Но теперь я чувствовала то же самое. Это было настоящее, вполне реальное ощущение, а не просто игра воображения - и это убедило меня, что и прошлой ночью мое чувство было реальным. Но это вызвало новый вопрос: неужели коммуну постигнет тот же рок, что прошлой ночью пал на Зону Дня? Или некая сила, некий сверхъестественный психический импульс, не бывший частью готовящегося вторжения, пробудил меня, чтобы я обнаружила сестру Тарпу?
Я решила рискнуть. Стоя на середине лестницы, я снова включила мой манжет, становясь более восприимчивой - более уязвимой - для псайканы.
И почти тотчас же я услышала детский смех. От этого звука я похолодела - именно его я слышала на чердаке Зоны Дня. Я с трудом сглотнула и медленно двинулась вниз, напряженно прислушиваясь, ловя каждый звук.
Нижняя площадка представляла собой довольно широкое пространство, ярко освещенное старой люстрой, явно знававшей лучшие дни. Здесь стоял ветхий продавленный диван и две большие фарфоровые вазы, которые использовали как подставки для тростей. Половицы, перила, стены и потолок были окрашены в тускло-белый цвет, так что привинченное к стене старое зеркало в позолоченной раме казалось только еще одним участком белой стены в форме зеркала. С одной стороны была пара закрытых двустворчатых дверей. С другой стороны площадки - двери, ведущие в мастерские, где смешивали краски. Эти дверные проемы были полускрыты грязными драпировками. Пыльные разноцветные дорожки - следы многочисленных ног тянулись за эти двери и от них - пыль растираемых красок оседала на обуви тех, кто ходил по этим белым половицам.
От площадки ветхая лестница вела к другим мастерским, где готовили и растирали краски, расположенным этажом ниже.
Я снова услышала детский смех и резко повернулась. Я заметила движение - занавеска, скрывавшая дверной проем, ведущий в одну из мастерских, слегка шевельнулась.
Я двинулась туда, держа наготове булавку. Я откинула занавеску и вошла.
Густой, спертый воздух был наполнен запахами растертых в порошок минералов. Грязные складные столы, тянущиеся вдоль всего помещения, были уставлены банками пигментов, чашами для их смешивания, флягами, бутылками и прочими посудинами с чистой олифой. Ложки, кисти, штихели, ножи - все необходимые инструменты, потемневшие от времени, стояли здесь в горшках. Пол представлял собой беспорядочную мешанину цветных пятен. В помещении никого не было. Несколько ламп, оставленных здесь, лили свет, перламутрово-тусклый из-за висящего в воздухе тончайшего порошка.
Я пересекла помещение и вошла в смежную мастерскую - она была чуть меньше, но точно так же обставлена. И тут мне снова показалось, что я слышу смех. Кроме того, я ощутила какое-то движение.
К первым двум помещениям анфиладой присоединялось третье, и я вошла в него. Там на одной из лавок сидел старик, осторожно смешивая в керамической чаше оттенок красной краски.
- Что вам угодно? - спросил он, взглянув на меня.
- Сюда… - начала я. - Сюда не заходил ребенок?
Он выглядел озадаченным.
- Нет, сюда вообще никто не заходил, - ответил он.
Я пересекла помещение, мимо подносов, уставленных бутылками - каждая была аккуратно заткнута пробкой - и вошла в кладовую, где в больших стеклянных бутылях на деревянных полках хранилась олифа и суспензии, используемые для смешивания красок. Краем глаза я заметила крохотную фигурку, метнувшуюся прочь из двери в дальнем конце помещения.
Ребенок. Ростом он был мне не выше середины бедра.
Я ринулась следом. Дверной проем, откинутая занавеска - и я снова оказалась на лестничной площадке. Здесь никого не было, но двустворчатая дверь на дальней стороне площадки, которая раньше казалась запертой, теперь закрывалась за кем-то.
Я подлетела к ней и рывком распахнула ее. Мне в лицо ударил каскад звуков.
В этом помещении - заставленной мебелью и грязноватой гостиной - собралось около двух дюжин человек, все с музыкальными инструментами. Музыка была популярным развлечением в коммуне, многие из здешних жителей любили собираться вечерами, чтобы помузицировать, выпить под музыку или впасть в дремотное оцепенение под действием лхо, улыбнись-травы или веселящих камней.
По случайности, в тот самый момент, когда я распахнула дверь, они начали играть первую пьесу за этот вечер, извлекая пронзительный мотив из скрипок, барабанов, труб, теорб, сакбутов и других инструментов. У одного из испачканных краской музыкантов был даже лирон - шестнадцатиструнная виолончель.
Акустический удар заставил меня подпрыгнуть.
Я вскрикнула от неожиданности - собравшиеся в комнате музыканты перестали играть и засмеялись, глядя на меня. Думаю, я действительно выглядела крайне комично, когда, побледнев, шарахнулась от двери.
- Смотрите-ка! - крикнул кто-то. - Это же Падуя. Она вернулась!
Некоторые встали со своих мест, чтобы поздороваться со мной, или чтобы представить меня новеньким, с которыми я была незнакома. Сейчас мне меньше всего была нужна их компания - но я должна была играть мою роль.
Пока меня осыпали приветствиями, я оглядывала помещение, не обращая особенного внимания на окружавших меня лиц. Комната была заставлена старой мебелью, пол скрывался под ковриками, потрепанными пуфами и подушками. Повсюду горели лампы, стояли стаканы, бутылки, тарелки с локумом, засахаренными фруктами и лежали готовые к употреблению трубки и кальяны.
Но нигде не было и следа ребенка - я осмотрела все, но он не прятался ни за одним из многочисленных предметов мебели и не таился ни в одном из темных углов.
ГЛАВА 19
Повествующая о видениях Шадрейка
Одним из собравшейся компании любителей музицирования был собственной персоной художник Констан Шадрейк. Он отложил скрипку и устремился ко мне, лучась улыбкой, которая явно была задумана как отеческая, но вполне ясно говорила о его истинных намерениях.
- Падуя! Драгоценная Падуя! - произнес он. Его голос был низким и хриплым - я предположила, что такой эффект дают эллодея в комбинации с лхо. - Ты и представить себе не можешь, как я рад снова видеть тебя в нашей веселой компании!
Он был в хорошем настроении, хотя был уже довольно поздний вечер. Обычно Шадрейк становился все более злым и мрачным по мере того, как продолжалась ночь, а в его крови бродило все больше отравы.
- Я хочу, чтобы ты позировала мне. Прямо сейчас! - заявил он.
- Но я только что пришла сюда, сэр… - запротестовала я.
- Твое лицо было для меня источником вдохновения. Множество дней я прозябал в бесплодном ожидании.
Он настаивал, чтобы я спустилась с ним вниз, в его студию… хотя я сомневалась, что он действительно намерен работать. Остальная компания засобиралась с нами, прихватив выпивку и инструменты - чтобы сопровождать музыкой его размышления о выборе идеальной композиции.
Все это время я не переставала оглядываться по сторонам, ища хоть какие-нибудь следы ребенка, которого видела раньше. Ощущение безотрывно наблюдающего за мной взгляда не исчезало. Я чувствовала себя в ловушке. Мне нужна была тишина и возможность спокойно разузнать что нужно и сбежать - а вместо этого на мне, как гири, повисли распутный живописец и его нетрезвая компания. Но, если я хотела продолжать оставаться Падуей Прэйт, мне необходимо было согласиться и идти с ними.
- А кто же, моя прелесть, купил тебе эти роскошные одеяния? - поинтересовался Шадрейк, когда мы спускались по лестнице. Он оглаживал отворот моего жакета, словно оценивая качество ткани - но это был исключительно повод водить рукой по моей груди.
- Так кто же так баловал тебя? - спросил он.
- Я позировала, - ответила я. - Эту одежду дали мне как раз для этого.
- И кому же ты позировала? - продолжал допытываться он.
- Никому, - отрезала я.
- Так кому же? - не отставал он. Он был непостоянным типом, склонным к перепадам настроения; он легко обижался и оскорблялся - но так же легко было вновь пробудить его гордость и самодовольство.
- Одному бездарю, его зовут Сим, - ответила я.
Он разулыбался. Такой ответ явно очень понравился ему. Он начал рассказывать сопровождавшей нас компании пьянчуг и музыкантов, как когда-то он учил великого Сима всему, что тот знает о рисовании теней, облаков и прекрасных морских пейзажей.
Шадрейк был высоким, тощим, и настолько жгучим брюнетом, что никогда не выглядел чисто выбритым - даже когда пользовался новой бритвой. В молодости он, должно быть, был хорош собой - и несомненно полагал себя таковым и сейчас. Но тяжелая жизнь и наркотики постепенно разрушали его. Он был толст там, где должен был быть стройным, там, где должно было быть мясо у него были кости - в целом он выглядел хищным и исполненным высокомерия, а его мутные глаза были налиты кровью. Сейчас от него разило выпивкой и дымом лхо. Его руки были покрыты пятнами от въевшейся краски. Но, несмотря на это, он вел себя так, словно вооружен непреодолимым и несравненным обаянием. Он искренне воображал себя существом, перед сексуальной привлекательностью которого никто не в силах устоять.
Окружавшие его натурщицы и натурщики, колористы, подмастерья, ученики живописцев, юнцы обоего пола и - я уверена - сводни и проститутки с окрестных улиц старались поддерживать в нем это убеждение. Они выполняли каждый его приказ, смеялись каждой его шутке. Они делали это из страха утратить его благосклонность, или из страха свалиться на самое дно, как они говорили в присущей им манере, если он отвернется от них. Они старались сделать его счастливым - так что, он был счастлив в их обществе.
Мы вошли в его студию. Это место всегда представляло собой настоящую свалку из неоконченных работ, мольбертов, подставок и пьедесталов - и немыслимого количества всякого хлама. Шадрейк никогда не был образцом аккуратности; похоже, он чувствовал себя вполне комфортно в обстановке хаоса и беспорядка, но сейчас дело обстояло еще хуже. Везде царил настоящий бардак. Вещи занимали каждую плоскую поверхность и загромождали пол: грязная одежда, книги, инструменты для рисования, чашки, подставки, тарелки, мусор, бутылки и даже пара ночных горшков, которые явно ждали, чтобы их вынесли. Полупротухшие объедки на тарелках. Одежда и прочие бытовые предметы кучами громоздились на стульях.
Но и это было не самым ужасным. Работы Шадрейка изменились с тех пор, как я видела их в последний раз. Изображения на его картинах вызывали, мягко говоря, беспокойство. И дело было не только в том, что его техника стала гораздо проще (теперь рисунки выглядели бессвязно-яркими, почти детскими) - содержание картин напоминало жуткий и отвратительный ночной кошмар. На них совокуплялись и корчились ужасные, демонические твари. Они ужасали сценами насилия и изображениям расчлененных тел. Гротескно-искаженная анатомия резала глаз. А некоторые символы и декоративные детали на этих картинах сами по себе вызывали неясную тревогу.
Я чувствовала себя крайне неловко. Мое задание здесь заключалось в том, чтобы изучить творения Шадрейка, чтобы найти возможные признаки порчи, и я сообщила, что не вижу никаких явных ее признаков. Некоторые знаки и детали орнамента - благодаря им на эти работы и обратили внимание - на основе моих данных были признаны невинными и случайными, так что, опасения секретаря и ментора Мерлиса не подтвердились.
Но это было неправдой. Теперь я видела, что передо мной работы человека, явно склонного к ереси - осознанно или случайно. Я ощутила всепоглощающее чувство вины за то, что недостаточно хорошо выполнила задание. Я не довела дело до конца, не была достаточно внимательна, и, после моего ухода проблема только усугубилась.
Он спросил, что я думаю об этих картинах. Сказать по правде, мне тошно было на них смотреть. Я ответила что-то неопределенное. И заставила себя всмотреться внимательнее.
Пожалуй, я была неправа. Картины свидетельствовали об умственном расстройстве, но Шадрейк, судя по всему, стал более распущенным, чем был раньше - и потребление опиатов повлияло на то, как он видел мир вокруг. Эти грязные и заставляющие испытывать дискомфорт работы - как и состояние всей остальной студии - возможно, были всего лишь делом галлюцинирующего наркомана. Констан Шадрейк постепенно терял себя, растворяясь в горячечном дыму лхо и обскуры.
Кто-то скинул шмотки со стула, уселся и начал наигрывать на теорбе. Кто-то еще ударил в тамбурин. Вино и амасек разлили по стаканам, которые разобрали присутствующие. Шадрейк громко разъяснял всем новую философию своей работы над картинами, куря папиросу-лхо и энергично смешивая краски на палитре кистью, обмакнутой в олифу. Он говорил, не выпуская папиросу, зажатую в зубах.
Я бродила по комнате, рассматривая его картины и наброски, перелистывая валявшиеся здесь же блокноты. Я чувствовала себя измотанной, меня разрывали противоречивые чувства. Моей первой задачей было защитить себя и послужить интересам Зоны Дня, - чтобы ордос получил поддержку и был предупрежден о своих тайных врагах. Но, если во всем этом замешан варп, если сами Губительные Силы действуют через Констана Шадрейка, я чувствовала себя обязанной сделать хоть что-нибудь. Служитель Инквизиции не может остаться в стороне, если обнаружит что-то подобное. Попытка не замечать такие вещи была бы ужасным нарушением моего долга.
- Где мое стеклышко? - рявкнул он, внезапно раздражаясь. - Где эта клятая хреновина?
Его прислужники ринулись на поиски. У Шадрейка был небольшой кусок стекла, очень старого стекла - он утверждал, что когда-то оно находилось в свинцовой раме огромного витражного окна часовни Экклезиархии. Он вставил стеклышко в деревянную рамку с ручкой и тушью начертил на нем решетку - с помощью этой штуки он мог "на глаз" быстро начертить изображение любого предмета.
Кто-то нашел стекло и принес ему - вместе со стаканом вина, чтобы поднять настроение. Он взял вещицу, а потом посмотрел на меня сквозь стекло, держа его за ручку, словно лупу.
- Садись! - крикнул он. - Сядь вот на этом фоне, и позволь мне посмотреть на меня! Какая красота! Какая прелесть!
Он зажег новую папиросу с лхо и вновь устремил на меня изучающий взгляд.
Чувствуя себя крайне неуютно от такого пристального внимания, я отвела взгляд и обнаружила Лайтберна - он вошел в студию и теперь, хмурясь, оглядывался по сторонам. Взглянув на него, я поняла, что сейчас что-то произойдет. Оставалось только надеяться, что у него хватит ума не втравливать нас в новые проблемы.
- Кто это? - удивилась одна из девушек, тоже заметив Лайтберна.
- Да, кто это такой? - поинтересовался Шадрейк, оборачиваясь. Он рассеянно оглядел Лайтберна через свое стеклышко и, судя по всему, не был впечатлен открывшимся зрелищем. Я окончательно утвердилась в мысли, что столкновение практически неизбежно. Проклятый был одним из двух взрослых мужчин в этой комнате, единственным, кто физически мог сравниться с Шадрейком. Лайтберн был не так высок, но гораздо лучше сложен. Шадрейк, король в своем маленьком царстве, которое представляла собой коммуна, несомненно, увидел в другом мужчине конкурента, способного переключить на себя внимание его порочной компании.
- Так кто это? - Шадрейк повторил вопрос, сопроводив его мерзкой улыбкой и опуская свое стеклышко. Он произнес каждое слово раздельно, словно подчеркивая их. Сейчас он стоял, расставив ноги, в преувеличенно-мужской позе, которая намекала, что он тут хозяин, и что богатство у него ниже пояса настолько велико, что не позволяет поставить ноги вместе. Я едва не рассмеялась, увидев эту пантомиму.
Но вместо этого лишь произнесла:
- Это Реннер.
Я видела, как лицо Лайтберна, бывшее мрачнее тучи, едва заметно дрогнуло при упоминании вслух его имени, которое он так долго отказывался назвать мне.
- И кто же этот Реннер? - поинтересовался Шадрейк. - Похоже, достойный человек.
- Реннер со мной, - ответила я.
- В каком смысле, милая Пад? - подозрительно осведомился Шадрейк.
Я поднялась и подошла к Лайтберну. Мои познания в психологии говорили, что необходимо вывести Шадрейка из его конфронтационной позиции - и это было несложно, потому что природа конфликта была до смешного простой и очевидной. Я лишь рассчитывала, что ум Шадрейка не слишком затуманен, и мой план сработает.
- Реннер позировал Симу вместе со мной, - сказала я. - И Сим не нравился ему так же, как и мне, так что я пообещала, что замолвлю за него словечко здесь.
- Ну, он не слишком… привлекателен с эстетической точки зрения, - заметил Шадрейк.
- Да, - согласилась я. - Но он - Проклятый.
Шадрейк нахмурился.
- И что это меняет? - не понял он.
Я повернулась к нему, улыбаясь, словно он не понимал очевидного.
- Я думала, что объяснила, - сообщила я. - Сим просто вне себя - ему не дает покоя ваша слава.
- Правда? - переспросил Шадрейк, всеми силами стараясь не показать, как он поражен.
- Ваша слава в городе намного превосходит его, - пояснила я. - Его работы говорят о большом мастерстве, но их находят слишком… благополучными. Он не может вступить в бой с реальностью так, как это делаете вы.
- И… что еще говорят? - спросил Шадрейк.
- Ах, да, - начала я. - Говорят, что Шадрейк знает жизнь улиц, сэр. Самое дно города. Все говорят о грубой, первозданной честности ваших работ, считают, что вы не заботитесь о благопристойности и приличиях - и, благодаря этому, достигаете величайшей художественной правды. Лишь вам могла придти мысль использовать в качестве источников вдохновения нищих, проституток или мелких торгашей.
- Это верно, - согласился он. - В моей работе я стараюсь быть честным. Я обнажаю мою душу.
Мои слова польстили ему - на это я и рассчитывала. Вообще-то, он использовал проституток и нищих в качестве натурщиков только потому, что они были готовы работать за стакан амасека и кусок хлеба.
- Сим слышал все это, - продолжала я. - И, сказать по правде, был довольно напуган. Он решил, что будет рисовать прокаженных, кающихся грешников… изгоев, которых сторонятся даже на улицах - и это вдохнет жизнь в его репутацию. Он вознамерился изобразить самых отверженных, живущих в сточных канавах, сэр - тех, кто обычно невидим для приличных людей. Он выбрал Проклятого. Вот этого несчастного.
Шадрейк снова оглядел Проклятого.
- Этот Сим бросил мне вызов, - произнес он. - Он собирается похитить мою правду.
Подвыпившая компания вокруг - по крайней мере, те, кто слышал наш разговор, - начали свистеть и улюлюкать.
Шадрейк вынул изо рта папиросу и выпустил облако дыма.
- Не окажешь ли мне честь, Проклятый? - спросил он Лайтберна. - Не сможешь ли позировать мне? Я покажу этому Симу, как надо работать.
Лайтберн взглянул на меня. Он явно был озадачен.
- Покажи ему свои татуировки, - скомандовала я.
- Чего? - не понял Лайтберн.