– Забудь, – говорит, – все, что сейчас сказала, и я тогда тоже забуду. Ты здесь не цветы собираешь и не с мучачос на свидания бегаешь. Ты божье дело делаешь, поняла? И не несчастных здесь убивают, а божье воинство борется с напастью, что дьявол на человечество наслал. И будет бороться, пока всю нечисть не искоренит подчистую. Ты гордиться должна, что тебе такая честь выпала, а ты вместо этого…
– Поняла я все, – говорю, – извините, сорвалось. Вчера опять соотечественника убили, мальчик он еще был.
– Мир праху, – Женевьева говорит, – а у самой морщины уже разглаживаются, отходить старая начала. Она, не будь на религиозной почве подвинутая, золотая бы была тетка. За своих кому хочешь горло перегрызет, за любую из нас, а нас в медицинском взводе восемь молодух, да у каждой мозги от жизни такой набекрень.
– Ты, девочка, крепись, – Женевьева продолжает, – каждому из нас своя ноша уготована господом. Но может так статься, что недолго осталось нам ее тянуть.
Сказала и замолчала. Ну и я молчу, захочет – сама скажет, а нет – из нее и пыткой слова не вытянешь. Вздохнула Женевьева старчески, снова пучок морщинок на лбу собрала, да и говорит:
– Ты вот что, девочка, особо не болтай, но говорят, что очень скоро с нечистью вовсе покончат. Я вчера с отцом Кларком встречалась: он полагает, что, может быть, даже на следующей неделе.
– Как покончат? – охнула я. – В каком смысле?
– Все, Санчита, – Женевьева говорит, – иди. И готовься, сегодня большую партию медикаментов в госпиталь завезут. Ну, бинты там, перевязочный материал, корпию. Нам за несколько дней надо все это оприходовать и по местам разложить, работы много будет. А до вечера отдыхай пока. Иди, девочка.
Вышла я. Вот какое дело, значит. Похоже на то, что мальчиков погонят на убой, как в позапрошлом году было. Тогда операция провалилась, с треском, много начальства полетело, даже главврач госпиталя, хотя он-то совсем ни при чем. А сколько солдат погибло, и не сосчитать. Хорошо только – заразу никто не подхватил, хотя какое там "хорошо". Приказ был: раненых, у которых реакция на вирус Бугрова – Циммера положительная, в госпиталь не класть, их в специальный карантин помещали, сразу за колючкой тогда для этого бараки сколотили. Живым оттуда никто не вышел, и слухи ходили, что их там…
Не додумала я: если о таком думать, то и жить не надо. В общем, только собралась к себе в дом пойти, стараниями Женевьевы под размещение санитарного взвода у начальства выхлопотанный, как слышу: окликают меня. И акцент такой, что ни с чем не перепутаешь, из всего карантина так английский язык коверкать только один человек может. Сержант-доброволец Иван Скачков, русский по кличке Большой Иван, здоровила с русой челкой на лоб и наглыми голубыми глазами. Бабник, выпивоха и свой в доску парень, который, ко всему, ко мне неровно дышит. Шагает от опушки прямо ко мне, видно, сюда лесом шел.
– Сеньорита, – говорит, – солнце мое и свет очей, два вопроса к тебе имеются.
Знаем мы эти два вопроса, проходили. Первый – не пойти ли в лес, чтобы немедленно трахнуться, а второй, после отказа на первый, – нет ли чего-нибудь на пропой русской души. У них в казармах с этим строго, а у нас, как положено, медицинский спирт.
– Нет, – говорю, – сеньор Иван, по первому пункту. А по второму сегодня тоже нет.
Нисколько он не смутился, разулыбался во всю свою синеглазую русскую ряшку и говорит:
– Зря, сеньорита, зря, особенно по первому пункту.
Сама знаю, что зря. Мужика у меня уже святая дева знает, сколько не было. С тех пор, как Альберто убили, а это уже почти год назад произошло. И уж если с кем пойти, так с этим русским, он мне, в общем-то, давно нравится. Что-то в нем такое есть, что от остальных кобелей отличает, которые вокруг медперсонала вьются. Хотя кобель он, конечно, изрядный, одна морда чего стоит. Но дело не в морде, а вот в чем – пока не пойму. "А, – думаю, – вот загадаю сейчас, и посмотрим, как оно выйдет".
– Вот что, сеньор, – говорю, – а что вы делаете в следующее воскресенье?
Посерьезнел он вдруг, подумал немного и отвечает:
– В следующее воскресенье, Санчита, я не знаю, что делаю, потому что…
И только он намерился сказать, что не знает, будет ли в следующее воскресенье жив, как я шаг вперед сделала и ладонью ему рот прикрыла. Он осекся аж и даже покраснеть умудрился, очень мило причем.
– Доживи, Ваня, – сказала я и посмотрела ему прямо в глаза. – Ты только доживи, все у нас тогда будет.
Повернулась и пошла в дом.
Палыч
Я проснулся среди ночи и по привычке сразу принялся пересчитывать детей. И двоих не досчитался. Остатки сна моментально слетели с меня, я вскочил на ноги. Так, Машенька на часах, вот Лена, рядом с ней Диночка. Костя, Андрей, рыжий Толик и Ринат. Вити и Светы среди спящих не оказалось. У дальней стены в самодельных козлах одиноко стоял винтарь, еще один у Маши на посту, остальных двух не было. Я бросился к лазу в Наклонную Штольню, нырнул в него и через пять секунд вывалился в Смрадный Туннель, прямо перед сидящей на корточках у стены Машей.
– Где? – коротко спросил я. – Где они?
Дети прекрасно видят в темноте, но не я. Мое зрение начало ухудшаться несколько лет назад, сейчас я уже наполовину слепой, только не говорю никому. Но даже со скверным зрением в кромешной темноте я увидел, как покраснела Маша.
– Они ушли, Палыч, – сказала девочка. – Я не стала удерживать и тебя будить не стала. Они вернутся. Я молилась, чтобы они вернулись скорее.
Я тяжело вздохнул и присел рядом с Машей у стены. Она, единственная из всех, верит в бога. Она была из набожной семьи, а потом ее учил я, атеист с рождения, не знающий ничего, кроме самых азов. Мне было шестнадцать тогда, девять лет назад, когда настал Здец, и город над нами рухнул. А детям было по четыре, лишь некоторым по пять. Те, кто старше, не выжили, и те, кто младше, не выжили тоже.
Та дрянь, которую выпустили из пробирки, называлась вирусом Бугрова – Циммера. Нас в школе несколько лет им пугали: мол, самое опасное биологическое оружие. Два сумасшедших его в лабораториях создали. А потом объявили, что вирус этот уничтожен, как потенциальная угроза для человечества. И забыли. До тех пор, пока не произошла диверсия в Брюсселе, и весь мир разом взбесился. Все кричали только про Брюссель, демонстрации в защиту и против, до драк доходило, и начались беспорядки. А через неделю, как обухом – волевое решение ООН.
А потом это случилось у нас. Я не знаю, какая дрянь выпустила из пробирки смерть. Знаю только, что за несколько дней она охватила весь город, люди вокруг умирали тысячами, а тех, кто пробовал бежать, останавливали и расстреливали. А потом, на третий день, на город сбросили бомбы, и настал Здец. Выжила только часть детей, и только от четырех до пяти, те, что уцелели при бомбежке и по неизвестной причине оказались иммунными. И выжили такие, как я, оказавшиеся иммунными по совсем уж неведомой причине. Сначала я думал, что я такой один. Я метался по подземелью, по туннелям метро, заброшенным проходам, шахтам и штрекам. Я бежал на детский крик, бежал, как оголтелый, в темноте падая и вновь вскакивая на ноги, не обращая внимания на боль в переломанных ребрах. Я собирал детей, хватал их на руки одного за другим и тащил, воем заходясь от боли, в старый армейский склад, который нашел в первый же день случайно. На третьи сутки я выбился из сил, повалился у входа на склад на спину и потерял сознание. Наверное, я был без сознания больше суток. Когда я очнулся, детских криков снаружи уже не было. Я не могу себе этого простить, по сей день не могу. Продержись я чуть дольше, и я сохранил бы жизнь другим детям. Я не смог. Я вытащил только двадцать девять человек.
Из них в живых сейчас осталось лишь девять. Я не смог уберечь и остальных. Каждый из них – мое проклятие, каждый. Восемь моих дочерей и двенадцать сыновей лежат в Черном Штреке, семейном кладбище Кротов. Сожженные, отравленные и расстрелянные теми нелюдями, которые окружают развалины города. Проклятым карантином. Если бы на свете был бог, он не допустил бы этого.
Но Машенька верит, и каждый день молится в восточном углу, куда я повесил найденный в туннеле обрывок картины с изображением какого-то святого. Кто я такой, чтобы запретить ей это? По крайней мере, она, единственная из нас, имеет отдушину.
Много позже, после того как я нашел продукты и инструменты, обнаружилось, что из взрослых выжил не только я. Мне двадцать пять, но я чувствую себя глубоким стариком, я стал стариком в один день, тогда, когда мне было всего шестнадцать.
На севере по Туннелю от нас живет семья Иваныча, у него осталось четверо детей, а у Николаевны, которая с юга – одиннадцать. Был еще Егорыч, но ему повезло – он не пережил своих детей. Умер в один день с ними – всю семью окружили и сожгли прямо в убежище.
А нам, остальным, не повезло, и мы хороним своих детей, одного за другим, и не можем уйти вслед за ними, потому что пока еще нужны тем, кто жив.
– Маша, – сказал я, – ты должна была меня разбудить, понимаешь, должна. Мы не можем, не должны мстить, нас мало, нас очень, очень мало. А их много, и оттого, что мы мстим, их количество не уменьшится. Место убитого у них сразу занимает другой. Я хочу, чтобы вы все это поняли.
– Я знаю, Палыч, – сказала Маша и расплакалась. – Но я ничего не могла сделать.
– Ладно, дочка, – сказал я и поднялся на ноги. – Иди, разбуди Рината и Толика. Они пойдут со мной навстречу ушедшим. Да, и напомни Ринату, чтобы взял оставшийся винтарь.
Иван
Собрали нас всех в пятницу утром в штабе, офицерский и сержантский состав трех смежных секторов. Что ж, прибыли, расселись, значит, я рядом с Петькой устроился, и только мы рты раскрыли, чтобы новостями обменяться, как входит Полкан и с ним двое штатских. Ну, Павиан на нас цыкнул, заткнулись все, и Полкан такую речугу задвинул.
– Хочу поздравить всех с хорошей новостью, – сказал. – До сегодняшнего дня ее держали в тайне. Так вот, Брюссельской Зоны больше нет, господа. Тотальная операция удалась, всех носителей вируса Бугрова – Циммера удалось локализовать и уничтожить. Теперь на Земле осталось лишь четыре Зоны, и приказом Особого Комитета ООН наша – следующая. Детали атаки мы обсудим с господами офицерами позже, а сейчас прошу вас, мистер Грин.
Тут этот Грин, лысоватый коротышка при галстуке, поднялся и как затараторит про политику и прочую муть, что у меня зубы свело, так тошно стало, даром что половину не понимаю – слишком быстро трендит. Нет, поначалу-то я следил, когда он про то, что человечество разделилось на две расы, задвинул. Дескать, была одна раса, а стало две – люди, мы то есть, и нелюди – они. И расы борются за существование, и если мы позволим нелюдям выйти из Зон, то они победят. Мы вымрем, а их раса распространится по Земле. Тут Грин отдышался, нос в платочек опростал и давай уже про политику. Сколько в нас этой мутоты уже вбивали, аж противно. А теперь – особенно, когда через несколько дней подыхать.
Но делать нечего, так, по сотому разу, и выслушали, что Зоны – язвы на теле Земли, что человечество тратит огромные ресурсы на карантины, что опасность новой эпидемии существует до тех пор, пока жив хотя бы один пассивный носитель вируса, и прочую в зубах навязшую лабуду. Полчаса этот Грин трепался, смотрю – у Черномазого Джерри уже скулы сводит, а он, Черномазый, такой же америкос, как и Грин, только черный. Подмигнул я ему: мол, задолбал твой земляк, и Джерри в ответ исподтишка средний палец показал, это они так к нехорошей маме посылают. Славный он парень, Джерри, веселый, даром что черномазый.
Ну, наконец, мистер Грин отстрелялся, и только мы вздохнули, как второй штатский вступил. Этот вообще попом оказался, то ли католическим, то ли протестантским, хрен разберешь. И такое развел, что по сравнению с ним мистер Грин – настоящий молчальник.
Так меня этот отец Кларк достал, что я отключился и слушать вообще перестал. "Вы, – говорит, – герои все, божье воинство". Тоже мне воинство, блин, деньжищи нам огромные платят, вот и все воинство. А салаг и медиков со всего мира на полгода пригоняют службу отрабатывать, да еще почти забесплатно. Полгода оттрубил – и домой, к мамке под юбку, в Финляндию свою или Голландию. Толку от них, от салаг, не было и не будет, так, пушечное мясо – и все.
В общем, всякой напасти бывает конец. Отстрелялся и преподобный, стакан воды под конец выхлебал и лоб утер. Вспотел, бедняга, понятное дело – трепаться не подыхать, гораздо тяжелее занятие. Короче, штатские свои манатки собрали, с Полканом поручкались и винта нарезали, а мы расслабились и приготовились дело слушать, а не лабуду словесную.
– Операция назначена на четверг, – Полкан галстук ослабил и рукой махнул – вольно, мол, служивые. – Одновременно пойдут все сектора. Наша задача – проникнуть в подземелье через наружные входы и двигаться на юг, уничтожая все живое на своем пути. Под комбинезонами химической защиты каждому иметь бронежилет. При разгерметизации или повреждении воздушных фильтров пострадавший немедленно возвращается назад и проходит контроль на наличие вируса. Остальные движутся вперед по ходам, идущим параллельно реке, что бы ни случилось. И так до соединения с Южной группировкой. Вопросы?
Все у меня один вопрос в башке вертелся, а задавать боязно, непростой вопросик-то. "А, – думаю, – была не была", – но только рот открыть собрался, как Петька руку протянул и мой вопрос вперед меня задал.
– Скажите, – говорит, – господин полковник, какова в процентном отношении потеря личного состава в Брюссельской операции?
Все в комнате притихли, даже Павиан как-то съежился и меньше размерами стал. Помолчал полковник, карандашиком поиграл над бумажками, а потом и говорит:
– Не по уставу вопрос, сержант, но я отвечу. А прежде чем ответить, скажу: каждому добровольцу в случае успешной операции особым приказом будет начислен гонорар, равный его годовому окладу. Гонорар будет начислен независимо от того, останется ли премируемый жив. В случае смерти деньги будут переведены на его личный счет, и их получат наследники. Все.
Оглядел нас полковник, в другой раз от такой новости мы бы уже во все глотки "ура" кричали, а сейчас молчим, никто не улыбнулся даже. Вздохнул он тогда и продолжил:
– Плохие цифры, ребята. Поганые цифры, и скрывать я от вас их не буду. В результате Брюссельской операции потери личного состава превысили семьдесят процентов.
Вышли мы из штаба, значит, отошли с Петром в сторонку, закурили и молчим. Не о чем говорить, и так все понятно. В общем, притушили бычки, улыбнулся Петька криво, хлопнул меня по плечу, повернулся да и пошел.
А я вслед ему посмотрел и тоже пошел, только в другую сторону: обратно в штаб, прямо к полковому нотариусу.
На следующее утро сразу после построения отпросился я у Павиана по личному делу и, как обычно, лесом – в расположение госпиталя. А там суета, грузовики взад-вперед снуют, салаги разгружают, коробки разные в госпиталь тащат. Видно, не до меня Санчите теперь, но я уж если что решил, то обязательно сделаю. Дождался я, когда в разгрузке перерыв образовался, салажонка за белый халат поймал и велел ему, кровь из носа, идти и привести сюда сей момент медицинскую сестру Санчиту Альварес. Побежал он – куда деться, и пяти минут не прошло – смотрю, выбегает из дверей моя испаночка, запыхалась вся, и ко мне.
– Здравствуй, – говорит, – сеньор Иван, давай свои два вопроса. Перерыв у нас полчаса, так что по обоим пунктам вполне отказать успею.
– Нет у меня, – говорю, – вопросов к тебе, сеньорита. Просьба только есть одна.
– Так у тебя, – Санчита улыбается, – все время просьбы. По двум пунктам.
– Другая просьба у меня, – говорю. – Тут такое дело: я здесь уже почти три года. Деньги сама знаешь, какие нам платят. Так что есть у меня на счету почти пол-лимона. Мне раньше плевать было, понимаешь, нет никого у меня. Детдомовский я, сирота, мне что с этими деньгами станется, если меня убьют, все равно было.
– А теперь не все равно, что ли? – Санчита спрашивает, и вижу – не понимает она, что к чему.
– А теперь – нет, – отвечаю. – Вот возьми, я все бумаги на тебя выправил. Так что, если грохнут меня в четверг, вернешься в свою Барселону богатой невестой. – Сказал и сертификат ей протянул.
Замерла она на месте, на меня смотрит, и вижу – на глазах у нее слезы появились, и через секунду потекли тонкими струйками по щекам. Текут, а она так и стоит, снизу вверх на меня смотрит, только губу закусила. Шагнул я к ней тогда и к себе притянул, а в следующую секунду уже целовал ее невпопад в соленые от слез веки, в нос, в щеки, а потом и в раскрывшиеся мне навстречу губы. Мимо нас шли и бежали люди: салаги, медсестры, врачи, но я не обращал внимания и прижимал ее к себе, и мир закрутился вдруг у меня перед глазами.
– Пойдем, – сказала Санчита, внезапно отстраняясь, и мир, качнувшись еще пару раз, остановился и замер. – Пойдем со мной, – и потянула меня по направлению к лесу.
У меня было много баб. Разных. От сопливых неумелых девчонок до зрелых опытных женщин. Такой, как Санчита, не было никогда. Мы любили друг друга весь день, солнце уже зашло, и апрельский вечер стал прохладным, потом холодным, а мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, на брошенной прямо на землю плащ-палатке и не могли насытиться. А когда наконец насытились, Санчита сказала:
– Покажи мне эту бумагу, Ваня.
Я повернулся, на ощупь нашарил на траве брюки, вытащил из кармана смятый сертификат и протянул ей.
И она разорвала его.
Светка
Ох, и влетело нам с Витьком. Палыч – он такой, не крикнет даже никогда, но, бывает, такое скажет, что последней дрянью себя чувствуешь. И стыдно становится так, что не знаешь, куда от стыда деться. Вот и сейчас Палыч с ребятами нас на полпути встретил, и, пока до Схрона шли, все молчали. А как пришли, он ребят досыпать отправил, Машку с поста снял и послал вслед за ними, а с нами говорить взялся.
– Скажите, дети, – Палыч спросил, когда мы остались втроем, – мы все для чего живем?
Молчу я, что тут скажешь, живем и живем, пока не сдохли.
– Чтобы гадов убивать, – Витька наконец сказал. Гляжу: голову он поднял и на Палыча чуть ли не с вызовом смотрит.
– А ты, Света, что думаешь? – Палыч спросил.
Ну, я возьми и скажи:
– Точно. Для этого и живем. Чтобы бить их, гадов, пока сами не сдохнем.
Помолчал Палыч, глаза потер, что-то часто он их в последнее время протирает, и сказал:
– Неправильно это. Мы друг для друга живем. Ты вот для меня живешь, и для Вити, и для ребят. И я для всех вас. Если бы вас сегодня убили, я бы… Нельзя мне больше вас терять, понимаешь, нельзя. Меня и так скоро не станет, и…
Сказал и осекся, аж зубами заскрипел. А мне вдруг тошно стало, сообразила я, что только что Палыч сказал. Никогда он этого не говорил. Мы все знаем, что живем благодаря Палычу. Это он нас выходил после того, как настал проклятый Здец. Тогда, очень давно. Если бы не Палыч, мы бы все сдохли. И он всегда был с нами, я никогда даже не думала, что будет, если Палыча вдруг убьют. Пусть меня убьют, кого угодно, только не Палыча. Потому что тогда, тогда… Я не додумала, у меня слезы сами собой из глаз брызнули. И Витька рядом, слышу, засопел. А я вдруг вскочила и бросилась Палычу на шею.