Слуга часто говорит о хозяине больше, чем сам хозяин скажет о себе. Охрана у Блинчика была не для "понта" - серьезные ребята для решения серьезных проблем. А, значит, и это тоже было очевидно, хозяин предполагал, что проблемы могут и появиться, если уже не появлялись в прошлом. Просто так, без потерь и опасностей, на политический Олимп никто не взбирается - это тебе не по бульвару пройтись. И Блинчик, хоть и выглядел милым плюшевым мишкой, уж никак таким мишкой не был. И сколько народа поминало его без особой любви - Сергеев мог только догадываться.
- Значит так, - сказал Блинов, потирая руки, - нам, хозяюшка, водочки! Да, Миша? И сальца нарежьте, с прожилочкой! И огурчиков ваших, бочковых! Вика, мы-то по-мужски, по-простому, а ты что будешь? Может вина?
- Ага, - сказала Плотникова, закуривая свою гвоздичную сигарету, - к салу - и вина! Я уж сегодня с вами, тоже, по-простому - по водочке.
- Ну, - обрадовался Блинчик, - вот и ладушки! Отлично! Тогда нам всем - одинаково! Весь набор, хозяюшка! Холодец, смалец с чесночком, колбаску домашнюю горячую. Картошечку в мундирах - обязательно!
- Может водочки - две? - осторожно спросила распорядитель.
Вика хохотнула.
- Ну, все! Встреча старых друзей! В живых никто не останется!
- Да, нет, девушка, - смутилась распорядитель, - просто под закуску, которую Владимир Анатольевич заказал…
Стол накрыли обильно и быстро. Так же быстро выпили по первой - из запотевших граненых рюмочек. Водка была холодной, огурчики хрустящими, сало мягким и вкусным.
- Ну, - сказал Блинов, закусывая - рассказывай, где ты столько лет пропадал?
- Да что рассказывать - Россия - большая страна. Мой дед - военный строитель. Где я только не был…
Он щекой чувствовал на себе взгляд Вики - он просто давил ему на кожу скулы.
И еще он чувствовал, что ни она, ни Блинов не верят ни единому слову. Но говорить хоть что-то надо было. И он знал, что говорить.
Легенды для всех них придумывали не самые глупые люди. Но было одно "но"… В легенду надо было верить. И для каждого случая была своя легенда. А случай сейчас был особый.
Почему ему не верила Вика - он понимал, а вот Блинчик… Блинчик должен был внимать. У него просто не было оснований сомневаться! Дед Сергеева, которого Блинов видел несколько раз, действительно носил в петлицах значки инженерных войск, и если Блинов помнил, а он, в принципе, помнить не мог, не должен был, то…
Но все рассуждения были лишними - Блинчик смотрел на Сергеева хитрыми щелочками глаз, хрустел квашеной капустой, наливал водочку в маленькие стопочки - "гранчаки", причмокивал губами и внутренне хохотал - тут Михаил мог дать голову на отсечение.
В принципе, все это не имело ровным счетом никакого значения. В конце концов, проверить сказанное было очень трудно, но если бы Блинов и задался такой целью, то был бы сильно разочарован.
Фамилия Сергеева действительно числилась в списках личного состава всех тех частей, которые он упоминал. Механизм работал. Страны и конторы, на которую они трудились - не существовало уже больше шести лет, но то, что было нужно - делалось. Инерция - очень серьезный фактор. Бумаги, личные дела, частные определения, выговоры, приказы - все это дожидалось нужного момента. И в тот момент, когда запрос начинал свой путь по коридорам архивов, можно было сказать точно - на выходе, на стол лягут те самые бумаги, которые были сфальсифицированы добрый десяток лет назад. Как будто бы те, кто тогда стоял у руля, предвидели и путч 91-го, и Беловежские соглашения и тот развал, который постиг налаженный аппарат, бывший и благословлением и проклятием исчезнувшей страны.
- Ах, какой контрразведчик из тебя бы получился, дружище, - подумал Михаил, в очередной раз поднимая стопку, чтобы чокнуться с Блинчиком и Викой, - ведь никак ты не можешь знать наверняка говорю я неправду или нет. Неоткуда тебе знать. Но интуиция подсказывает тебе верно. А интуиция в нашем деле - первая вещь.
И продолжал вдохновенно врать про Алтай, Камчатку и Мангышлак, Кубу и прочие места, где тянулись к небу возведенные не им объекты, но к которым он, по неоспоримым документам, имел непосредственное отношение.
- С ума сойти! - восторженно сказал Блинов. - Вот это да! И как после такого променада тебя потянуло в родные пенаты? И дым отечества нам сладок и приятен? Ну, чего ты, дурилка, не остался там, в далеких странах? С твоей профессией и навыками - какая разница, где и что строить? Ты сколько языков знаешь?
- Четыре, - сказал наконец-то правду Сергеев. - Это свободно. Но дело не в языках. Домой хотелось. Очень.
- Слушай, Володя, - Вика чуть выпила, раскраснелась и стала еще привлекательней, - а почему ты называешь его Умкой?
Блинчик хмыкнул.
- Мультик помнишь? Про медвежонка Умку? Тот, который белый медведь?
Плотникова кивнула.
- А твой суженый - был у нас умник, и звали его - Миша. Прямой ассоциативный ряд.
- У нас тогда в моде было придумывать друг другу клички, - сказал Сергеев.
- Как у бандитов? - спросила она с ехидцей.
- Господь с тобой, Вика! - рассмеялся Блинчик. - Тогда были в моде не бандиты, а революционеры. Это у них были партийные клички.
- А мы еще не понимали, - добавил Михаил, - что, в сущности - это одно и тоже.
- Меняются времена - меняются герои, - сказал Блинов, скромно потупив глаза.
- Ну, а ты, Вова? - спросил Сергеев. - Как ты здесь очутился? Ты ведь у нас имел пропуск в московский бомонд. Причем тут Украина? Причем тут национал-демократы? Я и подумать не мог, что тот Блинов и ты - одно и то же лицо.
- А у нас Владимир Анатольевич лицо не показывает, он политик не публичный, - Вика выпустила в воздух тонкую струйку дыма и улыбнулась. - Телекамеры не любит, фотографов не допускает, журналистов не приемлет на молекулярном уровне. Да, Володя?
- Тебе-то грех жаловаться, Виктория, - возразил Блинчик, намазывая на маленькую гренку черного хлеба смалец, - от тебя не отобьешься. Ты у нас не журналист, ты у нас - голос свободы! Попробуй тебе отказать - ты сразу к Сидорчуку звонить. Тебе я интервью даю. Так?
- Так, - согласилась Плотникова. Но при этом глядела насмешливо, щуря свои желтые глаза.
- И не от дыма, - подумал совершенно не хмелеющий Сергеев, - совсем не от дыма. Просто интересно, откуда они так хорошо друг друга знают. И не очень любят. И совсем-совсем друг другу не доверяют.
- За что и предлагаю выпить, - провозгласил очередной тост Блинов. - Я встретил старого друга, а он оказался другом той самой Виктории Плотниковой. И это приятно вдвойне. Я даже тебе чуток завидую, Миша. Давайте, друзья, по семь грамм! За встречу и за красоту!
За встречу и красоту было выпито незамедлительно.
Сергеев отметил про себя, что все он не единственный, кто умеет пить за эти столом. Блинчик, скорее всего, был еще тот боец - с луженым желудком и печенью пропускной способностью три литра водки в час. При его работе иначе нельзя. И положение, и традиции обязывают.
Вика, как он уже имел возможность наблюдать за год их знакомства (связи, дружбы, любовных отношений, он еще сам не знал, как называть то, что было между ними) - тоже была не подарок, правда до определенного момента. Перевалив через разрешенную дозу, она становилась лицом страдательным, как в прямом, так и переносном смысле, но до этого было еще, ой, как далеко. Впрочем, все зависело от темпа. А стартовали они резво.
- А на Украину я попал давно, - сказал Блинчик, аппетитно хрустя соленым огурчиком, - когда родители вернулись. У отца что-то там, в столицах, не задалось. То ли он кого послал подальше, то ли его кто послал… В общем, закрыли выезд, потом выперли из Главка и если бы не его связи, поехали бы мы всей семьей на твой любимый Мангышлак или еще в какой Перезвездянск Иркутской губернии. А так - почетная ссылка. Сначала в Днепр, потом в Харьков, потом в Киев. В Киеве, на наше счастье, у отца был друг в ЦК, он папу и пригрел. Я перевелся из Харьковского Универа в Киевский на экономику. Успел поработать в КМО, у Чижа, и, когда мы вдруг осознали себя независимыми, я, слава Богу, не успел рвануть в Москву, как собирался. Знаешь, столичный синдром, рубиновые звезды и прочее… А потом мы с Петькой решили, что и Киев - тоже столица, не хуже некоторых. Нечего дурью маяться.
- Петя - это Сидорчук, - пояснила Вика, скрывая усмешку. - Петр Виленович. Его то ты знаешь. Слышал. Второй после Титаренко.
- Ага, - ухмыльнулся Блинчик благожелательно, - С Сидорчуком мы еще в Универе дружили, так и пошли дальше по жизни.
- И неплохо пошли, надо сказать, - прокомментировала Плотникова, - далеко. Они у нас были, как Чук и Гек. Как Атос и Портос. Как там у О’Генри - как мясо и картошка!
- Вика, - укоризненно заметил Блинчик, - ну, чего ты, мать, ехидничаешь? Ты сама Петю лет десять знаешь, не меньше. Он у нас мужик достойный, во всех смыслах. Причем тут Чук и Гек? Ну, дружим мы. Ну, бизнес у нас общий…
- Ты мне скажи, Блинов, - сказала Вика весело, - какой у депутата может быть бизнес? И у государственного чиновника? Ну, какой? Ты что - законы не читаешь?
- Не поверишь, мать, не поверишь! Не читаю! На хрена мне это все читать - я их пишу!
И Блинов расхохотался. Искренне, заразительно. Почти, как в детстве, когда кто-то рассказывал что-то веселое. Но это был смех сильного - очень сильного, уверенного в себе человека.
- Смех победителя, - подумал Сергеев, выискивая в лице Блинчика знакомые черты.
Они были, конечно, но, чтобы их увидеть - надо было присматриваться - словно через толщу чуть замутненной воды пытаться разглядеть что-то на дне реки.
- Учись, - сказала Вика, обращаясь к Михаилу. - Вот как надо рассуждать! Здоровый цинизм современного политика. А ты - носишься со своими принципами.
- Я не политик, - сказал Сергеев. - Я чиновник.
- Ну, это ты, Умка, загибаешь, - пророкотал Блинчик вальяжно, нагнувшись над столом, чтобы в очередной раз наполнить рюмки. - Хороший чиновник - всегда политик. Он готов к этому шагу - готов стать политиком. Он умеет ждать, анализировать, лавировать…
- И предавать, - вставила Плотникова.
- И предавать, - согласился Блинов. - Куда ж без этого? Это уже на инстинкте - как дышать. Но…
Он предостерегающе поднял палец.
- Только до определенного уровня. Нужно вовремя понимать, когда пора остановиться. А то, не успеешь оглянуться, а тебя уже нет. Есть и в этом деле свои тонкости. Но не будем о грустном. По семь грамм! За преданность идеалам!
- За чью? Твою, мою или Сергеева?
- Какая разница, Вика? За нашу преданность разным идеалам - они ведь у каждого свои!
- Мудрый ты мужик, Блинов, - сказала Вика, гладя пальцем насмешливо приподнятую бровь, - просто кладезь мудрости. За это грех не выпить!
И они выпили ещё.
Настроение, если честно сказать, было - никуда. Болело бедро, болело в паху, болел левый локоть, саднила губа. И щеку пекло огнем. Не человек - а сплошной синяк, покрытый ссадинами. Пока уровень адреналина в крови не упал, Сергеев шел по тропе, как молодой шерп по горам, чуть ли не подталкивая в спину шедшего впереди Молчуна.
Но время шло, стало понятно, что никто ни за кем не гонится, адреналин в крови начал распадаться под действием молочной кислоты и тут-то Михаил и почувствовал, что ему не тридцать. И не сорок. И даже не сорок пять.
Молчун, наверное, тоже зашибся при падении, но и вес, все-таки, не тот, и года другие - он шагал, может быть не так энергично и легко, как обычно, но в темпе, который для Сергеева стал физически невозможен.
Когда сердце уже прыгало в горле, словно накачанный водой мяч, и его стук отдавался в барабанных перепонках тревожным набатом, Сергеев сдался и прохрипел в узкую мальчишескую спину:
- Стой. Привал.
И, не успев договорить, рухнул полубоком на прелую пахучую хвою у подножия старой сосны.
Он лежал на животе, придавленный к земле тяжестью сползшего на сторону рюкзака, приклад обреза давил ему на ребра, но все это было ничто в сравнении с чувством облегчения, которое он испытал. Больше не нужно было идти. Никуда.
Он с трудом выпростал правую руку из лямок и перекатился на спину. Над ним, высоко, метрах в пятнадцати, ветер играл с кроной сосны, качались бугристые, светло-коричневые ветви, и шуршание иголок было похоже на шелест волн.
Морских волн.
Когда он последний раз был у моря? Год назад? Или полтора? Надежда умирает последней - ему так хотелось услышать, как кричат чайки, скользя над белыми барашками волн. Хотя он наверняка знал - чайки там больше не кричат.
Волна превратила море в радиоактивную помойную яму - и на украинском, и на турецком побережье. И на российском, румынском, абхазском, грузинском и болгарском тоже. Не было больше Черного моря. Древний Понт Эвксинский умер, приняв в свою утробу миллионы тонн отравленной воды, миллионы трупов, миллионы тонн мусора и тысячи тонн изотопов и химических веществ.
Когда Волна, со скоростью более 500 километров в час, прошла семидесятиметровой стеной через устье Днепра и обрушилась в соленые воды, сметя туда заодно и Одессу, старое море содрогнулось в агонии. Казалось, чаша, заполненная им, качнулась, и тяжелый удар выплеснувшихся через край вод, стер с лица земли прибрежные города, не делая различий ни по национальному, ни по географическому признаку. Это был конец пути. Дальше Волне было идти некуда.
Сергеев впервые вышел к морю весной, и было это спустя три года после Потопа. Открывшаяся перед ним картина чуть не заставила его, много повидавшего и много потерявшего, разрыдаться.
Крымский перешеек тогда еще охранялся из рук вон плохо. Татары и остальные обитатели полуострова уже договорились между собой и вместо того, чтобы гоняться друг за другом по горам с автоматами и лозунгами, принялись строить в горах дождесборники и системы очистки воды. Было не до амбиций, надо было выживать.
Сергеев легко перешел границу полуострова и только за Симферополем едва не нарвался на летучий отряд крымчаков. Отряд был конным, что удивляло несказанно. Ладно, что лошадей надо было кормить - их надо было поить, а с водой на полуострове было плохо. Очень плохо.
От всадников Михаил благополучно спрятался в развалинах безымянного села, и через сутки вышел к перевалу. Через несколько километров пути открывался вид на Алушту, когда-то осыпавшую белыми зданиями побережье, и на синеву моря, простиравшегося до горизонта.
Издалека, море оставалось синим. А вот Алушта, закопченная, потемневшая от пожаров после уличных боев, полуразрушенная, лежала внизу неузнаваемой. На обочине замер сгоревший троллейбус, простреленный до полупрозрачности. Деревья вдоль дороги поредели - надо было как-то топить эти три зимы.
Навстречу, по направлению к перевалу, шла женщина с ребенком - молодая еще, но совершенно лысая под сбившимся платком. Девочка лет семи, в ситцевом платье, одетом поверх клетчатой рубашонки и джинс, вела на мохнатой веревке тощую измученную козу, волочившую, чуть ли не по асфальту, полупустое, похожее на старую перчатку, вымя.
Рядом шел, зыркая настороженно из-под бровей, щуплый мужичок в милицейских штанах, "вышиванке" и оранжевых "вьетнамках". На руках у мужика примостился турецкий "волк", а тридцатизарядные "рожки" к нему были вполне профессионально сдвоены с помощью синей изоленты. У Сергеева сложилось впечатление, что охранял мужичок, в большей степени, козу, а не женщин.
На спуске он встретил еще несколько человек - все были вооружены и смотрели недоверчиво. Перед самой Алуштой Михаил обогнал старика, толкавшего перед собой искореженную детскую коляску, на которой стоял рассохшийся улей.
Он шел к морю, которое не пахло морем. Стоял апрель, солнце уже начинало припекать по настоящему. А чайки не кричали и не вились над водой. Их не было. Море было мертвым.
Галька, на которую накатывалась мертвая вода, покрывалась коричневой пеной, которая быстро съеживалась и исчезала под солнцем. У кромки берега не было ничего, кроме гор мусора, выброшенного морем. Весенние шторма не принесли ни пучка водорослей - только пластиковые бутылки, целлофан, тысячи разных предметов - начиная от сгнивших сидений от стула и заканчивая смятым, но вполне годным, оцинкованным ведром.
Среди мусорных куч бродили местные жители, промышлявшие переборкой даров моря, но к воде они старались не прикасаться.
Сергеев прошел по некогда многолюдной набережной до самого Рабочего уголка, и там, поднявшись в гору над обрушившимся яхт-клубом, чтобы не маячить на открытом месте, съел два армейских сухаря, запивая их теплой, невкусной водой из фляги. Потом он лег отдохнуть, подложив под голову рюкзак, с АК-74 у правой руки. И над ним, так же как сегодня, шуршала иглами сосна. А внизу плескалось то, что раньше было морем.
Посмотрев на сидящего с закрытыми глазами Молчуна, Сергеев приподнялся, достал из кармана рюкзака GPS и сориентировался с точностью до 5 метров. Они отклонились от точки встречи на северо-восток и теперь были в шести километрах от дебаркадера - и ко всем неприятностям - еще и на другой стороне реки.
Михаил сверился с картой. Этот берег, конечно, не сахар, но ни болот, ни крутояров на нем нет. Ровненько. Вот тут можно срезать чуток - метров с восемьсот, если бурелом не попадется. А вот русло, если верить карте - дальше расширялось, и существенно. Он прикинул масштаб и определился - метров сорок, сорок пять от берега до берега. Летом - никаких проблем, но при сегодняшней температуре воды… М-да… Он провел пальцем по пластику карты, следуя течению реки. Мост. До него чуть более десяти километров. Дальше по дороге, если получится, здесь через лог, нормальный такой лог, вполне проходимый и схорониться есть где, но крюк получается километров под двадцать. Он усмехнулся про себя и почесал подбородок. Бородка, стала шелковистой после невольного купания.
Как говорил незабвенный Рэдрик Шухарт: "Кривой дорожкой - ближе". Если бы по прямику идти - часа четыре - вразвалочку. А так - до темноты осталось часа полтора. Придется рискнуть и продолжать двигаться. За полтора, ну, от силы, два часа, можно выйти к мосту. Вот одно только - есть ли он еще, этот самый мост. Там ночевать все равно придется, хочешь, не хочешь. А на утро… На утро, если моста нет, надо переправляться и идти назад, к дебаркадеру, со всем возможным усердием. И надеяться на то, что Али-Баба останется ждать еще сутки. Что с ним ничего не случилось, что он не ввязался в перестрелку, не нарвался на патрули или, вот еще - напасть, на охотников, которых еще утром Сергеев считал мнимой величиной. Михаил потрогал напухшую, что твоя оладья, губу и покачал головой. Ничего себе, мнимая величина, едва ноги унесли. Если унесли, в самом деле.
В любом случае - лежать и прохлаждаться времени нет. Надо идти. "I am too old for this shit". Но кого это волнует?
Сергеев закряхтел и с трудом поднялся на ноги. Сидящий Молчун смотрел на него снизу вверх, оценивающе, с сочувствием. Бог с ней, с оценкой, а вот сочувствия, чтобы не сказать, жалости, в его взгляде видеть не хотелось бы.
В пояснице стрельнуло в тот момент, когда Сергеев забрасывал на плечи рюкзак. Он опять застонал и закряхтел одновременно, и тут же ощутил, как "станок", подхваченный жилистыми руками юноши, легко и удобно лег на плечи.
- Дожился, - подумал он зло.