- Яичницу хочешь? - на полном серьезе спросил Пасюк. - У меня яйца свежие есть, я для жены три десятка купил у бабульки одной. Всегда у нее покупаю, желток яркий…
- Ай, Пасюк, ну что ты, в самом деле? - одернул я бармена.
- Ну не хочешь, не надо, другого ничего у меня нет.
Я пристально посмотрел на бармена и тот, поникнув, сказал:
- Я же из лучших побуждений, ты ж всю ночь не жрамши, но это как хочешь. Ты мне скажи лучше, откуда у тебя во взгляде столько сарказма?
- Наверное, из глубины души, - отозвался я, закуривая. - А за заботу спасибо.
- Правильно, - внезапно вспылил Пасюк, - раньше о тебе заботиться надо было, когда мал был, а теперь ты и сам о ком хочешь позаботишься! Только благодаря тебе живу и процветаю. Скажи мне вот честно… я давно тебя спросить хотел, да не решался, не друг я тебе, хоть и жалею…
- Спрашивай, - я отвернулся, глядя в сторону двери. Оттуда неотвратимо наползала тревога. И чья-то сухая беда. Еще только предчувствие. Еще есть время, но не так уж и много. И очень хочется прямо сейчас встать и уйти от этой беды, чтобы не коснуться ее, чтобы не знать. Но нельзя, потому что Пасюк попросил ответа. - Все, что обо мне говорят, ложь.
- Ага, я сам знаю, что ты человек, а не чудовище, что детей не ешь и управлять людьми не умеешь. Ну, во всяком случае, так как об этом рассказывают. Я о другом хотел тебя спросить, да боялся спугнуть. Ты мне скажи, почему именно мой бар выбрал, почему упорно просился внутрь, когда я орал на тебя и на твою… твоего друга, что бы вашего духа здесь не было?
- А мне твое отношение к людям нравилось, - усмехнулся я, вспоминая молодость. И детство. И деда. - Ты себя, Пасюк, выше других не ставишь, а я, когда в Малаховке появился, только такого человека и искал. Чтобы не выдал и не продал.
- Кому? - опешил бармен.
- А кому надо, - усмехнулся я. - Меньше знаешь, целее шкура. Так что не задавал бы ты мне лишних вопросов. Одно верно, что про меня говорят: опасный я человек и дружбу водить со мной опасно. А ты жалеешь, что не друг мне.
- Порою шкурой проще пожертвовать, чем друга продать, - тихо сообщил Пасюк. - Ты вот не убийца, не преступник, я уверен, а скрываешься у нас. Не секрет для знающих, что не хочешь, чтобы тебя лишний раз видели или вспоминали, да не получается. О тебе все знают и часто вспоминают. Так, может, мне все же скажешь, почему? От чего бежишь, от кого прячешься? Да я может помочь тебе смогу! Связи у меня есть, если серьезно что, я походатайствовать могу…
Он натолкнулся на мой пристальный взгляд и замолчал, а я смотрел на него и думал о том, что вот он еще один человек, который того гляди обожжет себе ладони о тот свет, который по несправедливости мира исходит от меня. Я был бы рад стать черным и незаметным. А выходит наоборот: я вспыхиваю и сгораю, а они, дураки, считают, что я освещаю им путь.
- А еще тебя, несомненно, интересует, откуда у меня на шее такой уродливый шрам, который я прячу под платком, - медленно докончил я за бармена. - Они и вправду ведь думают, что скрываться могут только убийцы и мародеры. И, что самое ужасное, презумпция невиновности никогда не работал в стремительном мозгу простого человека. Если все очевидно, зачем доказательства?! А есть и такие, которых настораживает неопределенность. На меня ведь в последнее время почти полгорода роет, ищет, к чему бы придраться, за что бы меня в каталажку подвальную швырнуть, да допрашивать с пристрастием и особым ожесточением…
- Ну, зачем же сразу так, - пробормотал Пасюк, но я не обратил на его слова внимания.
- А раз роют, раз уже точат клыки, выискивая повод, значит, уеду я скоро и тебе меня не удержать. Хоть и прижился я тут, хоть и спокойно мне было в Белом Озере не меньше, чем тебе. Даже когда бандюки твои завалились, и ты умолял меня о спасении. Я ведь и не собирался уходить как остальные. Я помню твой взгляд, просящий, полный отчаяния. Эх, Пасюк, ведь обидел ты меня тогда, ведь много лет уже знались, а ты решил, что я брошу тебя…
- Их было шестеро! - внезапно разозлился бармен. - Я знал, что ты ненормальный, но один на шестерых! Я был уверен, что тебе это не по силам.
- И все равно просил, - хмыкнул я.
- Да! Своя жизнь всегда дорога! - резко ответил бармен. - Особенно, когда ее намериваются абы как загубить, ни за что-то, а за какие-то там деньги! Обидно, понимаешь?! Лезть с гранатой под вражеский танк - одно. Или, скажем, идти добровольцем на Станцию разбирать и засыпать реактор - это тоже дело, ради которого жалко, но можно погибнуть. Потому что во благо! А это что?! Просто так из-за крыши, которая мне с тобой ни в лоб, ни полбу не нужна?! Из-за валюты вшивой кровью умываться?!
- Умылся тогда, - тихо проворчал я. - Оба умылись. И своей, и их. И бар весь твой умыли. Спасибо еще, не стал просить помогать тебе с телами, а то я бы тебя к черту послал.
Я потушил сигарету в пепельнице, полнившейся ночными окурками, и закурил новую. Разговор, хоть и неприятный, был еще не окончен, а я не привык останавливаться на полпути.
- Как вспомню, так вздрогну, - бармен как-то неловко почесал бок и скривился.
Тот вечер на всех оставил борозды. Благо, Лиса не задело, хотя именно он прокусил руку с пистолетом, направленным в сторону Пасюка. Я прекрасно помнил рык пса, треск выстрела, крик бармена и свое хриплое дыхание, когда я, выжигая из тела все силы, творил невозможное. Мы с псом за четыре секунды уложили шестерых бандитов. Всех шестерых замертво. И сами чуть не полегли рядом. Бармен - с дырой в боку, я - с колотой раной в груди.
Было. И драки были. И еще раны, которые остаются на теле уродливыми отметинами человеческой глупости. Всегда так - сначала сделаешь, потом удивляешься и думаешь: а стоило ли?
- Я долго еще потом пол оттирал, - медленно проговорил Пасюк. - Мне все казалось, он грязный. Ты тогда ушел, шатаясь, сказал, что тебе врач нужен. А я вот совсем забыл, что меня тоже задело, взял швабру и тер пол, одно ведро воды сменил, второе, а пол все грязный. И все пахнет кровью. И смертью, - он понизил голос до шепота. - Смерть пахнет по-особенному. Я слышал байки от ходоков, странников и юродивых, они все как один говорят, что в Припяти запах особый. Смерти и призраков. Я все смеялся. Да какие призраки в Припяти?! Какая смерть?! Запах у смерти разве что тухлятины! Но потом понял - не врали они. И вовсе не дурочками были, это я дурачок. Я все тер пол, а на нем все новая кровь. И запах. Чуть погодя я в себя пришел, понял, что это уже моя кровь… Чуть не помер, короче, от шока, идиот. Не привык я вот как ты…
- А, думаешь, я привык убивать?! - мой голос неожиданно зазвенел негодованием. - Это ты меня научил убивать! Это у тебя под крылом я отнял первую человеческую жизнь. И вторую. Никогда! Слышишь?! Никогда я не убивал раньше. Только дарил жизни. А тебя бросился спасать. И после этого ты неуверенно бормочешь, что жалеешь, будто не друг мне! Друзья тоже разные бывают, дружба не всегда в словах и смехе, ты, старая баровая крыса! Дружба, так же как и любовь, она в поступках, понял?! И вообще, шел бы ты к черту со всем этим! Шрам у меня на шее - с детства. Я тогда мальчишкой был, когда в лесу на кабаниху налетел! Здасьте, приятная встреча! А у меня защитники - собака и нож отцовский, только что дареный дедом моим покойным в тот же день убитым бандитами. Думаешь, из схватки с кабанихой целым выйти можно?
- Живым не выйдешь, - осторожно сказал Пасюк, чувствуя, что после бессонной ночи я на взводе.
- А мы вышли с Лисом. Живыми, пусть и не целыми. И не спрашивай меня больше о том, почему я скрываюсь. Не из-за долгов или баб, не думай. У меня свои счеты с жизнью. Если спокойно жить хочешь, не спрашивай.
Я успокоился. И чего это я так вспылил? Прошлое - самое мое больное место. Особенно теперь, когда Она ушла. Мы, мужчины, все же зависим от женщин. Особенно, если мы искренне полагаем, что нас любят. А потом оказывается… и так обидно, и кажется, что тебя предали. Наверное, так со всеми.
- Насолил, значит, кому-то, - гнул свое Пасюк. - Что-то знаешь, чего другие хотят знать.
- Умный ты больно, - равнодушно фыркнул я, пожав плечами. Разговор заканчивался. Ко мне пришли. - От ума, знаешь, тоже много горя бывает.
В этот момент тяжелая железная дверь отварилась и в бар заглянула женщина с покрытой выцветшим платком головой. Ее глаза и нос были красными, и опухли от слез. Она смотрела по сторонам дико, и в первое мгновение мне показалось, что настигшее женщину горе лишило ее рассудка. Ее движения были нервными и рваными, она шагнула вперед, пересиливая страх, потому что надежда все еще жила в ее душе. Отпустив дверь, она схватилась за край юбки и, неприлично поддернув ее выше колен, стала истерически комкать подол. У нее были очень худые руки, на пальце я заметил врезавшееся в кожу кольцо. Чья-то жена. Интересно, почему же не мужчина пошел ко мне говорить, почему послал ее?
- Это вы Дмитрий Васильевич? - неожиданно хриплым голосом спросила женщина, приближаясь к нам маленькими нетвердыми шажками.
- Он это! - отозвался за меня бармен. - Нелюдь он и все тут! Чего тебе от него надо, девка?!
- Чем я могу вам помочь, Катюша? - спросил я ласково, поднимаясь с места и выпуская в пространство между нами плотное облачко сигаретного дыма. Не очень то вежливо, но так я лучше вижу. Туман помогает разбить некоторые границы, о существовании которых большинство людей даже не подозревает. Те самые, которые делают нас слепыми, как новорожденные котята. И такими же глупыми, незнающими мир и самих себя…
… и я вижу…
Рыжий лес. Бескрайняя выжженная радиацией пустыня. Сосны первые откликнулись на ее прикосновение, сгорев дотла.
Экскаватор валит ржавые сосны, их прямые мачты с треском и шуршанием падают на землю, создавая завалы, а огромный механизм сминает их гусеницами, вдавливает в почву. И уже стоят на подступах машины с песком и землей, чтобы засыпать ржавую усыпальницу и посадить поверх новые деревья.
Я знаю, что эти сосны полны смерти.
Пустота. Вокруг темно и тихо, нет ни единого звука, словно в склепе, потому что я чувствую вокруг себя стены. Я напрягаю зрение, но ничего не вижу, зато начинаю слышать тихий детский плач и что-то еще, словно шорох или шелест. Я чувствую кожей излучение, текущее ко мне со всех сторон, его прикосновение обжигает страхом и болью. Меня начинает поташнивать то ли от страха, то ли от смертельной дозы излучения. От страшного прикосновения рыжего леса, о котором я знаю столько баек и легенд.
Я опустил глаза вниз, выискивая уголек сигареты. Я знаю, что он где-то здесь. Надо непременно вернуться, вспомнить, что я стою в баре у столика, а рядом со мной сидит Пасюк, который до сих пор не верит в нашу дружбу, и стоит заплаканная женщина Катерина, которой, наверное, двадцать пять или двадцать шесть. Но горе истерзало ее лицо морщинами, а нелегкая жизнь одинокой женщины стерла все детские грезы и фантазии. Где же твой муж? Почему ты все еще носишь кольцо, хотя его уже давно нет?…
Я обязательно должен вернуться или через несколько минут мое бездыханное тело упадет на неровный пор бара. Уголек сигареты - мой маяк. Моя надежда на счастливое возвращение, мое воспоминание обо мне самом. Каждый уход в видение - риск. Правда никогда не давалась легко.
Комната расплывается перед глазами, я вижу кровавый след в воздухе - это сигарета, которой я умышленно вожу взад-вперед. И я уже слышу не плач - голос женщины, которая тихо и как-то через силу говорит мне:
- Моя дочь упала в яму… Как вы узнали мое имя?
- Я много чего знаю, Катерина, - я распрямляю спину, слегка поворачиваю голову до щелчка шейных позвонков. Этому фокусу я научился относительно недавно. Производимый костями сухой звук, сопровождаемый легким, тянущим ощущением у основания черепа, помогает полностью прийти в себя, закрепляя сознание "здесь" и "сейчас". - Продолжайте, - я приветливо ей улыбаюсь, но это лишь способ подбодрить женщину. Меня по-прежнему немного тошнит, на коже ощущается неприятный жар, и я уже почти понимаю, что произошло на самом деле и что мне предстоит сделать.
- Моя дочь и сын, - трясущимся голосом закаркала женщина, - сбежали из дома к атомной Станции. Они думали, что им врут, решили сами увериться, что на Станции нет ничего страшного.
Она говорила, а я все думал о своем видении. Ржавый лес. Рыжий лес. Лес смерти. Как его только не называли, а смысл один. Когда произошел взрыв и все вокруг стало зараженным, эти сосны впитали в себя львиную долю радиоактивных радикалов. Этот лес стал опаснее воздуха, и даже земли вокруг, потому что всасывал в себя все подобно губки. И стремительно краснел. Хвоя осыпалась ржей, и люди взялись захоронить проклятые деревья, тем самым, отправив все радиоактивные вещества в почву. Что же делать, мы не умели ни тогда, ни сейчас бороться с эдакой напастью! Недавно я слышал, будто на захоронении уже давно вырос новый смешанный лес, но не очень то верилось, что все это надругательство прошло для земли незаметным.
- Говорили, - продолжала женщина, неловко переминаясь с ноги на ногу и комкая подол платья, - что там уже давно безопасно, а они…
Лис нехотя поднял голову, оглядел женщину и, посчитав ее безобидной, снова с грохотом уронил голову на пол.
- Мозги не вышиби, - ехидно посоветовал ему бармен, и я бросил на Пасюка короткий взгляд. Неужели ему все равно?! Но нет, он просто пытается скрыть за насмешливостью свою нервозность, ему не по себе.
- Оленька провалилась под землю и не могла выбраться, - совсем тихо сообщила Катерина, - и тогда Сашка, сорванец, полез за ней. Дрянной мальчишка! Он всегда ее науськивал и теперь потащил на Станцию. А там, в пустоте между прогнившими бревнами радиация. Их обоих все рвет. И кожа красная. Ночью пришли, как он ее донес не знаю…. Оленька без сознания.
Женщина еще что-то пыталась сказать, но слезы задушили ей горло, она захрипела и залилась слезами.
- А чего ты к нему-то пришла? - сдавленно спросил Пасюк. - Он же вышибала мой, не волшебник и не господь Бог! О нем болтают всякую чертовщину, так то неправда все.
Женщина отпустила подол и подняла руки к лицу. Так и осталась стоять, поникнув, а из-под рук по подбородку текли слезы и капали на грубый серый свитер, оставляя на нем черные пятна.
Я потушил окурок в пепельнице и шагнул к женщине:
- Не все, что болтают, вымысел. Спасибо за пиво, Пасюк, пойдем мы, - я слегка толкнул Лиса ногой в бок, но он не торопился вставать.
- На два слова, - бармен цепко схватил меня за запястье и настойчиво потянул к стойке. Лис, посчитав подобные действия фамильярностью, предупредительно и довольно угрожающе заворчал, не отрывая головы от пола.
- Цыц, лисья морда! - на всякий случай приказал я и отошел с Пасюком в сторону. - Чего тебе еще надобно, крыса пивная?
- Ты с ума сошел! - полушепотом напустился на меня бармен. - Нельзя лезть в такие дела!
- Это почему же нельзя? - усмехнулся я невесело.
- Ты же не всесилен! Нельзя! Себя погубишь! С радиацией шутки шутить не стоит! Я ведь знаю тебя, смотрел не раз на твои дела. Ты решил помочь им и ничто тебе не помешает, но сам ты от этого сдохнешь! Это же уму непостижимо, чтобы не понимать таких простых вещей! Это же ведь … это будет… - он запнулся от возмущения.
- Чудо будет, да? - равнодушно спросил я.
- Да! - рявкнул Пасюк, но тут же понизил голос. - За чудеса плата не меряна!
- Вот значит как, ошибся я в тебе, - пробормотал я. - Двое детей важнее меня, всем это ясно, как то, что наступает рассвет.
- И мне понятно! - Пасюк внезапно отвернулся, словно бы не хотел, чтобы я видел его лицо. - Но ведь тебя, дуралея, жалко. Привык я к тебе, а умрешь… Не делай этого, Нелюдь. Я чем, может, помочь могу?
Я молча покачал головой и, хлопнув Пасюка по плечу ладонью, подошел к женщине. Слезы матери - это плохо, нельзя такого допускать.
- Пошли? - спросил я у Лиса. Тот закряхтел будто человек, у которого болят суставы и, наконец, грузно встал. Катерина торопливо засеменила прочь из бара показывать дорогу. Я задержался всего лишь на мгновение:
- Удачи тебе, Пасюк.
- И тебе не болеть, - не поворачиваясь, отозвался бармен.
Вздохнув, я шагнул к двери.
Они как-то чересчур ловко разминулись в дверях. Вошли одновременно в узкий проем, не задели друг друга, не помешали. Загородили выход, лишив меня всякой возможности сбежать, и наставили короткие, черные, модернизированные двенадцати зарядные Макаровы - самое распространенное девятимиллиметровое оружие, которое, к тому же, довольно легко достать у перекупщиков. Как, впрочем, и патроны к нему.
Я замер и пес, медленно плетущийся следом, ткнулся твердой лобастой головой мне под колено.
- Цыц, лисья морда, - тихо сказал я. Еще не хватало, чтобы пес бросился под выстрелы, которых вполне еще можно избежать. Слишком внушительно выглядели эти двое. Оба были плечистыми, но не перекаченными, одетыми в черные, не замаранные грязью пиджаки, какие редко увидишь среди бедноты, которая преобладала в округе. Уж больно тяжелые условия жизни были здесь, чтобы иметь такую одежду. Мужчины явно пришли сюда не пешком и уж точно не на велосипеде приехали. Вели они себя очень сдержано, смотрели внимательно, но без угрозы и я сразу заключил: профессионалы, знающие, зачем сюда заглянули. Чьи-то исполнители.
- Нелюдь, - утвердительно сказал тот, что стоял от меня по левую руку и казался чуть ниже второго. Он был коротко стрижен и единственное, что не вязалось с его образом аккуратного телохранителя - это двухдневная щетина. - С нами пойдешь.
- С чего это? - удивился я, все внимательнее вглядываясь в лица мужчин. Похожи, ой как похожи. Уж ни братья ли. У кого на услужении у нас братья ходят? Не знаю такого. Кто может содержать подобных бычков, кому нынче такое по карману? Ну и вопросик! Я знаю немногих богатых боровов… Да, ну и вопрос!
Впрочем, я не испугался этих двоих, особой угрозы с их стороны я не ощущал, они пришли говорить, а не убивать меня. Еще я сразу определил для себя, что это не те люди, которые убили моего деда. Как? Внутренним чутьем и полузабытыми воспоминаниями. Мне ведь никто не мог помешать сбежать от Макара. Он даже не знал о том, что я все же вернулся к деду, наперекор его прямому приказу. Он не стал от меня ничего таить и сказал, что если дед отдал мне нож, его больше нет в живых. Объяснил, что за мной охотятся страшные люди и что я обязан от них скрываться, если хочу жить. Конечно, я не поверил в смерть деда. И до самого последнего момента все эти слава казались мне неуместной игрой или шуткой. А, может, я знал, подходя к разгромленному дому, что уже ничто не изменить, но не хотел в это верить. Этого просто не могло случиться, вот и все!
О, нет, я не плакал, и даже не стал совершать глупости. В пораненном взрывом доме уже так пахло разложением, что меня вырвало еще на пороге. Я не смог зайти внутрь и с крыльца смотрел на безжизненный, какой-то набухший труп, над которым жужжал бешенный, одуревший от счастья рой мух. Я глядел на гильзы на полу и на осколки своей жизни и даже не мог плакать. Мне виделись люди и слышались голоса, но тогда я не отдавал себе отчета в том, что видел.
Потом. Все потом.