– Пешочком – это у нас так было. Я тоже сам, лично, участвовал в этом походе, так что я – очевидец. Как раз на следующий год это произошло, в восьмидесятом. Мы после тяжелого похода по Саянам решили как бы отдохнуть – ну и мотанули на Приполярный, в качестве прогулки, еще пара недель у нас была, и в нашем профкоме еще деньги были, плескались. По тем временам деньги немалые. Надо было, конечно, добить их. Ну вот и решили добить – так, прогулка вроде. Шли к горе Народной, через Манарагу. Слава богу, не я был руководителем. Группа – десять человек. Чистый пешкодрал шли. Без сплавов и без альпинизма. Встали на дневку здесь, – инструктор показал на карту. – Как раз недалеко от "щек". Погода была! День ясный выдался – что в тех краях редкость. На юг от нас вот, глядите, вот она, вершина. Вершина простая, пологая. Однако стоит в очень выигрышном месте, да и день, как уже сказал, выдался: видимость миллион на миллион. Жалко было упускать такую возможность. Решили все взойти, сфотографироваться. Ну, девять человек пошли, десятый в лагере остался, обед варить. Поднялись мы, поснимались, постояли вдоволь на ветру. Спускались быстро – жрать-то хочется – некоторые даже вприпрыжку неслись. Прекрасно. В лагере все нормально. Обед готов, котелки уже сняты, но стоят рядом с углями, чтоб не остыло до нашего прихода. В общем, порядок, все отлично. Одно только плохо: Кости Бортникова, который оставался в лагере обед готовить – его-то как раз и нет.
Инструктор отвернулся к окну, вспоминая.
* * *
– Костя-а-а! Ты где?
– В палатках нет его!
– Костя, Константи-и-ин!
– Пожрать сготовил... Что за дела?!
– Да нет же, я ж ему определенно, совершенно четко сказал: не отлучаться!
– Вот странно. Ни записки не оставил, ничего!
– Ребята, судя по тому, какие угли, он отошел не более пятнадцати минут как!
– Да где ж пятнадцать – пять! Вон сук – только начал гореть. Мы ведь в костер ничего не подкидывали?
– Нет!
– Ну, так, значит, он пять минут назад был здесь.
– Пять? А куда он, за пять-то минут, мог деться? Все же как на ладони. Я спускался, смотрел: никого на стоянке не было.
– За Хамбол он не мог же улететь?
– Улететь не мог, а в "щеки" свалиться мог.
– Да что ж он – больной, что ль – шамовку сгонобобить, оставить, разложить и пойти самоубиться?
– Ну, значит, рядом, спрятался. Хохмит.
– Чтоб попугать? Едва ли! За такие шутки – массаж зубов.
– Да нет, он серьезнейший малый!
– Эй, Ко-о-ости-и-и-ик!
– А?! Слышали?!..Слыхали?!
– Да это эхо!
– Бо-о-ортни-и-ик......Ко-о-о-остя-а-а!!
– Давай пожрем, подождем минут двадцать. Человек мог и по делу, так сказать, отлучиться...
– Нет, братцы! Обед отложить придется. Разделимся на пары быстренько. И по секторам, начиная от костра, расходимся. Держа друг друга в прямой видимости.
– У нас сигнальные ракеты есть. Во! Пять штук.
– Давай!
Шипя, одна за другой в небо взлетели пять ракет...
– Ракеты! В солнечный день! Совсем мы, ребята, из ума что-то выжили.
– Давай ногами искать! – это верно!
* * *
– Мы так его и не нашли, – подвел итог инструктор. – Маршрут, естественно, был прерван. Троих послали за спасателями, шестеро оставшихся по тройкам прочесали всю округу – ничего. Спасательная группа через четыре дня пришла на вездеходе, еще три дня искали – ноль.
– Но выводы какие-то, наверно, все же были?
– Конечно, были. Но уже в Москве. Оргвыводы. Руководителя нашего дисквалифицировали. А он был уже кандидатом в мастера.
– За что?
– Одного оставил в лагере. А по инструкции – не меньше чем двоих следует оставлять.
– А что произошло, так непонятно и осталось?
– Три версии. Пошел к каньону, к "щекам". И там сдуру и сорвался. Несчастный случай.
– Нелепо.
– Вторая версия: медведь его задрал, а потом утащил.
– Следы борьбы, кровь?
– Нет, не было ничего такого.
– Тогда и это вряд ли.
– И третья версия. Какой-то беглый его отвлек, сманил в сторонку, да и пришил: за одежду, за документы, деньги. Но не успел ничем воспользоваться: мы слишком быстро пришли и спугнули его. На стоянке ведь все осталось нетронуто. Ну, кроме самого Кости.
– А где же труп этот беглый спрятал?
– Успел зарыть!
– В горах? Камень же под ногами – вы что, под мох труп засунете?
– Вы абсолютно правы. Меня самого все эти версии еще тогда, в восьмидесятом, не удовлетворяли. Что ж делать-то? Других ведь версий не было!
– Да. История! И как же вы потом, когда вернулись, какую гипотезу выдали в Москве его родителям – что рассказали, как объяснили? Совершенно не представляю!
– От этого судьба избавила нас, слава богу – за это хоть. Он, Костя, холост был. А родители его разбились насмерть на автомобиле за год приблизительно до этого. Такая вот волна.
– Вот тут район и закрыли?
– Нет. Его закрыли позже, через полтора года. В мае восемьдесят второго. После еще одной, совсем уж дикой истории. Вот, – инструктор показал Белову фото. – Это снимочек был сделан с вертолета. Палатка и разбегающийся веер следов на снегу.
– Занятно.
– Вы поняли, что именно вас поразило?
– То, что следы кончаются ничем. Как будто человек бежал, бежал по снегу и растаял в воздухе.
– Вот именно. Их было восемь человек. Студенты. Зимний поход. Зимний – это конец марта и весь апрель в Приполярье. Конец полярной ночи. Потепленье. Но снег еще хороший, наст, без подлипов... Ну, то есть еще не липнет к лыжам. Они урвались на недельку с лекций: проветриться, две сотни километров за пять дней было заявлено в маршрутной книжке. Одна палатка – шести-местка – ну, для тепла на восьмерых. И вот – на фото вы видите итог.
– И все исчезли?
– Просто все исчезли, именно. А хронология такая: они должны были закончить маршрут во второй половине дня, после обеда, первого апреля. В срок на контрольную точку они не вышли. На КСС, как и полагается, их еще трое суток ждали, до двадцати ноль-ноль четвертого апреля. Потом уж КСС объявила их розыск.
– КСС?
– Контрольно-спасательная служба, станция. Есть такие. Точнее, раньше были. Приехали вы из города, допустим, сюда, в эту глушь – сначала, первым делом, в КСС – зарегистрировался, получил рекомендации, прогноз погоды, если таковой имеется, отметился по срокам – все, пошел. В КСС знают, на каком ты маршруте, куда идешь и когда должен выйти. Вот. Когда выходишь с маршрута – снова в КСС обязательно, в ту или уже в другую – зависит от маршрута. Отметился – очень хорошо, это все: значит, ты вышел. А КСС тебе в маршрутной книжке штамп лепит – подтверждая прохождение. Тебе разряд на этом основании потом присвоят в твоем родном городе. КСС еще как бы и контролирует, подтверждая, что ты на самом деле ходил по заявленному маршруту, а не на вокзале в буфете пьянствовал. Такая кухня, словом...
– Понятно.
– Так вот. Прошел контрольный срок у них, но сразу, конечно, никто не зачесался. По правилам, впрочем, есть запас, три дня – на случай непредвиденных задержек. Хорошо. Три дня прошли – они не вышли. А это уже худо! Ну, вызвали вертолет, полетели по маршруту. Нашли! Нашли их в этой точке, вот. В нашей же, как вы поняли. Точней не их самих нашли, а то, что вы видите на снимке: палатку и следы.
– Нет, непонятно, что произошло. – Белов пожал плечами. – Очень это странно.
– А видите, на этот снимок гляньте – палатка вся изрезана ножами...
– Снаружи?
– Изнутри! Их что-то испугало внутри палатки, вот что интересно! Они ее вспороли практически одновременно, разом – тремя, нет, даже четырьмя ножами, и – врассыпную. Все бросились, заметьте, в разные стороны от палатки. По двадцать-тридцать метров пробежали и исчезли.
– Странно, что не развязали, а вспороли.
– Так ведь – вы еще не вполне, видно, поняли – зима же! Зимой палатку знаете, как конопатишь! Чтобы тепло не вытекало. Минут пять утром открываешься. – Инструктор помолчал. – Разрезали – это значит, хотели очень быстро. Ни с чем не считаясь. Буквально вылететь наружу. И вылетели. Побежали. И улетели... Вообще. – Инструктор вновь задумался. – Палатку, да единственную, располосовать зимой? На то должны быть основания. И не простые, а очень веские.
– Ну, например, угроза быть похороненными под лавиной.
– Здесь? Лавина? На ровном месте? В лесотундре?
– Но рядом вот возвышенность, ну на которую вы лично забирались?
– Да это сопка, считайте. Она совсем пологая. Уклон не больше пятнадцати градусов. Если б не курумник – играй в футбол. Какая тут лавина, к черту! С нее и на лыжах-то не очень прокатишься.
– Землетрясение, может быть, было, нет? Или грохот взрыва, далекой лавины, еще что-то подобное?
– В палатке землетрясение вы проспите и не заметите. Тем более если верст двадцать отмахал за день на лыжах. Да под тридцатипятикилограммовым рюкзаком.
– Ну, что-то испугало их в темноте?
– Что что-то испугало – это точно. Святая правда. А что до темноты, так это вы бросьте. Конец марта, весна. Равноденствие уже было, и солнце не заходит. Густые сумерки в любое время суток. Начало полярного дня.
– Ну, хорошо. Чего они конкретно испугались, теперь-то уж не спросишь у них. Но куда потом подевались? Фантастика!
– Вот к этому все и пришли. И кончилось на этом.
– А следствие?
– Какое следствие?
– Погибли люди!
– Дело о гибели или убийстве, по нашим законам, может быть заведено только лишь при наличии тел, трупа или трупов. Здесь же всего-навсего – загадочное исчезновение. На этом официальные инстанции и успокоились.
– На чем – "на этом"?
– Ну, на том, что вроде шутку они такую учудили. Ведь это было первого апреля, – маршрут они уже заканчивали. Ну и, вроде того, сговорились шутники заранее с каким-то вертолетом. Он их и забрал. Палатка старая, не жалко было разрезать шутки ради. Специально и искромсали ее – для эффекта.
– Нет, в это я, честно говоря, совершенно не верю! А родители? Неужели они этим удовлетворились? Я бы, вот случись с моим ребенком...
– Вы-то – может быть! А эта группа состояла из воспитанников интерната "Интеграл". Существовало такое учреждение для одаренных в математике, вроде как школа-вуз: со всей страны собирали таланты. Из детдомов, сироты, "отказные", ну и так далее. У двух потом родители нашлись, нарисовались. Алкаши бомжастые. Хотели что-то слупить с интерната. Компенсацию за потерю будущих кормильцев, что ли? Словом, анекдот! Таким, конечно, не до истинных причин пропажи. Так что единственный итог – закрыли район.
– Все ясно.
– А вы, я чувствую, туда собрались сами?
– Не исключаю этот вариант. Друга найти надо же – вы не считаете?
– Надеюсь, вы туда не в одиночку намереваетесь отправиться?
– Могу вас взять в компанию. Финансовые вопросы я, разумеется, беру на себя. Хотите?
– Ну, нет! Я там уже бывал. Достаточно. А вы начали, мне помнится, что ваши дети вроде туда собрались. Надо их отговорить. Да? А вас кто будет отговаривать? Я?
– Меня некому отговаривать. Я холостой. Детей на самом деле никаких пока нет, хотя пора бы. Даже собак, кошек, попугаев, рыбок не имеется.
– Ну, а родители?
– Отец-мать умерли давно.
– А у него, у вашего друга? Который пропал? О нем что, кроме как вам, и позаботится некому? Или вас его родные на эти поиски ангажируют?
– Нет. Он был воспитан в детском доме. У него тоже – никого нет.
– Ну, вам двоим тут и флаг в руки. – Инструктор грустно улыбнулся и развел руками. – А что я вам еще могу сказать? Ведь вы и сами все поняли, я надеюсь?
* * *
Ключ повернулся в замке, и Белов не спеша вошел в свою квартиру. Скинул плащ. Прошел на кухню, поставил чайник. Открыл в прихожей дверцы антресолей и кладовки. Вот он, рюкзак. Так до сих пор и не разобрал его, с августа. Грязные рубашки, трусы, носки – в полиэтиленовом мешке, все это в ванную, на пол, рядом со стиральной машиной. Так. Это палатка. Котелок. Топорик. Крючья для костра. Штормовка. В чистке не была. Хоть после летнего вояжа, но сойдет. А джинсы чистые. Два свитера. Вот этот лучше. Шерстяной. Кроссовки? Да, в поезд. А в лесу – унтайки. Там снег, наверно, выпадал уж пару раз, небось. Спальный мешок. Так. Пара свечек. Веревка с карабинами. Носки. Две пары шерстяных и пара синтетических. Сойдет. Одна неделя – хватит. Спички. Зажигалка. Теперь пожрать. Тушенки шесть банок. Десяток бульонных кубиков, кофе, сахар, чай...И мыло? Ладно, мыло. Полотенце? Лишнее. Гречки килограмм. Спагетти? Пара упаковок. Нет. А, ладно, в коммерции куплю, прямо на вокзале. Консервы? Рыбы пару банок. О, соль! Чуть не забыл! Смешать соль с перцем для компактности. И это все. Ну, нет, не все. Накидку-пленку. Мокрый снег вполне возможен. А сапоги? Болотники? Да нет, болотники только затянут. Проще каждый вечер сушить обувь у костра. А ноги мокрые – это не смерть. Главное, чтобы не мерзли, не отморозить. Нож. Фонарь. Иголки-нитки. Бинт. Аптечка. Йод? На месте. Пластырь. Почти все. Еще одно... – Белов задумался. – Это, конечно, риск, но лучше б взять.
Он прошел в комнату и, запустив руку за картину, висящую на стене, с минуту манипулировал рукой – там, за картиной.
Рука вернулась с пистолетом Макарова.
* * *
Самое забавное, что этот пистолет подарил ему Борька. Давным-давно, еще в годы розовой юности.
В тот год – это было где-то в семьдесят седьмом, кажется – Борька колесил летом в окрестностях Поленова, на Оке. Ездил в Пущино, рисовал в Приокско-Терасском заповеднике. Попутно, разумеется, он зацепил и матрешку лет двадцати пяти, жительницу города Серпухов. Она там где-то подрабатывала летом в доме отдыха. Борька склеил ее так, без дальних прицелов и серьезных намерений, в качестве грелки, запарить перед сном карасика. Мимолетный летний роман.
Лето, понятное дело, кончилось. Любовь тоже пожелтела, засохла и облетела. Борька упаковал этюдник, сложил кисти-краски, проводил Валю – так ее звали – до дома, до Серпухова, попрощался, обещал не забывать-писать-навещать и скрылся в московском направлении.
Так как жениться он, конечно, не обещал, а детей вроде бы тоже ждать не приходилось – Борька всегда был предельно аккуратен и корректен в этих ситуациях – история эта, конечно, забылась уже к середине сентября.
Борис был уверен, что расстался с Валентиной навсегда.
Но ошибся.
Зимой, в феврале уже, совершенно внезапно, эта, казалось бы, напрочь отыгранная пластинка вдруг заиграла опять.
Они сидели в тот вечер – человек шесть – у Сашки Аникина, пили водку. Время было уже позднее, Борис слегка и всхрапнул уже за столом. Он в тот вечер загрузился немного выше ватерлинии. Ну, спит человек – ладно.
Вдруг он чухнулся, будто его кто толкнул изнутри:
– Ребят, я сейчас в Серпухов поеду!
– Опух, что ли? Время ж, глянь, – десять вечера.
– Ты знаешь, мне сейчас приснилось, что Валька, помнишь, я рассказывал, ну эта, летняя любовь. Приснилось, что она стоит в своем подъезде и целуется с каким-то мужиком...
Все расхохотались.
– Ну, ты даешь!
– И что? Как целуется-то – хорошо?
– А твое-то какое дело? Тебе-то что?
– Я, ребята, этого допустить не могу!
Он встал и начал одеваться, заметно покачиваясь.
– Слушай, ты на ногах не стоишь. Куда ты?
– Поеду в Серпухов.
– На чем?
– На электричке.
– Да ведь одиннадцатый час уже! Ночь.
– Ничего! Последняя электричка в полдвенадцатого отходит. Даже в первом часу еще есть.
Как они ни пытались его отговорить, Борьку закусило. Ни логика, ни просьбы не помогли. Тренихин начал отмахиваться, потом попер на входную дверь танком-штопором и отвалил в направлении Курского вокзала.
Что произошло с ним потом, Белов узнал на другое утро, когда Борис вернулся в Москву неузнаваемый – черный, как негр, хуже трубочиста, как будто он искупался в озере черной туши.
До Серпухова он добрался без проблем. Почти без труда, поблуждав минут сорок, нашел Валин дом. В ее подъезде, на лестнице никто не целовался – было уже два часе ночи. Он позвонил ей в дверь. Дверь открыл отец Вали. После некоторой дискуссии с отцом появилась и сама Валя:
– Что случилось?
– Ничего не случилось.
Борис сразу приступил к допросу, не имея на то ни малейших оснований:
– Ты чего сегодня вечером делала?
Однако никакого "криминала" в ее действиях нельзя было усмотреть. Она пришла после ночной смены, поела, постирала и завалилась спать рано – около семи вечера.
– А кстати, – сказала она, – как странно: ты мне как раз сегодня приснился. Мне приснилось, что ты здесь живешь, на соседней улице. И еще приснилось, что мы стоим здесь, в подъезде, у окна, на лестнице и целуемся, как летом. А за окном снег идет.
Понятно, что весь следующий час, часов до трех ночи, они целовались уже наяву в этом самом подъезде, у этого самого окна на этой самой лестнице. Пока у отца Валентины не лопнуло терпение. Он вышел и понес. Они расстались, думая, что до завтра.
Они ошиблись.
Борька пошел к вокзалу, так как спать в подъезде неудобно, а на улице – холодно. На вокзальной площади в это время приключился пожар – Тренихину вообще в жизни неимоверно везло на огонь и пожары. Загорелся какой-то клуб или еще что-то бесхозное и общественное. Борька остановился, глядя на разгорающееся здание, закурил. Вдруг кто-то сзади схватил его за рукав:
– Ты поджег?
Он оглянулся. Его держал мент – в добротном овчинном полушубке, с оголенным стволом. Пистолет?! Борька мгновенно смекнул, что история оборачивается плохо. Документов с собой не было. Что делает он здесь, в ночи, в Серпухове? Он и сам представлял это теперь довольно туманно. Причина и следствие существовали в какой-то странной сцепке, менялись местами, не разделялись. В околотке, дыша перегаром, еще труднее будет объяснить необъяснимое.
Мент был настроен решительно:
– Пошли!
Борьку охватило какое-то чувство глубочайшего отчаяния вперемешку с классовой ненавистью: мент был в таком замечательном светлом овчинном тулупе!
"Эк тебя Родина одела!" – мелькнуло в голове у Бориса, и в тот же миг, рефлекторно, он так впаял менту в чмокало, что кожаные подошвы ментовских валенок только мелькнули в свете пламени все более разгоравшегося клуба.
На бегу, не останавливаясь, он подобрал вылетевший из руки милиционера "ПМ", – чтоб тот, очухавшись, не саданул ему вслед, между лопаток – от большого ума. Куда? Куда бежать в пустом ночном городе? Понесся к зданию вокзала. Но на вокзале провинциального города разве затеряешься в четыре часа утра? Он миновал перроны и рванул к аккумуляторным путям, в тупики. Слыша свистки, топот и мат погони, еле залез на какой-то товарный вагон, предполагая тут и залечь.
Вагон, доверху заполненный антрацитом, оказался без крыши. Прекрасно понимая, что ему светит приличный срок, Борис попытался закопаться в ледяной смерзшийся уголь.
Конечно, его бы нашли наверняка через десять минут.