Дорога до нового дома оказалась для Жоры Волынского терновой тропой. Еле-еле выкарабкавшись после тяжелого ранения, он упорно стремится навстречу своей мечте: пусть в Новом Мире, пусть на другой планете, но жить среди русских людей с любимой женщиной. Но до этого надо еще проскакать полконтинента наперегонки со смертью.
Дмитрий Старицкий
НАПЕРЕГОНКИ СО СМЕРТЬЮ
Очнулся я от громкого настойчивого стука в стекло, задребезжавшее в щелястой оконной раме. Стучали обстоятельно, но без хулиганства. Причем стучали со двора, так как с улицы все три окна были еще до заката прикрыты деревянными ставнями, и если бы стучали в них, то звук совсем другой по тональности был бы. Я откуда-то это знал, хотя глаз пока не открывал, кутаясь в мягкую перину с головой.
И с кровати не слезал. Думалось лениво и сонно: постучат и уйдут. Или кто другой им откроет.
"Фигвам. Индейская национальная изба". Стучать стали только сильнее. И уже не только в окно, но и чем-то твердым в дверь. Такие не уходят. Придется вставать.
Сна уже ни в одном глазу. А настойчивый стук все продолжался.
Пришлось, покряхтев, слезать с кровати, винтажной такой, с медными шишечками. Привычно (что меня не на шутку удивило) одним движением влезть босыми ногами в подшитые кожей войлочные опорки, накинуть на плечи старый романовский полушубок и, как был в бязевом исподнем, пойти в сени.
По дороге привычно хлопнул ладонью по выключателю, но того на своем месте около двери не оказалось.
Оглянувшись, посмотрел на потолок и не увидел там не только люстры, но даже примитивной "лампочки Ильича".
- Это где ж такая глушь, что даже электричества нет, - пробормотал себе под нос, нашаривая на простой дощатой столешнице коробок спичек и огарок свечи в низком медном подсвечнике с ручкой кольцом.
Вспыхнувший огонек осветил типичную деревенскую рубленую избу средней полосы России, сверкнув по серебряным окладам икон с погасшими лампадами и шарикам спинки медной кровати, по беленому боку большой печки и темным крышкам двух больших сундуков. Не бедную избу, но и не богатую. Так, серединка на половинку по зажиточности, даже гнутые "венские" стулья есть. И сам тут же удивился этим своим мыслям о зажиточности. По меркам начала двадцать первого века вокруг была жуткая убогость.
К тому же обстановка в избе свидетельствовала, что никто, кроме меня, в этом помещении не живет.
"А девочки где? Автобус? - не въехал я в ситуацию. - Где это я ваше?"
Потрогал нос - целый, но я хорошо помнил, что перед тем, как потерял сознание, была сильная боль от удара по носу. И домов там, в валлийских горах, рядом не было никаких.
Значит, мне это все приснилось? Новая Земля. Орденский город Порто-Франко. Путанабус. Чертова дюжина красавиц из эскорта. Бой с бандитами. Проводы полкового козла на пенсию. Однако какой реальной силы был этот сон! Какие цвета! Какие тактильные ощущения! Какая эротика! Тинто Брасс отдыхает и нервно курит в сторонке. Жаль, что это был только сон, пусть даже в конце этого сна меня убили.
Видать, хорошо я тут вчера нажрался с Вовиком на их корпоративной вечеринке, вот он меня и засунул сюда отсыпаться с глаз большого начальства подальше. Но пили явно что-то очень качественное, ибо никакого похмельного синдрома совсем не наблюдается.
Снова застучали в дверь, уже нетерпеливей. Увидали, гады, свет в окошке. Возбудились.
Пришлось шкандыбать в сени.
Там, приникнув ухом к входной двери, прислушался к бормотанию людей за дверью, но ничего не разобрал.
- Кого черти носят тут по ночам! - крикнул через дверь.
- Открывай давай! - требовательно заорали со двора. - Фершал нужон. Срочно.
Взяв в правую руку топор с лавки, левой скинул щеколду с двери и потянул ее на себя, не раскрывая полностью.
В сизом предрассветном мареве на крыльце стоял явно военный. По крайней мере, на его голове красовалась характерная такая фуранька, и шашка висела на боку. За ним, ниже крыльца, во дворе стояло еще трое с длинными винтовками за плечами. Отблески поздней луны посверкивали на тонких штыках.
- Ну я фершал. Чё надоть? - с удивлением услышал я хриплые звуки собственного голоса.
- Собирайся, поехали, - сказал тот, что с шашкой.
- С какого такого бодуна?
- Ранетые у нас, - пояснил он спокойным голосом.
Ага. Шнурки только поглажу и побегу.
- Так везите сюда, раз уж разбудили ни свет ни заря.
- Не доедут они. Сильно ранетые.
- Мил человек, так ведь я ни разу ни дохтур, - выдал ему свои резоны. - Им дохтур нужон, если они так сильно покоцанные, что до меня довезти их не могут. Не та у меня квалификация, чтобы операции делать. Зубы драть, мозоль вот вырезать, грыжу вправить, перевязать… Рану еще почистить, чтоб до дохтура жилец доехать мог, - это ко мне. А все что сложнее, - извини, на копейки учился.
- Да что с ним гутарить, с контрой. Иваныч, поставь его к стенке на хрен, а мы зараз, - крикнул один из тех, что с винтовками, однако, не снимая оружие с плеча.
- Ша! - дернул рукой в запретительном жесте тот, что с шашкой, кого Иванычем назвали. - Фершал вам не контра, а несознательный пока исчо, но трудовой елемент. Сами ноги бьете только потому, что сдуру доктора в расход пустили. Не понравилось вам, что тот из дворян был. А ранетых кто лечить будет? Вы, што ль?
Троица во дворе виновато потупилась на свои облезлые ботинки с обмотками.
"Бред какой-то", - думал я, смотря на весь этот спектакль.
- Вот это видел? - повернулся ко мне военный, доставая из рыжей кобуры австрийский револьвер и тыча его дулом мне под нос.
Память моментально выдала справку: ""Раст и Гассер", калибр 8 миллиметров, в барабане 8 патронов. Год принятия на вооружение Австро-венгерской армии - 1898". Простой, как молоток, и такой же надежный. У самого точно такой же девайс с фронта привезен и надежно припрятан. Только патронов не густо.
- Не пужай, пуганые ужо. Я всю Великую войну на фронтах. Две Георгиевские медали за храбрость имею, - слышал я как со стороны собственную речь и ошизевал. Слова слетали с губ помимо моей воли. - Ну, шлепнешь ты меня тут, сильно тебе это поможет? В селе больше фершалов нету.
Военный недовольно засопел, но револьвер убрал. И тон сменил:
- Дорогой мой человек, если бы ты знал, какие люди сейчас страдают, то сам бы впереди меня побежал их лечить.
- Для меня все люди одинаковые - больные, - выдал ему следующий резон. - Других я почти не вижу. Где твои раненые?
- В соседнем селе.
- Не-э-э… - ушел в отрицалово. - Я туда не пойду, тем более ночью…
- Какая ночь, отец, окстись. Рассвет уже.
Интересно, почему это я ему "отец"? Парню этому где-то чуть больше двадцати на вид, мне тридцать пять. На отца вроде как не тяну совсем…
- Все равно пешком двенадцать верст не пойду. Давай транспорт.
- Да откуда я тебе его возьму? - удивляется тот совершенно натурально.
- Твои заботы. Село большое, - сказал равнодушно и, повернувшись, ушел в сени, бросив по дороге топор в угол. Из сеней - в комнату, где от оплывшей уже свечи запалил семилинейную керосиновую лампу с надраенным отражателем. Теперь хоть можно глаза не ломать.
Выехали уже со светом. По солнышку.
Пока военные добывали по селу подводу, я успел не только собраться, но даже побриться. Не только подбородок, но и голову. Собрать фельдшерский саквояж и накинуть поверх хорошо уже поношенной одежды рыжий брезентовый плащ. Длиной почти до земли и с капюшоном. На ноги пришлось надеть порыжелые сапоги из юфти, которые уже просили каши, но ничего более приличного в избе не нашлось. Не айс. Нанковая косоворотка и серый пиджачишко с брюками от разных пар. И кепка-восьмиклинка. Что-то подсказывало мне, что одежка получше есть в сундуке, но в то же время это же самое подсказывало, что не стоит при этих вроде как военных выделяться справным платьем.
Подвода, которую пригнали к моему дому, была собственностью знакомого мне мужика-односельчанина Трифона Евдокимова. Как и мерин - длинногривый соловый русский тяжеловоз, которого он привел с собой в село в семнадцатом году, когда дезертировал из артиллерии, где служил ездовым при пятидюймовых гаубицах в учебном полку. Гаубицы, правда, были 48-линейные, но Трифону больше нравились круглые цифры.
Стянув с головы войлочный шляпок, Трифон с поклоном поздоровался со мной, когда я под конвоем солдат с винтовками выходил из избы.
- Доброго утречка вам, Егорий Митрич.
- И тебе, Трифон, не хворать, - ответил ему и уселся рядом с ним на облучок.
Поглядел на солдат, смолящих махорку в самокрутках, и сказал ехидно:
- Что тормозим, служивые, или у вас люди не так шибко раненые, как обсказывали?
Принадлежность этих, с позволения сказать, воинов была неясной. Никаких знаков различия они на своей форме - сильно потрепанной летней форме Русской императорской армии, - не несли. Ни кокард каких, ни лент на головных уборах не было. Как и погон.
- Трифон, - спросил тихонечко, - напомни мне: какое сегодня число?
- Так это… - вылупил на меня он белесые зенки, - сентябрь на дворе пятый день.
- А год?
- Год осьмнадцатый. Второй, как царя скинули. И второй год Республики, уже пять дён как.
- Дела… - только и промолвил.
Пошарил по карманам, но сигарет не обнаружил. Ну да. Сигареты же в камуфле остались, а на мне сейчас не пойми что надето.
- Трифон, у тебя закурить не найдется?
- Так не смолишь ты, Митрич, и нам всегда пенял на то, что вредно это для организьмы.
- Что-то захотелось, - отвернулся я от мужика.
Военные в это время, поплевав на окурки, пригасили их о каблуки и полезли на телегу, в заботливо накиданное Трифоном сено.
- Кудыть ехоть-то? - спросил их Трифон, не оборачиваясь.
- В Лятошиновку, - ответил тот молодой, что с шашкой.
- Ну, хоть недалече, - с облегчением выдохнул Трифон и, набрав полную грудь воздуха, треснул вожжами по крупу своего мерина: - Но! Пошел, проклятый заклейменный!
Мерин невозмутимо и привычно застучал большими копытами по траве между колеями дороги, легко таща за собой телегу с шестью солдатами. Все же этот артиллерийский конь был привычен таскать в упряжке с еще пятью такими же две с половиной тонны походного веса гаубицы. С ездовыми. Что ему полдюжины не сильно откормленных человеческих тушек?
Я осмотрелся. Лес за селом действительно стал покрываться желтым листом. Но еще как-то робко. В низинах стоял жидкий туман. Убранные поля желтели стерней. Действительно осень уже.
Голода я не чувствовал, хотя изо всей еды выпил с утра только кружку колодезной воды из ведра в сенях. И конвоиры меня понукали, чтоб быстрей собирался. Этих дармоедов мне кормить совсем не хотелось. А пришлось бы, засвети я перед ними снедь.
- Господа военные, осветите темным селянам политический момент, - вдруг спросил Трифон, ёрничая.
- Господа все у прошлом году кончились, - спокойно, даже с некоторой ленцой, ответил один из солдат, - а те, кто не кончились, тех мы докончим. Всенепременно.
Последнее слово он сказал с какой-то мечтательной интонацией.
- Ну, так как насчет политического момента? - пропустил Трифон мимо ушей революционную сентенцию. - Продразверстку исчо не отменили?
Хохот был ему ответом.
- Кто ж тебе ее отменит, когда в Москве и Питере почитай что голод, - сказал молодой.
- Ну да, ну да… - скуксился Трифон, - оно понятно…
Но молодой, как оказалось, не все сказал.
- Три дня назад ВЦИК постановил превратить Республику в военный лагерь. Создан Революционный военный совет, который возглавил товарищ Троцкий. Все красные партизанские отряды сводятся в единую регулярную Красную армию. - И уточнил, оттенив голосом: - Рабоче-крестьянскую Красную армию. Вашу армию. А ее тоже кормить надоть. Так что нескоро продразверстка ваша закончится. Скоро придут к тебе из Пензы товарищи рабочие. Жди. Мешки готовь.
И красные партизаны снова заржали.
Чувствовалось, что они как-то ощущают свое превосходство над сельскими жителями. И это превосходство, скорее всего, кроется не в идеологии, которой им промывают мозги, а просто в том потертом оружии, которые они держат в руках. "Винтовка рождает власть", - так, кажется, Мао сказал в сороковых годах. А сейчас восемнадцатый. Эти мужики в потрепанной униформе не могут так четко выразить свою мысль, как образованный китаец по имени Цзэдун, но чувствуют то же самое. И это чувство им нравится.
Анархистская революционная вольница, которую скоро "лев революции" Троцкий станет лечить расстрелами популярных партизанских командиров.
Угораздило же так попасть. Да что там попасть - вляпаться! Хуже, чем на эту Новую Землю, на которой меня убили. Долго я тут не протяну. Не с моим длинным языком жить при красных. "Прошел он коридорчиком и кончил стенкой, кажется". У них сейчас одно наказание за все - расстрел.
Только мне уже все по фиг. Я, наверное, теперь Агасфер. Тот самый "вечный жид", только не в собственной мумии по свету шатаюсь, а так вот переселяюсь незнамо как из тела в тело, из времени во время. И это открытие что-то меня не радует. Хотя всяко лучше банального небытия.
Через час неспешной прогулки на трясучей телеге среди зеленеющих еще дубрав остановились перед двухэтажным домом волостной управы в соседнем селе.
Молодой партизан, придерживая шашку, тут же пташкой взлетел на крыльцо и пропал, хлопнув дверью.
Военные повылезали с телеги, тут же принявшись смолить махорку.
К телеге подошел мужик, одетый, несмотря на тепло, в справный армяк, поздоровался с нами и поинтересовался:
- Как там у вас, Трифон, Лятошинский сад ноне - с урожаем? - И выщербился довольной улыбкой из густой бороды.
- А тебе какое дело? - ответил Трифон, сворачивая цигарку.
- Да вот хотим княгинюшку пощипать на яблоки-груши. Сушки на зиму нарезать. Им все одно столько не сожрать, хошь в три раза кишку удлини. А продать столько нынче негде. Да и вывезти нечем.
- А че мальцов не пошлете? - спросил Трифон, заклеивая цигарку языком.
- Дык, сам знаш, сторож-то у княгинюшки дюже злой. И берданка у него солью заряжена. Жалко мальцов-то.
- А свою дупу тебе, знать, не жалко? - усмехнулся Трифон, чиркая колесиком фронтовой зажигалки - самодельной из латунного патрона - и с наслаждением прикуривая.
Эту занимательную беседу дослушать не удалось, так как молодой партизан выглянул из двери управы и крикнул:
- Фершал, пошли со мной! Товарищ Фактор требуют.
Товарищ Фактор оказался субтильным молодым еще человеком, которому на вид не было и тридцати. На его белобрысой голове, стриженной довольно смешно - вся под "ноль", а на лбу короткий чубчик; так любили стричь мальчишек-дошколят в дни моего детства, - резко выделялись нафабренные чем-то черным огромные "буденновские" усы. Одет он был в шевиотовую гимнастерку защитного цвета без погон, а щегольские синие диагоналевые галифе были заправлены в желтые сапоги со шнуровкой по всей голени. На обычном офицерском поясе висела порыжелая нагановская кобура. Холодного оружия товарищ Фактор не признавал.
- Вы врач? - спросил товарищ Фактор.
При этом он посчитал совершенно ненужным со мной здороваться. Но не преминул высверлить мой мозг белесыми глазами в рыжих ресницах и по-жандармски "прочитать у меня в сердце".
- Нет. Фельдшер, - ответил я, решив не представляться, если со мной не здороваются.
Ибо не фиг.
- На вас выпала благородная задача вернуть к жизни великого революционера, который начинал бороться с проклятым царизмом еще в конце прошлого века в Бунде. Проникнетесь этой ответственностью, ибо права на ошибку у вас нет. Товарищ Нахамкес должен жить и вести угнетенные трудящиеся массы к светлой социалистической будущности.
Товарищ Фактор заложил левую руку за пояс, а правой, сжав ее в кулак, стал неуемно жестикулировать. Чувствовалось, что в таком трансе, в который он себя сейчас загонял, он мог говорить часами.
- Вы только проникнитесь своей миссией и ответственностью - вылечить такого великого человека. Одного из отцов русской революции…
Тут мне вся эта комедия надоела, и я невежливо перебил увлекшегося оратора:
- Может, вы меня сразу расстреляете?
Товарищ Фактор замолчал и застыл, будто наткнувшись на неожиданное препятствие.
- Зачем? - удивился он недоуменно. Даже его мелкие круглые глазки стали еще круглей и похожи на оловянные пуговицы. - А кто вылечит товарища Нахамкеса?
А я нарывался уже не по-детски. Агасферу все расстрелы - до одной дверцы…
- Да тот доктор, которого вы уже поставили к стенке, и вылечит. Я же не Христос, и товарищ Нахамкес - не Лазарь. Воскрешать мертвых не умею. Но подозреваю, что, когда вы закончите читать мне проповедь, товарищ Нахамкес благополучно переселится в Могилевскую губернию, в штаб к Духонину. Если вам так необходимо чудо, то не стоило беспокоить этим простого сельского фельдшера, а надо было выписать из Любавича цадика, чтобы тот это чудо совершил. Ему это не трудно. А мне так непосильно.
- Вы что себе позволяете? - взвизгнул товарищ Фактор. - Это контрреволюция! Вы подлый наймит буржуазии, призванный изничтожать верных сынов революции. Вы просто враг народа! Антисемит!!! Черносотенец!!!