Он вспомнил о контейнере, лежащем в рюкзаке и неожиданно для себя улыбнулся, скаля зубы. Теперь, каждый раз, когда его будут одолевать сомнения, он будет вспоминать детей, застывших в ледяном плену, женщину с распущенными волосами и то, как течение играет этими волосами и голова женщины от этого чуть качается, как будто она говорит "нет". Они, там, за минными полями и колючкой, сыты и благополучны? Так какое мне дело до того, что сделает Али-Баба с содержимым контейнера? Кому и куда продаст или передаст металлический, похожий на пудру порошок? У всего есть цена. Моя цена объявлена. Лекарства, генераторы, оружие, горючее. Плевать на все, если это поможет выжить тем, кто остался на этой земле. На ничьей земле.
Когда мотоцикл выбрался на шоссе, Михаил увидел то, что не было видно из-за застрявшего поперек моста, сожженного длинномера - расстрелянный микроавтобус с приваренными к передку металлическими оглоблями и порванной сбруей возле них.
Такие средства передвижения были популярны - железный остекленный кузов с сидениями, но без двигателя и прочих излишеств, достаточно легкий, чтобы его могла тащить пара лошадей или ослов. Этакий экологически чистый гибрид на конной тяге.
Судя по следам возле микроавтобуса, одна лошадь была убита, освежевана и разделана прямо здесь. Вторую - нападавшие увели с собой. Вряд ли, что на мясо - скорее для езды или перевозки грузов.
Лошадей в ЗСВ было мало, а они стоили много - не в деньгах, естественно. Платили продовольствием. А чаще - не платили. И тогда ценой были человеческие жизни.
Остатки шкуры, часть перепачканной кровью упряжи и трупы людей, доели дикие собаки. Или волки, которых становилось все больше с каждым годом. Доели начисто, обглодав косточки и растащив особо аппетитные по окрестностям.
Как ни странно, на Ничьей Земле волки не объединялись собаками в стаи, а враждовали, сокращая, как могли, численность друг друга. Здесь они были не дальними родственниками, а соперниками, сражающимися за ареал обитания, тесноватый для двух видов. Но оба вида были одинаково опасны и с удовольствием подкармливались трупами, когда не могли найти свежатину.
Сергеев вспомнил найденные недавно обглоданные кости, оставшиеся от подорвавшегося на мине путешественника, и покачал головой.
Человечина стала привычной едой для зверья. Зачем охотиться, гоняться за оленями или косулями, когда рядом такой источник пищи?
И с каждым годом зверье становится все наглее и наглее. Могилы надо заваливать камнями или хоронить покойников, как северо-американские индейцы - на верхушках деревьев. Зверь, хотя бы раз попробовавший человечины, уже людоед. То, что не успевали сожрать собаки и волки, доедали лисы и еноты. Остатки растаскивали по веткам вороны. В животном мире человек стал аналогом "биг-мака" - сытно и доступно.
Вовнутрь микроавтобуса они заглядывать не стали. Нечего там было рассматривать, и так все ясно.
Нападавшие, прекрасно знающие эти места, ждали в засаде. Те, кто ехал с севера, на микроавтобусе, натолкнулись на препятствие, и охнуть не успели, как оказались под ударом. Они отстреливались - микроавтобус был изрешечен сотнями пуль, но силы были неравны, и позиция у нападающих была более выигрышной.
Всех, кто не был убит в перестрелке и попал в плен - утопили.
Скорее всего, женщин и детей изнасиловали, но Сергеев не хотел об этом думать. Это не было малодушием, скорее уж - защитным рефлексом. Ему казалось, что начни он об этом думать - и сердце внезапно остановится, прервав биение. Мир, в котором скорая смерть была благом, слишком долго был для него родным миром. Но, Боже мой, как иногда было страшно! Страшно настолько, что Сергеев внутренне обмирал от ненависти и бессилия до холода в конечностях, и понимал, что привыкнуть к смерти не означает с ней смириться.
Следы убийц давно занесло снегом. Куда они пошли - на север или на юг - Михаил не определил. Не смог. С таким же успехом они могли просто кануть в соседнем лесу. Он был всего в ста метрах от дороги - и на западе, и на востоке.
Или сидеть сейчас в засаде, вон там, в этом редком, как зубы старца, осиннике, глядя на них через автоматные прицелы. Хотя последнее - вряд ли. Уж больно лакомым куском для любой банды были они двое на мотоцикле. Если бы засада была - она бы уже дала о себе знать. Раз все тихо - значит, им опять повезло.
Но засада, все-таки, была. Правда, не здесь, а через тридцать километров, как раз на въезде в город, километра за два до блокпоста городского ополчения.
И они попали в нее спустя три с половиной часа, когда солнце уже скрылось за горизонтом и на землю, вместе с серым клочковатым туманом, спустились сумерки.
Два молодца - одинаковых с лица, ротмистры Шечков и Краснощеков, естественно, привезли его не на Лубянку.
У Конторы всегда хватало ума хранить свои секреты в отдалении от официального места обитания. Иногда так далеко, что сами отцы-командиры диву давались - куда и зачем они заслали собственных сотрудников.
Если, конечно, речь шла не о лабораториях, вроде 9-ой и прочих небезопасных вещах, которые только откровенный безумец мог бы расположить в таком городе, как Москва, тем более, в его центре. Но и в самом сердце Москвы, Лубянка была далеко не единственным зданием, в котором располагалась Контора. Ее филиалы и филиальчики, ее конспиративные квартиры и почтовые ящики, были рассыпаны по всей столице, как раньше по всему Советскому Союзу. Уж кому-кому, а Конторе жилищный вопрос проблему никогда не составлял.
Место, куда привезли Сергеева, находилось буквально в одном квартале от метро "Китай-город".
На подъезде, в цокольном этаже жилого дома "сталинской" постройки, никакой вывески не было.
Обычно, чтобы у жильцов не возникало вопросов, почему это в подъезд безо всяких опознавательных знаков, шныряют мужчины и женщины в больших количествах, возле дверей вешалась красивая табличка "Институт усовершенствования" или "Курсы повышения квалификации". Или, на крайний случай, "Филиал НИИГРМБТСТУ" - загадочно и вполне респектабельно, годится для любых темных дел.
Иногда, правда, табличек не вешали. Особенно теперь, когда необходимость в маскировке отпала за полной ненадобностью. Крутов правил Россией железной рукой, болтунов и любопытных не любил по старой памяти, и ведомой им стране интересоваться дверями без вывесок стало себе дороже. Если контора не нуждалась в прикрытии и официальной легенде - на маскировку время не тратили.
За дверью, в которую добры молодцы пропустили Михаила впереди себя, был предбанник, с сидевшей в загородке вахтершей цивильной наружности, но одетой в ВОХРовскую, изрядно потертую, шинель.
Потом - казенного вида коридор, с хорошей отделкой по стенам и потолку, современными светильниками, но, все равно, какой-то сиротливый, с дешевыми дерматиновыми диванчиками и арестантским запашком казенного учреждения.
В коридоре никого не было, вытащенные из неизвестно какого запасника красные ковровые дорожки, скрадывали шаги, а за четвертыми, по левой стороне, дверями, в небольшом, метров на двадцать квадратных, кабинете, Сергеева встретил Костя Истомин.
Истомин никогда не был ему близким другом. Нет, конечно, они были хорошо знакомы и даже были на "ты". Истомин был чуть старше, но не критично, во всяком случае, в отрыв не ушел, и Сергеев в те далекие времена, проигрывал ему всего одну звездочку на погонах.
С тех пор Костя прибавил в весе, как минимум, пару пудов, потерял больше половины волос, через редкий пух которых теперь проглядывала, поблескивая, лысина, но сохранил живой взгляд карих, умных глаз, густые, как сапожная щетка, усы и хорошую белозубую улыбку.
Истомин - и тогда, и сейчас, казался этаким душкой - добрым увальнем, но являл собой яркий пример того, насколько бывает обманчива внешность.
Те две операции, в которых Сергеев когда-то участвовал вместе с Константином Олеговичем были не для слабонервных. По слухам, после распада СССР, Костя подался за рубежи Родины: поговаривали, что в ЮАР и вовсе не для борьбы с апартеидом.
- Ну, здравствуй, Миша! - сказал Истомин, вставая из-за стола.
Он не ограничился рукопожатием, а крепко обнял Сергеева, и похлопал по плечам, как старый боевой товарищ.
- А я то думаю, чего вдруг Рысина семафорит? Кто это там на огонек забежал? А это ты! Рад тебя видеть. Несказанно рад, Мишка! Честно!
Сомневаться в искренности слов Истомина у Михаила повода не было. Напротив его фамилии в списках конторы давно стоял прочерк. Списала его контора, окончательно и напрочь. Посему, в добрые чувства Кости верить было можно - он все равно, как пришел на могилу боевого товарища, положить цветы да чарку выпить. Чего в такой момент врать? Незачем.
От плеча Истомина слегка пахло сигарным табаком и канцелярской пылью. По одному этому запаху Сергеев мог определить, что Константин Олегович достаточно высокопоставленный и высокооплачиваемый, чтобы сохранить дорогостоящие привычки, кабинетный работник.
Хотя вывод мог быть и поспешным - в свое время "в поле" Истомин был одним из лучших. Такими кадрами Контора не разбрасывалась.
- Я тоже рад, Костя, - сказал Сергеев, тихо. - Очень рад. Я для того и объявился, чтобы кого-то из вас найти.
Истомин чуть отстранил его от себя, придерживая за плечи.
- Ну, Умка, ты дома! - сказал он и улыбнулся.
Двое из ларца, одинаковых с лица, стояли "во фрунт" у дверей, изображая сдержанную радость по поводу встречи начальника со старым другом.
Истомин бросил на них быстрый взгляд, вероятно, заметил поврежденные конечности, покачал головой и небрежным движением брови отправил обоих за дверь, с максимально возможной скоростью.
- Садись, Мишка! Что будем пить?
- Я - как ты!
- Давай традиций не ломать! За встречу положено по "беленькой"!
- Давай, - легко согласился Сергеев.
Ему, вдруг, ужасно захотелось выпить с Истоминым водки. Не просто выпить, а выпить крепко, до тумана в мыслях.
И вспомнить.
И помянуть.
Через пять минут в кабинете, возле кожаного диванчика, стоял сервировочный столик, с нарезанным балычком, ностальгической "советской", твердым сыром, оливками, ярко-зелеными корнишонами и лимончиком на блюдечке. Раньше в натюрморте обязательно присутствовало бы украинское сало. Теперь, по понятным причинам, сало на столе отсутствовало.
Зато присутствовала минеральная водичка в запотевших бутылках: не какой-нибудь там вражеский, антипатриотический "Боржоми", а вполне приемлемая, освященная Патриархом, "Ессентуки". И водка была с патриотическим акцентом - "Кремлевская", с голографическим двуглавым орлом на этикетке, точно таким же, как и на новых жандармских удостоверениях.
- Ну, - сказал Истомин, поднимая рюмку, - давай-ка первую, по традиции, за встречу! Я тебя, Умка, много лет мертвым считал. Не то, чтобы оплакивал… Сам понимаешь, что тут говорить! Но мы с мужиками, когда виделись, и тебя поминали. Рад я, что ты жив. И не один я буду рад. Мало нас осталось, Миша. Очень мало.
Он помолчал, задумавшись.
- За встречу, Сергеев!
- За встречу! - отозвался Михаил, и выпил ледяную водку в один глоток.
Истомин аппетитно захрустел корнишоном, и тут же потянулся наливать по второй.
- Ты давай, закусывай, - сказал он, - закусывай и можешь рассказывать. Что ты? Где ты? Как ты? Последнее, что я слышал, ты обращался в Центр из Киева. Потом ходили какие-то слухи, про тебя и про Мангуста. Как раз на кануне Потопа.
- От кого слышал-то?
- От Саши, от Кручинина, светлая ему память. Хороший был мужик. Жаль умер плохо.
Умер Кручинин, действительно, плохо. Сергеев знал это не понаслышке. Он сам закрыл Кручинину глаза.
- Что поговаривали?
- Ничего хорошего. Будто схлестнулись вы с Мангустом.
- Что, вот просто так - взяли и схлестнулись?
- Вам виднее, - Истомин пожал плечами. - А, может, хозяева у вас были разные. И задачи тоже. Я даже не знаю, было ли это в действительности. Вы же друзьями были, хоть Мангуст и старше нас лет на пятнадцать.
- Было, - мрачно сказал Сергеев. - Это, действительно было.
Подробности Истомину знать было не обязательно. Дерьмовые, надо сказать были подробности. Тогда они схлестнулись с Мангустом дважды, и второй раз, как надеялся Сергеев, стал последним. Хотя наверняка в этом уверен не был. Он уже один раз справлял по Мангусту тризну, а потом обнаружил его сидящим в кресле в собственной квартире.
Это было за три дня до Потопа. Когда Мангуст убил Сашку Кручинина. Тогда он ушел - как всегда исчез, словно привидение.
А потом, они встретились в последний раз - через день после Потопа, когда мир содрогнулся, и сумасшедшие ливни заливали Москву так, что люди тонули в подземных переходах, и вода плескалась на станциях метро. Шипели и трещали аварийные лампы. Свет мигал. Поднявшаяся почти до середины груди вода мешала бежать. Воняло так, что Сергеев не мог понять - в тоннеле метро он или в канализационном коллекторе. И крысы, крысы, крысы… Скользящие, как водомерки по поверхности смешанной с фекалиями воды. Ползущие по стенам. Цепляющиеся за бронь кабелей.
Рельсы автоматика обесточила, когда вниз хлынула вода, а аварийное питание работало бесперебойно. В мигающем свете тусклых ламп прицелиться было трудно. Ни Мангуст, ни те, кто был с ним, дилетантами не были и после первых очередей, выпущенных в запале, стрелять прекратили. Они гнались за ним молча, тяжело раздвигая плечами грязную воду. И он, еще шальной от привкуса ускользнувшей победы, слабый от кровопотери, полубежал, полуплыл на полсотни метров впереди. Сил не было - оставалась только надежда. Наверное, она и спасла его тогда.
В ту ночь, поднимая с тушинского аэродрома спортивный самолет, Сергеев думал, что покидает Москву навсегда, как думал когда-то, в далеком 1993-ем. Не сложилось. Он еще не понимал, как сказочно ему повезло. Повезло, что он метнулся из Киева в Москву, чтобы спасти Кручинина и помешать новым-старым хозяевам Мангуста и не погиб, когда пришла Волна.
Повезло, что его не завалили в Москве, как мамонта, в первые же минуты. Это уже был недосмотр Мангуста. Его просчет.
Не считал он Сергеева равным противником, и, по-крупному, был прав. Не на пятнадцать лет старше его был Мангуст, почти на двадцать пять. И в этом было большое человеческое счастье Сергеева. Будь Мангуст помоложе - не он, а Сергеев бы остался в том замусоренном тоннеле.
У Сергеева вдруг заныло правое предплечье, вспоротое той ночью кривоватым лезвием японского ножа.
Повезло тогда, что он не застал киллеров у Кручинина - его бы расстреляли заодно. Повезло, что нашел письмо Кручинина, с помощью которого вышел на Мангуста. Повезло, что успел добраться до Тушино и взлететь, прежде чем его вычислили. Повезло, что проскочил ПВОшников. Повезло, что сел благополучно. Вообще, жизнь представлялась бесконечной чередой везений, если не знать, как все было в действительности. Просто не случилось достаточно большого невезения, чтобы эту цепочку оборвать.
Страшные были дни. Неразбериха. Паника. Стихия. Тогда по телевидению и радио говорили такое, что поверить было трудно. А действительность оказалась во сто крат хуже. И этот жуткий ливень… В Украине стояла чудовищная жара, а тут лило, как из брандспойтов.
Это был не ливень - нечто большее. Кара за грехи. О такой погоде говорят - разверзлись хляби небесные. Вся Москва, от Красной площади до третьего транспортного кольца, была одной огромной лужей. Реки грязной коричневой воды, исторгнутые Москвой-рекой и, вынырнувшей из многовекового подземного заточения, Неглинкой, текли по улицам. Гейзеры канализационных стоков выбивали люки, заставляя их взлетать выше пятого этажа. Машины плыли по проспектам и переулкам, тонули, сбивались в стаи, как испуганные рыбы, образовывая завалы в узких местах. Москва смердела, захлебываясь в собственных испражнениях. Но Москва, все-таки, оставалась живой.
Он в ту ночь нашел Мангуста. Без инструкций и материалов Кручинина это было бы невозможно, а так - нашел и думал, что сумел загнать в угол. По большому счету, Мангуст был не виноват в том, что произошло, и демонизировать его было ошибкой. Но тогда Сергеев так не считал. Он жил одной мыслью - убить. Но дичь стала охотником, так быстро, что Михаил даже не успел осознать, кто и на кого охотится. И та безумная ночь едва не стала для него последней.
Прав, прав сейчас Истомин. Они с Мангустом были друзьями. Даже больше, чем друзьями. Так ненавидеть можно только очень близкого человека.
- Давай-ка по второй, Костя, - сказал Сергеев. - Во здравие тех, кто жив. А потом я тебе расскажу то, что смогу.
Они выпили по второй. Скупо закусили. Налили, почти без паузы, третью, поминальную, и выпили и ее.
Водка не брала. Истомин смотрел на него круглыми, как у совы, трезвыми глазами, и Сергеев понимал, что при всей своей дружелюбности и приятности в манерах, не только для совместного пития и воспоминаний о безвозвратно ушедших молодых годах, затеял эти посиделки Константин Олегович. Точнее, уж совсем не за тем.
Особых секретов от Истомина у него не было и Сергеев, устроившись в казенном кресле поудобнее, начал рассказывать. По-хорошему, рассказ надо было начинать от царя Панька, но Сергеев знал, что его личные переживания могут интересовать Истомина разве что, как антураж, не более.
Зона Совместного Влияния, Ничья Земля - вот, что интересовало его старого приятеля. Этот повернутый к Югу широким концом, клин, окончательно разделивший Запад и Восток.
Не на сферы влияния. Окончательно. Территориально.
Процессы, протекающие за "колючкой", становились все менее понятны, и все менее управляемы, особенно отсюда, из-под красных рубиновых звезд Кремля.
Правда, справедливости ради, надо сказать, что и Конфедерация не могла обрести функции контроля над территориями - и Львов заботили те же проблемы, что и Москву.
Третья сила - миротворческие подразделения ООН, призванные уравновешивать интересы Львова и Москвы на Ничьей Земле, к влиянию не стремилась, но, в реальности, его имела - за счет полного равнодушия к происходящему вокруг, дозированной жестокости, столь же дозированной гуманности и хорошей зарплате, которую регулярно выплачивали воякам.
В ЗСВ, как мусульмане в Мекку, стремилась разнообразная мразь со всех сторон. Сергеев знал об эмиссарах южноамериканских наркокартелей, обретающихся в высоких сферах по обе стороны Ничьей Земли, о замаскированных посадочных полосах и вертолетных площадках. Знал о группах афганских бизнесменов, от которых за три версты несло героиновым душком и ружейной смазкой, интересующихся военными картами пострадавших территорий.
Были ребятки и посерьёзнее, совсем уж непонятного происхождения и национальной принадлежности. Ничья Земля, на которой закон никогда не правил бал, была идеальным местом для любых темных дел. А наличие в Зоне войск от всех трех сторон, погоды не портило - нет ничего лучше, чем заниматься собственными темными делишками в такой неразберихе.
Интерес Истомина не был теоретическим. Любая спецслужба, имеющая под боком такое новообразование, как Зона Совместного Влияния, должна была из кожи вон лезть, чтобы обеспечить себе рычаги управления процессами или, по крайней мере, некое подобие службы раннего оповещения. Создать свою агентурную сеть считалось среди спецов делом чести - на это выделялись немаленькие деньги, для этого покупались оружие, продовольствие, медикаменты.