Опустив голову, я бросился вперед и, пробив кольцо вооруженных воинов, выхватил копье из рук аргивянина, прежде чем он успел погрузить наконечник в тело лишившегося сознания Филиппа.
Гнев и ярость вновь охватили меня, и мир вокруг замедлился. Взяв копье как дубинку, я разбил его тупым концом лицо наемнику, у которого вырвал оружие. Тот рухнул как подкошенный. Готовый защитить царя, я встал над телом Филиппа, спиной к нервно переступавшему коню. Окружившие царя вооруженные аргивяне были ошеломлены. Позади них Никос и другие воины моего отряда застыли в столь же глубоком потрясении.
Вокруг опять началось смятение. Грубый мужской голос захлебнулся кровью, послышались крики, и из тьмы явился молодой Александр, золотоволосый, с дикими глазами, с окровавленным мечом в руке.
– Царь! – закричал он. Расталкивая всех, кто попадался ему на пути, царевич шагал ко мне.
– По-моему, он просто оглушен, господин, – сказал я.
Александр сурово посмотрел на меня, затем обратился к кольцу аргивян, все еще державших в руках мечи.
– Взять, – скомандовал он, – всех!
Никос и остальные разоружили аргивян и увели их во тьму.
– Ты спас жизнь моего отца, – сказал Александр.
Тут Парменион и другие военачальники наконец подошли к нам и склонились над телом Филиппа.
– Я хочу, чтобы убийц повесили, – сказал Александр в ночную тьму. – Только пусть сначала они расскажут, кто заплатил им.
Но никто не слушал его. Александр остановил свои полные ярости глаза на мне:
– Будь возле царя, потом я присоединюсь к вам. – И удалился. Трудно было поверить, что царевичу еще только восемнадцать лет.
4
Филипп не пришел в себя и через час. Я последовал за военачальниками, которые отнесли царя в жалкую хижину из бревен; глинобитный пол помещения покрывали грязные конские шкуры. Я стоял в открытых дверях, копье аргивянина все еще оставалось в моих руках. Офицеры уложили Филиппа на скромную постель с заботой, которую мне редко приходилось видеть. Потом лекари и полководцы столпились возле царя. Испуганная рабыня принесла кувшинчик с вином.
Филипп очнулся. Хотя врачи настаивали, чтобы он оставался на ложе, царь поднялся. Приближенные помогли ему устроиться в складном походном кресле.
Вопль, полный муки, распорол ночь. Филипп резко поднял голову. Тут раздался другой вопль, громче и страшнее первого.
Филипп подозвал одного из военачальников, который склонил ухо к губам царя. Тот что-то проговорил, полководец кивнул и вылетел из хижины, минуя меня.
Вокруг царя деловито сновали лекари. Один из них омывал затылок Филиппа. Я видел, что полотно окровавлено. Другой растирал какую-то мазь в мелкой плошке. Разогретая огоньком свечи, она пахла камфорой.
– Вина. – Царь впервые заговорил громко после падения. – Еще вина.
Глаза девушки зажглись. Она облегченно вздохнула. Ей не могло быть больше тринадцати или четырнадцати.
Через несколько мгновений я увидел, что к хижине приближается небольшое шествие. Впереди выступал полководец, которого посылал Филипп, крупный, коренастый мужчина с жестким лицом, борода которого казалась еще чернее, чем у самого царя. Полководец был кривоног, звали его Антипатром. Но об этом я узнал потом. Возле него шествовал Александр, побледневший от гнева или чего-то другого, глаза царевича все еще пылали. За ним вышагивали с полдюжины молодцов, избранных им Соратников. Все они были чисто выбриты, как и сам Александр, поэтому казались моложе своих лет.
Соратники остановились в дверях. Александр прошел внутрь, за ним последовал Антипатр.
Царевич отправился прямо к отцу.
– Слава богам! Ты жив!
Филипп криво усмехнулся.
– Мой череп оказался прочнее, чем они рассчитывали.
Если передо мной и в самом деле были отец и сын, то они совсем не походили друг на друга. Рядом со смуглым и темноволосым Филиппом, лицо которого покрывала щетинистая борода, а толстые руки заросли шерстью и были покрыты белыми шрамами, Александр сиял чистым золотом волос, белой кожей, глаза его блестели. Я припомнил одного из своих прежних знакомых. Я называл его Золотым; по неизвестным мне причинам смутное воспоминание заставило меня поежиться.
– Я еще узнаю, кто в ответе за это, – мрачно бросил Александр.
Но Филипп махнул рукой:
– Мы и так знаем это: Афины, Демосфен или кто-то из его друзей.
– Они подкупили аргивян. Я повешу всех.
– Нет, – сказал Филипп. – Только тех, у кого в руках было оружие. Остальные не имеют к этому никакого отношения.
– Откуда ты можешь знать? Позволь мне заставить их рассказать истину.
– Истину? – Лицо Филиппа искривила сардоническая усмешка. – Посади любого ногами в огонь, и услышишь от него именно то, что хочешь. Разве это истина? Разве этому тебя учил Аристотель?
Прежде чем Александр успел ответить, заговорил Парменион:
– Этот человек спас твою жизнь. – Он указал на меня.
Филипп посмотрел на меня единственным целым глазом.
– Когда царь лежал и его собирались убить, он пробился через аргивян и вырвал копье у убийцы.
Филипп нахмурился, пытаясь что-то припомнить, и наконец сказал:
– Орион, так, кажется?
– Да, господин, – отвечал я.
Он подозвал меня к себе:
– В каком ты сейчас отряде?
– В фаланге Никоса, господин.
– Никоса? Хорошо. Но раз ты отлично послужил мне, теперь будешь состоять в моей личной охране. Скажешь, чтобы тебя одели как надо. Антипатр, покажи ему, где разместились мои телохранители.
Антипатр коротко кивнул.
– Пойдем со мной, – сказал он.
Он вывел меня за пределы хижины.
– Ты скиф, да? Значит, умеешь ездить верхом, – сказал он.
– Выходит, что так.
Он кисло посмотрел на меня:
– Что ж, тебе это пригодится.
Так я стал одним из телохранителей Филиппа. Новые мои сотоварищи, царские телохранители, почти все были македонцами. В основном это были отпрыски древних и благородных семейств, хотя среди них имелись несколько чужеземцев, подобных мне. Я быстро узнал, что македонская знать учится ездить верхом прежде, чем ходить. Во всяком случае, так говорили, но оснований для сомнений у меня не было; они и в самом деле словно родились в седле. Все первое утро я потратил, приглядываясь к тому, как другие седлают своих могучих коней и скачут галопом по голой земле к месту ристалищ.
Солнце еще только ползло к зениту, а я уже знал все, что мне было нужно. При езде без седла и стремян приходилось тесно стискивать коленями бока лошади и держать поводья в левой руке, чтобы освободить правую для копья или меча. В общем-то нехитрое дело. Я сказал коноводу, ведавшему загонами, что готов сесть в седло. Тот вывел солового жеребца. Тем временем несколько других телохранителей подошли, чтобы посмотреть, как я справлюсь с конем. Я вскочил на спину жеребца и коленями послал его вперед. Однако у коня были собственные планы на сегодняшний день. Он начал отчаянно брыкаться, крутиться, вертеться, пытаясь сбросить меня со спины. Воины, заходясь хохотом, хлопали себя по ляжкам; я должен был показать, на что способен, и для этого мне явно предоставили животное самого скверного нрава.
Я припал к шее коня и, схватив его за гриву, сказал:
– Ты не сможешь стряхнуть меня, дикий. Мы с тобой теперь пара.
Я держался, напрягая до предела все мышцы. После нескольких минут яростной борьбы конь успокоился и побежал рысью, потом остановился, фыркая и тяжело вздымая боками. Я дал ему отдохнуть несколько мгновений, а потом послал вперед ударом пяток. Мы полетели как ветер к далеким холмам. Там я повернул его назад, и мы вернулись к загону, где с открытыми ртами стояли сошедшие на потеху воины.
– Хороший конь, – сказал я. – Как его зовут?
– Гром, – отвечал один из македонцев, почти осунувшийся от разочарования, когда я спрыгнул на землю.
– Он мне нравится, – сказал я.
На выдубленном непогодой лице коновода появилось выражение недоверия, смешанного с удивлением. Он качнул головой.
– Не видел ничего подобного с тех пор, как маленький царь укротил Быкоглава.
Маленьким царем звали Александра, это я уже знал.
– Ну раз он тебе понравился, – сказал начальник телохранителей Павсаний, – бери, конь твой.
Я поблагодарил и повел Грома к рабам, которые обтирали коней после упражнений.
Осада Перинфа закончилась через несколько недель. Укрывшийся за стенами город так и не покорился Филиппу благодаря тому, что жители имели возможность получать припасы с моря. Царь отдал приказ сворачивать лагерь и возвращаться в Пеллу, свою столицу.
– Не понимаю, – сказал я Павсанию, высокородному македонцу, начальнику царских телохранителей, – почему мы уходим, так и не попытавшись взять город, если нас никто не гонит силой?
Ехавший рядом со мной Павсаний отвечал коротким горьким смешком.
Он был рожден в знатной семье. Однако в нем чувствовалось нечто темное и болезненное. Воины посмеивались у него за спиной, но я не понимал их шуток, так или иначе касавшихся мальчишек-конюших и пьянства.
– Не обязательно брать город штурмом или морить голодом его жителей, – бросил он. – Наш царь знает тысячу способов, один другого хитрее.
– Но зачем ему понадобился Перинф?
– Этот город в союзе с Афинами.
– А почему царь воюет с Афинами?
Приятное лицо Павсания украшала ухоженная светло-каштановая борода, однако оно имело вечно мрачное выражение. На сей раз его настроение проявилось в той невеселой улыбке, с которой он отвечал мне.
– Почему бы тебе не спросить об этом царя? Я всего лишь один из его многочисленных племянников. – И, утомленный моими бесконечными расспросами, он послал коня прочь от меня.
Вскоре к нам подъехал Александр на Буцефале, могучем, черном как ночь жеребце. Царевич едва дышал от волнения.
– Мы поворачиваем! – крикнул он нам. – Царь приказывает возвращаться.
– Назад к Перинфу?
– Нет, к берегу. Быстро! За мной!
Мы повернули и последовали за ним. Впереди я видел только Филиппа, окруженного горсткой телохранителей и полководцев, гнавших коней быстрой рысью. Происходило что-то важное.
Я ехал вместе с Павсанием и царскими телохранителями, следом за Филиппом и его полководцами.
Александр вел остальных всадников позади нас. Солнце поднялось высоко, и уже стало жарко, когда мы перешли на шаг и повели наших животных через жидкие заросли кустов и деревьев, на невысокий холм, отлого спускавшийся к морскому берегу. Оставив войско у подножия холма, царевич подъехал к отцу.
На песчаном берегу под нами располагалась огромная флотилия кораблей. Их было не менее двух сотен. В основном пузатые купеческие суда, хотя среди них можно было насчитать и дюжину военных. Павсаний хищно улыбался, пока мы, оставаясь верхом, поглаживали шеи коней, чтобы животные не нервничали и не подавали голоса.
– Видишь? – сказал он негромким голосом, почти шепотом.
– Вот тебе и весь афинский флот, привезший зерно, стоит лишь протянуть руку.
Кто-то суетился вокруг кораблей, другие отдыхали на берегу, нежась на полуденном солнце. Несколько судов были завалены набок, и рабы замазывали горячей смолой их корпуса.
– Одни боги знают, кого он подкупил, чтобы они здесь остановились, – проговорил Павсаний. – Одноглазый лис хитрее самого Гермеса.
Я понял, что он говорит про царя Филиппа. Судя по тому немногому, что я знал, выходило, что флот этот вез зерно из богатых сельских земель, лежавших у Черного моря, расположенных за Бизантионом и Боспором, так делалось ежегодно, чтобы кормить Афины, где урожаи были скудны.
– Афиняне не любят обрабатывать землю, – сказал мне однажды вечером Никос. – Теперь они вообще не работают. Каждый получает свою долю зерна, привезенного через Босфор и Геллеспонт. Вот почему одноглазый старик стремится овладеть морскими портами, подобными Перинфу и Бизантиону. Пусть у афинян лучший флот в мире, но ведь кораблям каждый день на ночь нужно приставать к берегу.
Итак флот, который вез зерно, побоялся заходить в Перинф, пока армия Филиппа осаждала город. Поэтому афиняне заночевали здесь, почти в дневном переходе от Перинфа, полагая себя в безопасности. Филипп, должно быть, держал лазутчиков на берегу или даже среди моряков флота, если в словах Павсания была крупица истины. Филипп велел всем спуститься за холм – там и разместились всадники, и никто с берега не мог их увидеть. Нам приказали напоить и накормить коней, самим перекусить вяленой козлятиной и водой. Мясо было похоже на кожу.
Наконец я увидел длинную цепочку воинов, по извилистой тропе приближавшихся к нам. Пелтасты шли легкой походкой. Тяжеловооруженных гоплитов не было. Удар нанесет легкая пехота, пелтасты здесь полезнее копьеносцев.
С разрешения Павсания я пробрался на вершину холма, чтобы присоединиться к горстке разведчиков, лежавших на животах и наблюдавших за врагом. Афиняне даже не выставили стражу! Лишь несколько вооруженных воинов находились возле военных галер; лагерь практически был не защищен.
Солнце спустилось и уже закатывалось за высокие холмы у нас за спиной, когда Филипп отдал приказ "по коням". Я был одет и вооружен, как полагалось телохранителю царя: бронзовый панцирь защищал мой торс, ноги – кожаные обмотки, а голову – бронзовый коринфский шлем с нащечными пластинами. В руках я держал копье, а у бедра висел меч в ножнах. Еще со мной был древний кинжал, привязанный к бедру под хитоном. Мы не стали нападать. Царь приказал, чтобы мы медленно спускались от холма к берегу, готовые перейти в галоп, если зазвучат трубы. Но предосторожность оказалась излишней, афинские моряки словно замерли на месте, увидев более тысячи всадников Филиппа, уже подъезжавших к выволоченным на берег судам. Я подъехал ближе, держа копье острием кверху, и увидел предельный ужас, застывший на лицах афинян. Пелтасты с короткими копьями и луками наготове взяли берег в клещи. Моряки были прижаты к воде.
Они не захотели сражаться. Флот сдался, и весь урожай зерна сделался добычей Филиппа.
"В Афинах будет голод этой зимой", – подумал я тогда.
5
Мы ехали в Пеллу, в столицу, и Филипп находился в прекрасном настроении: пусть он не сумел захватить Перинф и не нанес ущерба Бизантиону, только напугал их граждан, но зато он захватил урожай зерна. Армия рабов перетащила корабельный груз на поскрипывавшие, влекомые быками повозки, а потом мы сожгли афинские корабли, все до последнего. Черный дым вздымался к небу, словно приношение богам, и не один день туманил кристальную синеву. Афинских моряков Филипп пешком отослал домой, хотя Александр, а с ним еще кое-кто предлагали взять их в рабство. Среди нас не было недовольных тем, что удалось захватить зерно без боя. Не было. Кроме одного – Александра.
– Молодой сорвиголова решил, что станет новым Ахиллесом, – ворчал Павсаний, пока мы ехали к столице. – Хочет славы и считает, что ее можно заслужить, только проливая кровь.
– А сколько ему? – спросил я.
– Восемнадцать.
Я усмехнулся:
– Понятно, разве не так? Или ты не хотел быть героем в свои восемнадцать?
Павсаний не ответил на мой вопрос. И только сказал мне:
– Несколько лет назад мы воевали в Северной Фракии, и Филипп оставил Александра в Пелле управлять страной, пока сам находился в походе. Дал ему кольцо с печатью и все прочее. Вот тогда-то люди и стали называть его маленьким царем. Александру еще не было шестнадцати.
– Филипп доверил ему власть в шестнадцать лет? – удивился я.
– Конечно, с ним оставили Антипатра, чтобы тот направлял его руку, но Александр весьма серьезно отнесся к делу. Одно из горных племен, маеты, затеяло мятеж. Эти конокрады всегда или совершают набеги друг на друга, или пытаются уклониться от выплаты налогов царю.
– Александр усмирил их?
Павсаний кивнул.
– Оставил столицу в руках Антипатра, а сам вместе с такими же мальчишками, как он сам, галопом отправился воевать с мятежниками.
Он кисло усмехнулся, однако я еще не слышал ничего более похожего на смех от Павсания.
– Маеты, конечно, бежали в горы, бросив свою жалкую деревушку. Тогда Александр поехал в Пеллу за дюжиной македонских семей и поселил их в той деревне, переименовав ее в Александрополь.
Я ожидал окончания истории. Павсаний взволнованно посмотрел на меня.
– Кроме царя, никому не позволено давать свое имя городу, – объяснил он нетерпеливо.
Я отвечал:
– О!
– А ты знаешь, что сказал Филипп, когда услышал об этом?
– Что?
– "Мог бы и моей смерти подождать".
Я расхохотался:
– Должно быть, он обожает мальчика.
– Он гордится им. Гордится! Сопляк бьет его по лицу, а он этим доволен.
Я огляделся. Мы ехали во главе отряда, но всадники поблизости могли подслушать нас. Неразумно злословить в адрес Александра.
– Не беспокойся, – сказал Павсаний, заметив озабоченность на моем лице. – Никто из моих людей не станет доносить на нас. Все мы мыслим одинаково.
Я несколько усомнился в этом.
Павсаний умолк, какое-то время мы ехали, не говоря ни слова; лишь мягко стучали копыта коней по пыльной земле да изредка звякала металлом чья-нибудь сбруя.
– Если хочешь знать причину, скажу: во всем виновата его мать, – проговорил Павсаний, словно бы разговаривая с самим собой. – Олимпиада затуманила голову мальчика своими безумными россказнями, еще когда тот сосал ее грудь. Это она заставила Александра поверить в то, что он сын бога. И теперь он считает, что слишком хорош не только для нас, но даже для своего собственного отца.
Я молчал. Мне нечего было ответить.
– Все эти россказни, что Филипп не настоящий его отец, что он рожден от Геракла, – Олимпиадины бредни, конечно. Ха, рожден от Геракла! Еще бы, ей, конечно, хотелось бы, чтобы и Геракл вспахал ее поле. Но она имела дело с Филиппом.
Я вспомнил, что Никос называл Олимпиаду ведьмой, а его люди спорили о том, обладает ли она сверхъестественной силой. И о ее репутации отравительницы.
Я видел в Александре обычного юношу, если не считать, что отец его был царем Македонии и юноша этот уже не раз водил конницу в битву. На мой взгляд, он рвался доказать всем, что он уже мужчина, а не мальчик. А более всего хотел доказать это отцу. Александр считался наследником престола, однако из этого еще не следовало, что он займет трон: македонцы выбирали своих царей, и, если с Филиппом что-нибудь случится, молодому Александру придется потрудиться, чтобы убедить старейшин в том, что ему по силам тяжесть власти.
Конечно, у него были его Соратники, молодые люди, с которыми он вырос, по большей части юноши из благородных македонских семейств.
Он был их главой по праву рождения, и Соратники только что не обожествляли его. Четверо из них, похоже, были особенно близки с ним. Улыбчивый Птолемей, неуклюжий Гарпал, критянин Неарх и в особенности симпатичный Гефестион постоянно соперничали друг с другом и стремились блеснуть перед Александром.
Все они вместе воевали, и каждый пытался превзойти другого в бою. Все они выбривались дочиста, как это делал царевич, хотя среди телохранителей и поговаривали, что ему вообще нет нужды бриться.
– Безбород, как женщина, – несколько раз повторил Павсаний, причем явно не без удовольствия.