Нам снова пришлось ночевать на безлюдных пустошах, где лишь костер рассеивал мрак, а вдали выли волки. Но и в уюте постоялого двора, и под мерцающими звездами каждый вечер я узнавал от Кету все больше и больше.
– Слушай благородную истину о печали, – повторил он. – Рождение – скорбь, возрастание – скорбь, болезнь – скорбь и смерть – тоже скорбь. Все, что составляет человека, полно скорби. Вот благородная истина, открывающая, природу скорби, которая возникает из стремлений, приводящих к повторному рождению и, в свой черед, к новым страстям.
– Но разве это плохо – стремиться к чему-нибудь? – спросил я.
– Нет, нет и нет пользы в наших страстях, – отвечал Кету. – Благородная истина о прекращении скорби говорит: откажись от стремлений, восторгов и страстей. Возвышенна истина, которая ведет вставших на путь Будды к освобождению от печалей.
"Но как сложно встать на него", – подумал я.
Наш небольшой отряд ехал по гористым просторам Фригии, иногда сам по себе, иногда примкнув к длинному каравану мулов, нагруженных древесиной, шкурами и зерном из богатых сельскохозяйственных угодий, расположенных вдоль Черного моря. Навстречу нам шли караваны с востока, величественные верблюды и крепкие быки везли слоновую кость из Африки, шелка из далекого Китая и пряности из Индустана. Случалось, на караваны нападали разбойники, и мы помогали купцам отбиваться. Однако даже когда мы ехали одни – всего лишь двадцать шесть верховых с заводными конями и вьючными мулами, – нас никто не тревожил.
– Разбойники видят, что вы воины, – сказал нам Кету. – И знают, что в ваших мешках найдется не много поживы. Караван для них большой соблазн, как и редкие пешеходы, рискнувшие выйти на дорогу, этих можно без всяких хлопот ограбить, а потом убить. Но воины разбойников не привлекают, едва ли у них хватит смелости напасть на нас.
И все же не однажды я замечал на далеких холмах возле Царской дороги тощих оборванцев верхом на таких же тощих лошадях, рассматривавших наш маленький отряд. И каждый раз Кету возле меня негромко повторял:
– Спаси меня, Будда, спаси меня, вера, спаси меня, миропорядок.
Молитва его доходила: на нас не нападали.
Наконец, приблизившись к горам Загроса, преграждавшим путь на Иранское нагорье, мы стали встречать воинов Царя Царей у дороги; обычно они держались возле колодцев или караван-сараев. На таком длинном пути нелегко надежно защищать путешественников, воинов едва хватало и на то, чтобы присутствие их сделалось просто признаком власти. К тому же они всегда требовали денег за обеспечение безопасности.
– Эти хуже разбойников, – сказал один из моих людей, когда мы проехали заставу на окраине крохотного городка. – Местный начальник содрал с меня несколько монет в качестве платы за проезд.
– Проще заплатить, чем сражаться, – сказал я. – К тому же они удовлетворяются малым.
Кету кивал.
– Принимай то, чего нельзя избежать, – заявил он. – И это – часть пути Будды.
"Да, – подумал я. – Но все равно обидно".
Кету казался скорее озабоченным, чем встревоженным.
– Только год назад прошел я этим путем, отправляясь в Афины. Разбойников почти не было, постоялые дворы процветали. И воины стояли повсюду, а теперь новому царю не повинуются. Власть ослабевает очень быстро… слишком быстро.
Я подумал, не придется ли теперь Царю Царей волей-неволей принять условия Филиппа, чтобы избежать войны с греками, раз его войско настолько ослаблено? Впрочем, и сам он, подобно Филиппу, мог воспользоваться угрозой нашествия чужеземцев, чтобы сковать свой народ в новообретенном единстве.
От ночи к ночи сон мой становился все более тяжелым и тревожным. Сны мне не снились: по крайней мере по утрам я вспоминал только неясные силуэты, словно мелькавшие за запотевшим окном. Я более не посещал мир творцов, и Гера тоже оставила меня в покое. И все же сон мой был беспокоен, я ощущал затаившуюся во тьме беду.
Караульных мы выставляли, даже когда ночевали с караванами, которые сопровождала собственная охрана. Я стоял положенное время наравне со всеми. Мне хватало и недолгого сна, а я всегда особенно любил бодрствовать перед рассветом. И в холодных, продутых ветром горах, и в раскаленной, не остывшей за ночь пустыне душа моя ликовала, когда на небе медленно таяли звезды и оно становилось сначала мол очно-серым, а потом нежно-розовым и наконец поднималось солнце, могучее светило, слишком яркое даже для моих глаз.
"Они поклоняются мне в облике солнца, – вспомнил я слова Золотого. – Я Атон, бог Солнца, податель жизни и творец человечества".
Я уже потерял всякую надежду отыскать Аню, любимую мою богиню. Вторгаясь в сон, смутные, нечеткие видения смущали мой погруженный во тьму забвения рассудок, пробуждали забытые воспоминания. Откровенно говоря, я весьма сомневался в том, что сумею когда-нибудь избавиться от желаний, хотя Кету и сулил мне за это благословенное забвение нирваны. Однако возможность наконец соскочить с бесконечно кружившегося колеса страданий, покончить с долгой чередой жизней все более и более привлекала меня.
И тогда ночью она пришла ко мне.
Это был не сон. Я оказался в ином месте и времени. Скорее всего, даже не на Земле, но в каком-то странном мире, где подо мной клокотала расплавленная лава, а звезды высыпали на небо в таком количестве, что ночь трудно было назвать ночью. Я словно оказался внутри бриллианта с бесконечным количеством граней, который парил над расплавленным камнем.
Не ощущая жара, я висел над жидкой скалой. Но когда я пытался протянуть вперед руки, движение останавливала невидимая энергетическая паутина.
Наконец передо мной появилась Аня в блестящем серебристом костюме, высокий воротник которого туго охватывал ее горло, и в серебристых сапожках, поднимавшихся до середины голеней. Она висела невредимой над морем пузырившейся, кипевшей лавы.
– Орион, – сказала она очень серьезно, – ситуация меняется очень быстро. Я смогла выкроить буквально несколько мгновений.
Не отрываясь смотрел я на невыразимо прекрасное лицо моей богини – так человек, умирая от жажды в пустыне, смотрел бы на источник чистой пресной воды.
– Где мы сейчас? – спросил я. – И почему я не могу быть с тобой?
– Континуум в опасности, он может погибнуть. Силы, противостоящие нам, крепнут с каждой микросекундой.
– Чем я могу помочь? Что я могу сделать?
– Ты должен помочь Гере! Понимаешь? Необходимо, чтобы ты помог Гере!
– Но она хочет заставить меня убить Филиппа, – возразил я.
– Не время для споров и рассуждений, Орион. Сейчас все зависит от Геры, а она нуждается в твоей помощи.
Я еще не видел Аню такой встревоженной, не видел такого испуга в ее прекрасных, широко открытых глазах.
– Помоги Гере! – повторила она.
– Когда мы будем вместе? – спросил я.
– Орион, не время торговаться. Ты должен сделать то, что тебе приказано!
Я заглянул в глубокие серые глаза Ани. Прежде они всегда были спокойными, я черпал в них мудрость и утешение. Но теперь в них читалась паника. И они были не серыми, а желтыми, как у змеи.
– Прекрати этот маскарад, – сказал я.
Аня от неожиданности открыла рот. А потом черты ее лица расплылись, подобно тягучей лаве, что все еще бурлила подо мной, и она приняла облик насмешливой Геры.
– Отлично, Орион! Просто молодец! Ты умнеешь на глазах.
– Ты ведьма! – сказал я. – Демоница и чародейка!
Хрустнул ледяной смешок:
– Жаль, что ты не видел собственной физиономии, пока считал, что это твоя бесценная Аня решила наконец появиться перед тобой.
– Итак, ее явление было иллюзией?
Океан кипящей магмы исчез, бриллианты созвездий померкли. Мы стояли на Анатолийской равнине во мраке безлунной ночи. Неподалеку в лагере спали Кету и воины. Двое стражей расхаживали возле угасавшего костра, кутаясь в плащи. Они не видели нас.
Костюм, казавшийся на Ане серебряным, на Гере стал медно-красным. Ее пламенные волосы рассыпались по плечам.
– В видении этом было больше иллюзии, Орион, – сказала мне Гера, – но и без капли истины не обошлось. И ты действительно должен помочь мне, если хочешь когда-нибудь увидеть свою обожаемую Аню.
– Ты говорила, что континууму угрожает гибель?
– Это не твое дело, тварь. Ты попал в это время и пространство, чтобы выполнить мое повеление. И не надейся, что приказ Филиппа, выславшего тебя из Пеллы, помешает мне немедленно вернуть тебя туда.
– Значит, Аня в опасности?
– Не только она, но и все мы, – отрезала Гера. – А самая худшая участь угрожает тебе, если ты посмеешь противиться мне.
Я опустил глаза:
– Что же мне следует делать?
– Я дам тебе знать, когда придет нужный момент, – сказала она надменным тоном.
– Но как…
Гера исчезла. Я остался один в холодной ночи, вдали волк выл на только что поднявшуюся луну.
Чем больше я узнавал от Кету о пути Будды, тем больше эта философия привлекала меня и отталкивала одновременно.
– Ключом к нирване является избавление от страстей, – твердил он мне снова и снова. – Откажись от всех желаний. Ничего не проси, все приемли. В мире действительно существует лишь круг бесконечных страданий, в это нетрудно поверить. Будда учил, что человек в страдании проводит жизнь за жизнью, вновь и вновь возрождаясь к новой и новой боли, до тех пор, пока не найдет дорогу к забвению. Медитируй, размышляя над этой истиной, – наставлял меня Кету, – представь себе, что все вокруг – нирвана. Умей видеть Будду во всех созданиях. Воспринимай все звуки вокруг как священные мантры.
Медитации у меня не получилось. И многое из того, что Кету казалось идеально ясным и очевидным, мне виделось загадочным и непонятным. Признаюсь, окончательный уход в ничто, избавление от мук новой жизни искушали меня. Но смерть страшила. Я хотел прекратить не собственное существование, а лишь страдания.
Кету только качал головой в ответ на такие слова.
– Мой друг, жизнь и страдания неразрывно связаны, они переплетены, как нити в канате. Жить – значит страдать; если ты чувствуешь боль, то живешь. Нельзя покончить с чем-то одним, при этом не избавившись от другого.
– Но я не хочу, чтобы я перестал ощущать все, – признавался я. – Сердце мое не хочет забвения.
– Нирвана не забвение, – терпеливо объяснял Кету. – Нет-нет! Нирвана не сулит полного уничтожения, все гибнет лишь в жизни, которую ведет эгоистичный человек, не познавший истины. Истина же неуничтожима, ею и проникается достигший нирваны.
Подобные абстракции были мне недоступны.
– Считай, что в нирване дух твой безгранично расширится. Через нирвану ты сумеешь вступить в общение со всей вселенной. Но не как капля воды, упавшая в океан. Наоборот – как если бы все океаны мира влились в единую каплю воды.
Кету несомненно верил во все это и радовался. А я никак не мог справиться с сомнениями, которые терзали меня. Оказавшись в этом самом "ничто", я более не увижу Аню. Навсегда забуду ее любовь. К тому же, придя к последнему забвению, я никогда не сумею помочь ей, а, судя по словам Геры, моя любимая отчаянно нуждалась в моей помощи. И все же Гера скрывала ее от меня, и я не мог прорваться через поставленные коварной богиней преграды…
Тут я осознал, что весьма и весьма далек от вожделенного, с точки зрения Кету, бесстрастия.
Самого же индуса по-прежнему завораживала моя способность помнить что-то из прежних жизней. И я вспоминал отдельные эпизоды: воинов, певших возле костра, огромное облако пыли над выступившей в поход монгольской ордой, ярость пламени ядерного реактора.
Однажды на рассвете, после бессонной ночи, полной неясных страхов и смутных воспоминаний, я вдыхал аромат ветерка, налетавшего с северо-запада; люди тем временем готовили еду. Мы остановились среди бурых невысоких кустарников на открытом месте возле Царской дороги, по которой уже катились повозки путников.
– Этот ветер дует от озера Ван, – указал я Кету, – оно лежит вон там, а за ним – Арарат.
Большие глаза индуса округлились:
– Ты слышал про Священную гору?
– Когда-то мне довелось жить возле нее среди охотников… – начал я, но замолчал, потому что помнил только увенчанную снегом гору, столб дыма над одной из двух вершин, закрывшие небо облака.
– Каких охотников? – спросил он.
– Это было давным-давно.
Я потратил весь день, стараясь вспомнить подробности, но память моя оставалась словно бы запертой на замок. Я помнил только, что к тому же племени принадлежала и Аня, но знал – там был кто-то еще. Человек, вождь племени. И Ариман! От которого исходила неотступная мрачная опасность.
Неделю спустя пришли новые воспоминания. Я находился возле руин древней Ниневии, столицы Ассирии, где некогда высились прекрасные храмы Иштар и Шамаша. Там правил могучий Синнахериб, считавший себя изобретателем самого мучительного способа казни – распятия. Я вспомнил вереницы крестов по обе стороны дороги, по которой шагал к его дворцу. Он считал, что более величественного сооружения еще не возводили. Такие вот воспоминания приходили мне по ночам… Я много раз посещал эту древнюю исстрадавшуюся землю и жил на ней много раз. Воспоминания приходили словно древние призраки, переменчивые и непонятные, жуткие и манящие. И всегда я жертвовал собой ради Ани. Богиня вновь и вновь принимала человеческое обличье ради меня… она стремилась быть со мной, потому что любила меня. Неужели она и сейчас пытается сказать мне хоть слово… сломать в моем разуме стену, разделявшую нас!
– Нет, мне не достичь нирваны, – однажды признался я Кету.
Мы обедали в надежно охраняемом караван-сарае. Отряд наш уже приближался к Сузам, у которых оканчивалась Царская дорога. Здесь чувствовалась власть Царя Царей.
– О, это требует времени, – мягко отвечал мой собеседник, сидевший напротив меня за столом. Нам предоставили отдельную комнату, поскольку Кету сказал хозяину постоялого двора, что является послом Царя Царей. – Нужно прожить не одну жизнь, чтобы достичь блаженства.
Я покачал головой:
– Нет, едва ли мне суждено когда-нибудь достичь нирваны. Похоже, что я вовсе не хочу этого.
– Но тогда ты будешь в страданиях проживать жизнь за жизнью… И мучиться, как и прежде.
– Возможно, для этого и созданы люди.
Кету не стал спорить.
– Возможно, – согласился он, разумеется оставшись при своем мнении. – В двух неделях пути отсюда на юге находится могучий город Вавилон. Что ты о нем помнишь? – полюбопытствовал он.
Я напряг память, но мне ничего не приходило в голову.
– Может быть, висячие сады? – предполагал Кету. – Или великий зиккурат?
Нечто далекое шевельнулось в памяти.
– Урук, – услышал я собственный голос как бы со стороны. – Помню царя Гильгамеша и друга его Энкиду!
– Ты знал их? – В голосе индуса послышался трепет.
Я кивнул, все еще стараясь сделать свои воспоминания более отчетливыми.
– Кажется, я был Энкиду, – сказал я. – И дружил с Гильгамешем.
– Но это было в самом начале времен, – прошептал Кету.
– Нет, – отвечал я. – Всего лишь давным-давно, но не в самом начале.
– Ах, если бы ты мог вспомнить побольше!
Я с трудом улыбнулся:
– Друг мой, вижу, и ты еще не избавился от желаний.
20
Наконец мы прибыли в Сузы, но я почти не видел города.
Нам, грекам, велели расположиться лагерем снаружи его внушительных стен, тем временем Кету направился во дворец в сопровождении отряда воинов Царя Царей.
Он явился несколько часов спустя с расстроенным видом.
– Великий царь вместе с двором уже переехал в Парсу. Нам нужно отправляться туда.
Парсой называли весеннюю столицу; города этого не знали ни Филипп, ни даже Аристотель. Настанет время, и Александр назовет его Персеполисом. И мы отправились в Парсу. Нас сопровождал отряд персидских всадников, уздечки коней были покрыты золотом, упряжь украшена серебром. Окруженные этим великолепием, мы ехали на восток по бурой пустыне навстречу горячим ветрам.
Наконец добравшись до места, мы увидели Парсу, дивное селение, которое нельзя было назвать городом в полном смысле слова.
Старый Дарий – тот, что первым вторгся в Грецию почти два столетия назад, – возвел Парсу как памятник себе. Раскинувшись на обожженных солнцем бурых холмах у подножия массивной гранитной возвышенности, Парса казалась высеченной из камня. Могилы Артаксеркса и других великих царей были глубоко врезаны в утес.
Парсу нельзя было считать городом. Тут не имелось частных домов, рынка, только царский дворец, где персидский владыка проводил вместе с придворными несколько весенних месяцев. Конечно, слуги не покидали эти места целый год, но они просто приглядывали за порядком во дворце от одного визита царя до другого.
Дворец был великолепен и огромен… больше Пеллы, величественнее Афин. В нем без труда размещался даже колоссальный гарем Царя Царей. Приемный зал, где собирался весь двор, дабы предстать перед лицом государя, принимавшего здесь просителей, был воистину велик. Целых сто колонн поддерживали широкую крышу, повсюду высились грандиозные изваяния: вызолоченные огромные крылатые быки, львы с человеческими головами или люди с мордами зверей. Македонцы привыкли к изображениям львов; в Афинах же все статуи изображали людей – мужчин и женщин, – даже когда они представляли богов и богинь.
Мне персидская архитектура казалась тяжелой, напыщенной, даже уродливой по сравнению со стройным, изящным Парфеноном. Массивные сооружения своей величиной должны придавить смертного, показать его ничтожество перед властью Царя Царей, как делалось это у Нила при строительстве дворцов фараонов и пирамид. Города и храмы греков, более скромные по размерам, не действовали на людей угнетающе. И без того грандиозные строения персов были украшены золотом и лазуритом, слоновой костью из Индустана и сердоликами с далеких гор, именуемых Крышей Мира.
Однако, невзирая на богатство и великолепие – или же, напротив, из-за него, – царский дворец казался мне просто роскошным, а не величественным.
Лица придворных отличались фантастическим разнообразием. Тысячи племен покорились царю Персии. По дороге в Парсу мы проехали Фригию, Каппадокию, Сирию и древнее Междуречье, землю шумеров, миновали горы Загроса и Иранское нагорье. Но лишь теперь я воочию убедился, что Персидское царство объединяло множество земель и народов. Я встретил смуглых эламитов, парфян в тюрбанах, мидян с оливковой кожей, стройных строгих бактрийцев, горцев с орлиным взором, обитателей Крыши Мира. Сами персы представляли незначительное меньшинство среди других народов. Во дворце можно было услышать сотню различных языков, а перед здешними непрекращавшимися интригами мелкие заговоры Пеллы казались детскими играми.
Дарий лишь недавно взошел на трон после убийства предыдущего Царя Царей. Империя бурлила, и новый царь еще должен был утвердить свою власть в далеких краях. Путешествуя по Царской дороге, мы видели признаки хаоса. Здесь же, в Парсе, было заметно, как старается Дарий укрепиться на престоле.
Нам предоставили небольшой дом недалеко от дворца, в той части города, где размещалось войско. Македонцы скоро узнали о гареме царя и принялись подшучивать, говоря, что они не прочь облегчить бремя одиночества женщинам, которые наверняка не часто видят своего мужа.