таких волонтеров-жертвователей, только кликни, набежит не один десяток. Они уже считают меня кем-то, вроде мессии, - как всегда, коснувшись больной темы, голос допустил нотки раздражения.
- Картина, нарисованная тобой, радует и впечатляет. Как картина - предмет, которым любуются на расстоянии. Не думаю, что взлелеянное в мечтах общество возможно. Люди – всегда люди, мы уже говорили об этом. Тысячелетия истории, человеческой истории учат нас – идеального общества не было, нет, нет и, почти наверняка, не будет.
- Историю делают люди! Именно по этой причине, мы отринули общество.
- Ты – идеалист.
- Нет – реалист.
- Идеалист, и не спорь – время рассудит. Но ты мне нравишься. Твои слова, главным образом оттого, что ты веришь в них сам, они… не знаю, затягивают что ли. Но не легче ли было для построения этого самого идеального общества организовать религию. Знаю, что ты о ней думаешь, - возбужденный Шабровски начал широко шагать перед камерой, - однако, рассуди сам – объявляешь себя богом, оставляешь заповеди, какие надо, и чтобы в сторону – ни ногой, ни пол взглядом, и бац – лет через сто, получаешь свое гармоничное общество.
- Религия – оковы ритуалов, тирания священников. В том-то отличие, я не хочу втискивать мои слова в жесткие рамки догм. Я лишь даю направление, толчок, дальше – сами.
- Без догм нельзя, иначе их придумают.
- Согласен. Иисуса, Будду тоже поначалу почитали как учителей, теперь преклоняются перед богами. Все дело в двусмысленности их высказываний. Я такую ошибку не допущу. Законы будут, куда ж без них, но четкие, ясные, вроде заповедей, ведь "не убий" не истолкуешь иначе. Хотя и с заповедями не все чисто, в том же христианстве из десяти только шесть устанавливают моральные нормы, остальные направлены на почитание бога.
- Предмет для подражания.
- Хоть ты не сыпь соль на рану.
Эммануил твердо знал – один из законов будет касаться его, так называемой, божественности.
***
Но не все одинаково приняли ниспосланное свыше.
Были и те, чья воля пошатнулась, и заблудшие.
Ибо сказано в Заветах: "И на старуху бывает проруха".
Летопись Исхода
Глава 2. часть 6.
Они сидели в комнате Тира Ю-чу, и терпкий мужеский пот переплетался с тяжкими, как атлетические гири мыслями заседающих.
Никто не выходил. Историчность момента читалась на трех десятках сосредоточенных, раскрасневшихся от значимости и жары лиц.
- Эти богочеловеки осмелились принять, так называемую, резолюцию, - радушный хозяин Тир Ю-чу подчеркивая важность слов, упер пятнистые от химикалий руки в заплывшие жиром бока.
- Отступники!
- Иноверцы!
- Они не имели права!
- Точно, точно, сбор был неполным!
Ни один, в слепоте собственного мнения, не вспомнил о приглашении на собрание к Никию, приглашении, которое они в той же слепоте проигнорировали.
- Мы собрались здесь, шоб отменить решения преступного сбора!
- Да!
- Так!
- Только так!
И единственный глаз Стахова горел горнилом печи.
- Восстановить истину!
- Истину!
Обычно безмятежное лицо Данкана Левицкого треснуло сетью задумчивых морщин.
- А истина в словах самого Учителя!
- Учителя!
Линкольн Черчь удрученно чесал огромные кулаки, тщетно выискивая несогласных.
- Он не бог!
- Не бог!
- А значит – человек!
- Человек!
- Голосуем!
И шерсть рук, взъерошенным котенком, щетинится могучими пальцами.
***
Утилизировано еще 52 особи.
Индикатор – зеленый.
Грохот, словно тьма громов слились в один. Гром – так кричит Великая Мать перед тем, как пролиться слезами на земли племен.
Шелест, словно тьма утырей покинула уютные норы, дабы огласить лес многоголосым, внушающим ужам, пением.
Вой… другие звуки Рхат Лун не мог определить. Рык гарда, стрекот волда, брачная песнь самца гзали.
Все вместе.
И еще тьма иных.
Хозяин Брайен уверенно двигался между рождающими шум… машинами… незнакомое слово плохо ложилось на язык, обходил невольно оказавшихся на пути рабов, и… не боялся.
Чего нельзя сказать о Рхате. Каждый звук, удар, крик, грохот приводили его в трусливое дрожание.
Великая Мать, чудны деяния твои!
Он не в первый раз был с Хозяином на фабрике, но каждый раз проклятое место вводило Рхата в трепет, во всем схожий, но весьма далекий от священного.
Трепет страха.
Наперерез Хозяину Брайену двигалось существо, сплошь заросшее бурым свалявшимся мехом. Четыре могучие лапы прижимали к широкой груди несколько ящиков. Судя по вздувшимся, хорошо заметным даже под мехом, мышцам, не из легких.
Увидев человека, существо замерло. Хозяин Брайен, остановившись, сделал жест, пропуская раба.
Удивление, отчетливо читаемое даже на этом, чуждом лице, на миг проступило сквозь маску страха.
Хозяин Брайен добрый.
Он любит рабов.
Кого здесь только не было. Огромные, похожие на клыкастых гардов, вставших на задние лапы, Хедонцы, смешно двигающиеся на тонких паучьих ножках Сураамы, потливые и вонючие Диасы, большеглазые, словно дети, Статы, гибкие Шамамы, и еще тьма других существ один вид которых повергал Рхата в ужас, а имена заставляли язык извиваться, почище ядовитой гуаны, насаженной на горячий вертел.
Фабрика.
Если есть ад, где-нибудь – на земле, небесах, под землей, он выглядит так, только так.
"Великая Мать, спасибо, спасибо, благодарю! Оказала милость…"
Каждый раз, попадая на фабрику, Рхат Лун не забывал вознести благодарственную молитву.
"Уберегла, не допустила, обратила всевидящие очи на недостойного сына своего…" В сравнении с адом фабрики, служба у Хозяина казалась райскими лесами, даже Хозяйка Рената теряла часть стервозности, превращаясь в немного ворчливую женщину. В эти минуты Рхат задумывался – чем заслужил расположение Всевидящей?
***
Не бойся никого, только Учителя одного.
Из сборника "Устное народное творчество"
Тесное помещение было заполнено приборами и людьми.
Приборы, против обыкновения, ничего не показывали. Не светились шкалы, не подмигивали датчики, многочисленные табло зияли космической чернотой.
Люди, против обыкновения, вели бурную деятельность. Откручивали панели, замеряли, измеряли, экспериментировали с тумблерами и переключателями, оживляли экраны, чтобы через мгновение погрузить их в привычную черноту.
Непривычно бурная деятельность.
Непривычная для техников, большую часть жизни проводящих в уютных креслах рубки.
Согнув худое тело, в помещение вошел Этьен Донадье – старшина техников. Появление начальства сопровождалось равнодушными, приветливыми, недовольными, но в любом случае далекими от подобострастия взглядами.
Кастор Шейко – один из заместителей Донадье – лысеющий коротышка в вечно не сходящейся на выпирающем пузце куртке, нарисовался перед шефом.
- Ну как? – Донадье смотрел поверх головы зама, на работающих.
- Как и говорил – приборы похожи на наши, некоторые просто идентичны, словно рубка Ковчега в миниатюре. Хотя и достает малопонятного, - Шейко кашлянул, - пока малопонятного.
Донадье кивнул.
- Назначение?
Шейко пожал плечами, натянутая на животе куртка задралась, обнажив серую ткань исподнего.
- Первоначальное предположение – данный э-э-э, агрегат предназначен для покидания Ковчега, пока подтверждается. Хотя, не совсем понятно, зачем…
Старшина снова кивнул, на этот раз, отпуская докладчика.
Переминаясь с ноги на ногу и показно кряхтя, Шейко остался на месте.
- Вас что-то беспокоит? – водянистые глаза начальства оторвались от галереи приборов и впервые взглянули на собеседника.
- Э-э-э, что Великий Пастырь? На наше открытие?..
Глаза вернулись к приборам.
- Продолжайте исследования.
От приборов глаза переместились к отверстию иллюминатора – небольшому окошку, чудом втиснутому в усеянную агрегатами стену.
Желтая звезда, размером с горошину, лимонным мазком выделялась на точечной панораме.
***
Я обозвала свою соседку Клавдию Лейб шлюхой, так как она является шлюхой. Всему блоку известно, что к ней захаживает Никитов из аграриев, а также Отец Гварди – наш священник. И извиняться не буду, а свои обвинения сестра Лейб пусть засунет себе в задницу, или какое иное, более приспособленное для них место.
С уважением Вознесена Стахова – цех обслуги.
- Учитель, я хочу служить тебе!
Неофит был молод, очень молод. Рыжая борода пробивалась на румяных щеках редкой порослью. Голубые глаза под пшеничными бровями смотрели осмысленно, разве с небольшой примесью восхищения.
Он боялся его, их – фанатичного блеска, обожания, готовности возложить на алтарь нового учения жизни. Свою и чужие.
- Учитель, я…
Поморщился. Вроде обычное, более того – привычное слово. Отчего же словно корявый бур входит в тело, наматывая на кромки слогов нервы и сухожилия.
Поначалу боролся, даже злился, кричал.
- Не называйте Учителем!
- Как называть? – вопрос оставался без ответа.
В конце-концов "учитель" - всего лишь слово. Не хуже прочих.
Смирился.
- Я не учу борьбе, или как изменить мир. Если желаете свержения власти, существующего строя – нам не по пути. Ненависти – не по пути. Ищите выгоду – не по пути. Мое учение – учение человеколюбия, учение покорности. Желаешь изменений в мире – изменись сам!
- Ненавижу церковников, поубивал бы их всех! Гады!
На миг, короткий миг восхищение неба глаз затянуло тучами ненависти.
Учу человеколюбию – а вот. Скудная влага слов уходит в песок. Песок, которого не может быть, не должно быть на Ковчеге.
Не допускаю ли ошибку? Не даст ли нива человеколюбия всходы новой, более жестокой власти?..
***
Идет священник по коридору, кричит, в ладоши хлопает.
Навстречу техник.
- Святой отец, что вы делаете?
- Еретиков отгоняю.
- Так ведь нет же их.
- Потому и нет, что отгоняю.
Из сборника "Устное народное творчество"
Их было двенадцать.
Было, есть и будет.
Двенадцать месяцев в году.
Двенадцать цехов.
Двенадцать членов Совета Церкви.
Поначалу – по количеству цехов – по представителю от каждого.
Теперь – в силу традиции от времени ставшей незыблемей закона, важней устава, строже статьи.
Авраам Никитченко обвел взглядом присутствующих: улыбчатого Левицкого, вечно хмурого Бенаторе, круглолицего с маленькими колючими глазками Миллгейта, нервного Лейба… ближайшие соратники, главные враги.
Каждый, даже страшащийся собственной тени Лейб, метил на его место. Не раз и не два, в мечтах или радужных снах видя себя здесь, на возвышении, в кресле Великого Пастыря.
Провозглашая здравицы, они молили Учителя о болезни, желая долгих лет, высчитывали дату ухода. И он, будучи на их месте, молил, считал…
Власть – это плащ, который мы находим слишком широким на чужих плечах и слишком тесным на наших. *(П.Декурсель)
За все надо платить.
Осознаешь правоту мудрецов, только испытав на себе.
Пожив достаточно, или в случайном озарении, изрекаешь мудрости сам.
Ничто так не объединяет, как общие враги.
Перед лицом общего недруга недоброжелателя объединяются в союзы. Союзники становятся друзьями.
Если опасности нет, ее следует выдумать, тем более что поводов в избытке.
Великий Пастырь смотрел на присутствующих. Недоброжелателей. Потенциальных друзей.
- Техники в последнее время позволяют себе чрезмерно много вольностей.
Зерно упало в благодатную почву.
Власть априори не терпит ограничений.
- Ведут себя, будто особенные!
- Опаздывают на проповеди!
- Требуют привилегий!
- Не выказывают должного почтения!
- Открыто насмехаются над служителями Матери Церкви.
Ничто так не объединяет, как общие враги.
- Этому следует положить конец! – Левицкий, верный Левицкий фразы научился повторять дословно. К памяти бы еще чутье произносить вовремя…
- Терпеть больше нельзя! Их место и назначение – обслуга, и на это место следует указать… или возвратить, - вторым голосом вступил Стеценко. Вот у кого чутье, но хромает память.
Увы – совершенен только Учитель.
- Но-о-о… давно не было процессов…
Все понимали, куда клонил Никитченко.
- Тем более – паства расслабилась, почувствовала свободу. Верных последователей – укрепим, колеблющимся – укажем путь истинный!
- Техников не так просто… зацепить. Необходим повод.
- Сказано в Заветах: "Не жди случая, создавай его сам".
- А если что, устроим провокацию! – Левицкий, прямой, как коридор.