Дементьев навидался всякого, но июльские бои на Дону запомнились ему как самые ожесточенные за все четыре года войны. Армейская группа "Вейхс" упорно рвалась к Дону, стремясь переправиться на его левый берег, а противостоявшие ей советские войска не только оборонялись, но и пытались перейти в контрнаступление. В результате все свелось к взаимному перемалыванию сил: противники схлестывались, усеивая степь трупами солдат и остовами сгоревших танков, отходили, получали пополнение и снова сходились. Катуков, мастер танковых засад, наносил наступающим немцам серьезные потери, но появлялись "Ю-87" – "лаптежники", как их называли за обтекатели неубирающихся шасси, – и сравнивали счет. Немецкая авиация буквально ходила по головам, стаи "мессершмиттов" и "юнкерсов" непрерывно висели в воздухе и сводили на нет любой успех наших танкистов, а "сталинские соколы" появлялись в небе редко и в небольшом числе. Катуков теребил всех, кого мог, требуя прикрытие с воздуха, однако его 1-й танковый корпус не получал больше десятка истребителей, которых никак не хватало для надежного "зонтика".
И обильно лилась в донских степях русская кровь…
* * *
Над полем стлался дым – там горели шесть немецких танков, но из-за холмов ползли и ползли новые, и мелькали за танками горбатые от заплечных ранцев фигуры немецких автоматчиков.
На переправе через Сухую Верейку мотострелковая бригада 1-го корпуса Катукова угодила под массированный авианалет и понесла большие потери, а танки попали на мины – правый берег реки представлял собой сплошное минное поле. Немцев потеснить удалось, но они быстро оправились и контратаковали, стараясь загнать русских в реку. Подтянувшийся артдивизион с ходу вступил в бой: немцев надо было сдержать до подхода танков второго эшелона.
Немцы шли и шли. Горели земля и небо, густые облака пыли, поднятой разрывами снарядов и мин, заволакивали все вокруг. Батарея Дементьева стреляла, не считая снарядов – их щедро подкидывали артиллеристам танкисты, чьи машины вышли из строя, не успев расстрелять запасные боекомплекты. Пространство и время, перевитые грохотом орудий и лязгом стали, слились перед глазами Павла в сплошную огненную карусель. Временами ему казалось – все, конец, раскаленные докрасна стволы пушек вот-вот начнут разваливаться на куски, а его усталые батарейцы, едва успевавшие в короткие минуты затишья запить ржавый сухарь глотком теплой воды из фляги, без сил лягут на землю. И поэтому он даже не сразу поверил своим ушам, услышав позади огневой позиции батареи рычание танковых моторов.
"Наши, – с облегчением подумал лейтенант. – Наши! Ну, гады, теперь держитесь!".
Однако радость была преждевременной – не успели подоспевшие танки развернуться в боевой порядок, как откуда-то с визгом понеслись немецкие снаряды. Вспыхнула одна "тридцатьчетверка", другая, третья – танковая атака захлебывалась. "Откуда они бьют? – лихорадочно соображал комбат, шаря биноклем по затянутому дымом полю. – Где, где притаились эти противотанковые "змеи"? Ни лесочка, ни кусточка – голая степь кругом. Но ведь бьют, сволочи, да еще как метко…".
Он попытался связаться с выдвинутым вперед наблюдательным пунктом батареи – может, они что-нибудь видят? – но полевой телефон молчал: как всегда, связь оборвалась в самый неподходящий момент.
– Селиванов! – крикнул он, найдя глазами сержанта-связиста.
– Есть, товарищ лейтенант!
– Дуй на эн-пэ, проверь линию. Связь, сержант, связь! Видишь, что творится? – он показал на горящие танки. – Давай связь!
Связист, пригибаясь и поминутно приникая к земле, бросился выполнять приказание и пропал. Минуты тянулись, летели немецкие снаряды, загорелся четвертый танк, а связи все не было. Наконец Селиванов вернулся и, пряча бегающие глаза, доложил, что заблудился и не смог добраться до наблюдательного пункта.
И тут Павел не выдержал – прорвалось многочасовое напряжение. Он развернулся, молча врезал Селиванову в ухо и выдохнул яростно:
– Иди снова! И если не будет связи, лучше не возвращайся!
Сержант исчез, будто сдутый ветром, а у огневой позиции батареи резко затормозил, лязгнув траками, легкий танк "Т-60".
– Браток, – прохрипел высунувшийся из люка капитан-танкист, – сделай что-нибудь! Комбриг по радио орет: "Наступайте!", а как? Горим, как шкварки! Заткни ты эту батарею, Христом-богом прошу!
"Где бы я сам поставил орудия? – прикидывал Павел, снова и снова вглядываясь в степь. – А вон там, возле вон тех бугорков, похожих на бородавки. Танки попали под огонь в лощине, а оттуда она видна как на ладони". И вдруг он отчетливо ощутил себя немецким офицером в грязно-зеленого цвета мундире, стоящим возле своих орудий там, между холмов-прыщей, и подающим лающие команды своим артиллеристам. Теперь комбат не сомневался: вражеская батарея именно там, где он и предполагал.
И уже через пару минут, внимательно присмотревшись, лейтенант увидел между этих проклятых бугорков приземистый силуэт немецкой противотанковой пушки, сливавшийся с выгоревшей степью.
– По батарее, фугасным, буссоль… уровень… прицел… трубка… веер параллельный, батарея, залпом, один снаряд, огонь!
Они проутюжили бугры беглым огнем так, что там не осталось ничего живого. Во всяком случае, немецкая батарея заткнулась и больше не подавала признаков жизни.
А через несколько дней, во время краткого перерыва между боями, к Павлу подошел Богатырев и сказал негромко, отозвав Дементьева в сторонку:
– Дело у меня к тебе, командир. Вот, почитай, – с этими словами наводчик протянул комбату небольшой листок помятой бумаги.
Бумажный клочок оказался докладной запиской на имя старшего лейтенанта Рябкова, офицера фронтовой контрразведки, подписанной неким "Черным". И в записке сообщалось, что командир второй батареи 461-го артиллерийского дивизиона лейтенант Павел Дементьев применяет рукоприкладство по отношению к своим солдатам, что является недопустимым для советского офицера.
– Откуда это у тебя? Кто этот "Черный"? Знакомый почерк…
– Селиванов. Он вчера ровик копал для телефонного аппарата; я подошел, попросил закурить. А он мне и говорит: "Возьми в моей шинели, там у меня кисет, вон она, шинель". Я полез в карман за кисетом, а оттуда и выпади это сочинение. Так что остерегись, комбат. Сам знаешь, как у нас судьбы ломают: был человек – и нет его.
Это Павел знал, как знал и то, что особисты не столько ловят немецких шпионов, сколько выискивают крамолу среди своих. И вот этого он понять не мог. Дементьев считал, что если хочешь проверить человека, то дай ему винтовку, посади в окоп и посмотри, как он будет себя вести, когда на него пойдут танки. А дознаваться, что мать рядового Иванова в империалистическую войну была медсестрой, выхаживала в госпитале раненых офицеров, ставших потом белогвардейцами, и тем самым обвиноватила перед Советской властью весь свой род до седьмого колена – это бред. И поэтому Павел предпочитал не пересекаться с особистами: у него своя работа, у них – своя. Однако на сей раз он пошел к Рябкову и отдал ему "сочинение", коротко пояснив, как было дело, и предоставив контрразведчику самому разбираться со своим незадачливым "сотрудником".
Внешне Дементьев своего отношения к Селиванову не изменил, но про себя решил, что пристрелит его на месте, если тот еще хоть раз не выполнит боевой приказ. И связист это словно почувствовал и старался не попадаться комбату на глаза.
* * *
Перерывы между боями были коротки, но все-таки они были. Мотострелки отдыхали в селах Каменка, Большая Верейка, Муравьевка, Озерки – отсыпались, мылись, брились, стирали белье. К постирушкам подключались местные женщины; они приносили нехитрую домашнюю снедь, и тогда батарея напоминала цыганский табор.
И была шалая любовь – девушки дарили ее батарейцам, истосковавшимся по женской ласке. Бархатными ночами брачным ложем невенчанных свадеб служила душистая степная трава, и пели соловьи, и светила луна, и шептали девичьи губы горячечное "Люблю…". Но стояла в изголовье бледная тень, и щерила в ухмылке гнилые зубы, и поигрывала смертной косой. Знал воин, что завтра любая из тысяч пуль, свистевших над донскими степями, может найти его сердце; и знала девушка, что черная капля бомбы, выпавшая из брюха железной птицы с крестами на крыльях, не сегодня-завтра может проломить крышу хаты и похоронить под горящими обломками стен женщину, созданную любить и продолжать жизнь. И знание это разбавляло терпкой горечью сладость поцелуев.
Поутру уходили воины навстречу Зверю, а через положенный срок в селах, которые они сумели защитить и сберечь, рождались дети. И матери умудрялись поднять и вырастить этих детей – и в лихую военную годину, и в послевоенное голодное время. И подрастали сыновья, и перерастали своих отцов, навек оставшихся двадцатилетними.
А Павел заметил странную вещь: никто из его бойцов, жарким летом сорок второго года испивших в этих местах любовный напиток, не пережил года сорок третьего. Неужто чуяло женское сердце-вещун, над кем из солдат уже нависла тень смерти, и подсказывало степным ворожеям, кому подарить любовь, чтобы не переломилась малая веточка могучего дерева русского рода-племени, а продолжилась, выбросив новый побег? И лейтенант всерьез порадовался, что колдовская эта любовь обошла его стороной.
* * *
У села Чуриково артдивизион попал под жесточайшую бомбежку, и была она самой страшной из всех пережитых Павлом и до, и после. Походная колонна грузовиков и танков 89-й бригады переправилась через реку и шла на подмогу наступающим частям корпуса, когда небо подернулось черной сыпью немецких самолетов. Их было не меньше полусотни, и десяток тридцатисемимиллиметровых зениток не мог остановить эту армаду.
Самолеты пикировали почти вертикально, с душераздирающим воем включенных сирен – "труб Иерихона", – и шасси "юнкерсов" напоминали хищные когти, готовые рвать людей на части. Танки расползались в разные стороны, солдаты горохом сыпались из машин, ища хоть какого-нибудь укрытия. "Поганое это дело – попасть под бомбежку в голой степи, – припомнились Дементьеву слова Мироненко, начальника штаба дивизиона. – Торчишь, как вошь на блюде, и ждешь, пока тебя сверху не прижмут к ногтю".
Бомбы падали. Земля стонала и содрогалась, словно беспощадно избиваемое живое существо. Памятуя старое правило "в одно и то же место снаряд дважды не попадает", Павел и комиссар батареи Александр Федоров укрылись в свежей воронке, еще истекавшей дымом, и время от времени высовывались оттуда посмотреть: кончилась вся эта свистопляска или еще нет? И прямо на глазах у комбата бомба попала в танк, тщетно пытавшийся спрятать от крестатых воющих коршунов свое бронированное, но такое уязвимое для воздушного врага тело.
Танк лопнул, как яйцо под ударом молотка, и взорвался. Из дымно-огненного клубка, вспухшего на месте машины, вылетел каток и взвился высоко в небо, словно фантастический летательный аппарат. Достигнув верхней точки своей траектории, каток замедлился, а затем со свистом устремился вниз. И Павел вдруг отчетливо увидел направление его падения – слабо светящуюся нить-дорожку, еще не проложенный воздушный туннель, упиравшийся в воронку, где прятались они с политруком. И не только в воронку, а именно в тот ее склон, на котором они лежали. И лейтенант – почти неосознанно, подчиняясь внутреннему импульсу, – схватил Федорова за плечо, перебросился вместе с ним к противоположному краю воронки и прижался к горячей земле, еще выдыхавшей жар недавнего взрыва.
В следующую секунду каток врезался туда, где они только что лежали, и вонзился в землю почти целиком, словно марсианский цилиндр из книги английского писателя Уэллса, которую Павел читал, учась в школе.
– Повезло нам с тобой, Паша, – политрук вымученно улыбнулся, стряхивая песок с гимнастерки. – А ведь чуть не отдали богу душу…
– Раз повезло, – отозвался Павел, поправляя фуражку, – значит, еще повоюем, Саша.
Тем временем налет кончился, офицеры вылезли из воронки, и Дементьев увидел, что очень многим повезло куда меньше – по всему полю, разматывая шлейфы черного дыма, горели танки и автомашины, и лежали среди бомбовых воронок изувеченные трупы наших солдат. А неподалеку, прислонившись к перевернутой взрывом зенитке, сидел на земле раненый командир зенитного дивизиона, плакал и ругался черными словами от злости и бессилия…
Дивизион понес большие потери – первая батарея потеряла два орудия, разбитых прямыми попаданиями, погиб комбат-один Хацкевич, досталось и третьей батарее Власенко. Второй батарее повезло – были раненые, но погиб только один человек: наводчик Богатырев, всего лишь один день не доживший до "искупления вины перед Родиной" и получения звания младшего лейтенанта, присвоенного ему по ходатайству Дементьева "за мужество и отвагу, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками". Погибших похоронили в братской могиле; туда же бережно опустили голову Богатырева – это было все, что от него осталось.
* * *
Заминка у села Чуриково и понесенные там потери привели к тому, что наступление корпуса сначала замедлилось, а потом и вовсе остановилось. Немцы подтянули свежие силы и перешли в контрнаступление, тесня мотострелковую бригаду к Сухой Верейке.
Павел потерял счет отбитым атакам, подожженным танкам и выкошенным цепям автоматчиков. Батарея то и дело меняла огневые позиции, расчеты изнемогали от жары и усталости, а немцы все лезли и лезли. Даже без бинокля Павел отчетливо видел их пьяные лица и перекошенные рты – перед атакой солдаты вермахта до ноздрей накачались шнапсом. В окопах мотострелков то и дело вспыхивали ожесточенные рукопашные схватки, в которых шло в ход все, вплоть до ножей и зубов. Рабы Зверя были хорошими воинами, они умели драться, и победа над ними давалась нелегко.
Бригада медленно отступала. Отступала, цепляясь за каждую ложбинку, за каждый бугорок, но все-таки отступала, выгибаясь под железным натиском завоевателей, – у любой силы сопротивления есть свой предел. А перед нашим передним краем, за холмами, уже сжимался бронированный кулак – немцы готовили решающий удар, который должен был стать последним.
Цепи наступавших немцев в очередной раз залегли. Дементьев с наблюдательного пункта прикинул расстояние, разделявшее залегших немецких автоматчиков и его батарею, и понял, что надо снова переносить огневую – между артиллеристами и пехотой противника нашей пехоты уже не было, а дивизионное орудие "ЗИС-3" – не самый лучший инструмент для рукопашной.
И тут сзади к высотке, на которой располагался наблюдательный пункт, подлетели грузовики с рядами наклонных рельсов, установленных вместо кузова. И Дементьев узнал в них "РС" – "катюши", о которых он много слышал, но еще ни разу не видел "живьем", в действии. "Катюши" быстро, четко и слаженно развернулись и всем дивизионом дали залп по холмам, где стягивались, готовясь к сокрушительной атаке, немецкие танки и пехота.
Около сотни огненных стрел с ноющим ревом сорвались с направляющих и вонзились в холмы. Над холмами встала стена разрывов, слившаяся в сплошное бурое облако. Облако росло, набухало и вдруг приняло очертания громадного зверя – дракона, вставшего на дыбы. Дракон выгибал шею, разевал пасть и, наверно, рычал, но его рычания не было слышно из-за непрерывного грохота рвущихся реактивных мин. Огненные стрелы вонзались и вонзались в грудь Зверя, вонзались одна за другой, били и рвали его, и дракон не выдержал – дрогнул и расползся, вновь превратившись в бесформенное коричневое облако, поджариваемое снизу высокими языками пламени.
А затем лейтенант услышал слитный гул десятков танковых двигателей – шли наши танки. Катуков внимательно следил за ходом сражения, сумел переломить битву внезапным ударом "РС" и теперь ввел в действие свой танковый резерв, развивая успех.
Противник отступил так поспешно, что его отступление скорее напоминало бегство. А Дементьев побывал там, куда пришелся удар "катюш", и не мог сдержать мстительной радости при виде спекшейся почерневшей земли, усеянной скелетами сгоревших немецких танков и обугленными трупами не наших – теперь уже не наших – солдат. "Это вам сдача за Чуриково, – думал лейтенант, осматривая следы побоища. – Эх, вот всегда бы так…"
Он еще не знал, что в скором будущем у него самого будут в руках огненные стрелы "РС" и что он сам будет метать их в грудь Коричневому Дракону, приползшему на русскую землю, – метать до тех пор, пока этот кровожадный Зверь не сдохнет в своем собственном логове.