Ханин наклонился и ухватил один из нестандартно больших мешков. Взвалил его к себе на плечи. При этом в нем раздалось характерное бряцанье металла.
– Бери второй, – тихо сказал Ханин и двинулся куда-то уж совсем в чащу без тропинок и ориентиров.
– Тяжелый… – раздался сзади ропот Михаила.
Ханин не ответил, но вскоре услышал за спиной движение пацана.
Михаилу было, наверное, хуже всего, устроившись на новом месте. Да и до этого было не сладко. Вся рота откровенно обвиняла его в том, что он не просто дезертировал, но и еще погубил своего товарища. Когда роту расформировали, он остался совсем один среди не просто чужих и незнакомых людей, да еще вдобавок среди которых попадались и люди, его просто ненавидящие. Слухи о том, что он сотворил, быстро вышли за пределы роты. Сначала на уборке мусора из города, куда смог устроиться ради карточек Миша, с ним стал работать и другой парнишка из его роты. Уже через три дня на Михаила косо посматривали и откровенно игнорировали в общении. Через неделю уже никто из новых товарищей особо и не скрывал своего презрения к нему. Он ушел.
Направившись в мэрию, он прямо-таки выклянчил себе направление на работы по восстановлению домов и нежилых построек. На его горе, там работало в неполном составе все его отделение. Радушный прием был заказан. Его избили. Нет, без издевательств излишних, но в кровь. Он сбежал и оттуда. Пробовал вообще не работать. Так он протянул почти неделю… Оголодавший, он был готов бросаться на любого, кто нес что-то из пункта отоваривания карточек. Иногда ему казалось, что он сходит с ума, когда видит на улице ребенка, жующего мякиш хлеба, который тому дали в обед его родители. Попытавшись отобрать у одного такого мальчугана корку, он получил совсем уж неожиданный отпор. Мало того что мелкий поднял вой на весь квартал, так еще и убежал от растерявшегося Михаила.
Потом взрослая шпана гнала его, пока он не забился в выделенную ему комнатушку. Он выл и стонал от бессилия что-либо изменить. Он проклинал тот день, когда отважился на побег из роты. Он проклинал себя за то, что потащил с собой Ромку. За то, что сам ушел, а не остался с ним у отморозков. Да, он думал, что те издевательства были более терпимыми…
Через некоторое время он чуть успокоился и стал думать о матери с отцом. Вскоре он уже улыбался, лежа на мокрой от ненавистных слез подушке с закрытыми глазами и расправившимися на лбу ранними морщинами. Он уснул. А наутро, с горем пополам выбравшись из города, пошел на юг в надежде найти лучшее пристанище.
Судьба, казалось, мстила ему и за его двойное предательство – друга и службы. Еще не наступил вечер, а он свалился с откоса в овраг и очень серьезно вывихнул ногу.
Недалеко была деревушка. Он, сжимая губы и морщась, кое-как дохромал до нее и, забравшись в первый же дом, занялся своей ногой. Он и пытался дергать ее, и просто сделать хоть что-то, чтобы боль унялась. В конце он сдался и просто туго перевязал вывих разорванной на бинты простыней.
Ханин нашел его, жалкого, воющего и медленно ползущего обратно в город. Он выглядел хуже побитой дворняги. Он был калекой и душой, и телом. Ребята Ханина не выказали никакого гуманизма по отношению к нему, но приказ старлея был категоричен: возвращаемся, у нас раненый.
Через неделю к поправившемуся Михаилу пришел Ханин, только вернувшийся из злополучной ходки. Его предупреждали, что возвращаться – дурная примета. Весь вечер пацан изливался тому в мундир, словно в жилетку. Он рассказал обо всем: и о своем стыде за содеянное, и о той плате, что приходится платить без конца. Ханин не перебивал. Лишь потом, когда под утро Михаил успокоился, Ханин сказал несколько печально:
– Я… Я потерял в этом походе половину ребят. У меня есть вакантное место для тебя. Если желаешь, завтра приходи ко мне по этому вот адресу. Я объясню тебе все, что нужно будет делать и как жить…
Несмотря на радость, поднявшуюся из глубины к его глазам, он вдруг снова почувствовал жуткий стыд и свою неполноценность. Он весь вечер ревел, как корова, на плече старлея, а тот, оказывается, тоже оплакивал, но не себя, а пятерых молодых парней, погибших, собственно, ни за грош.
Он пришел. Он не мог не прийти. Это был последний его шанс прибиться хоть к кому-нибудь. Его приход не обрадовал собравшихся в квартире старлея помянуть товарищей-поисковиков. Более того, Кирилл просто взвился, узнав, что ему теперь ходить в команде с этим жалким ублюдком и трусом. Он громко пообещал, что первый пустит пулю в лоб ему, Михаилу, чтобы тот в очередной раз не предал или не подставил своих.
Ханин ударом по лицу заставил заткнуться Кирилла и только и сказал:
– Не ори… поминки никак…
Никто ему пулю, конечно, не пустил. Более того, спустя какое-то время, уже после нескольких стычек поисковиков с местными и бандитами, к нему если не переменилось отношение, то уж его, по крайней мере, старались открыто не показывать.
Несмотря на то что теперь с ним и делились сигаретами, и иногда даже забывали о прошлом, он все равно старался не мозолить товарищам глаза и держаться близко только с Ханиным. Тот словно и не помнил о том, что в свое время отчебучил Михаил. Он поручал ему то, что не доверял сделать даже Кириллу. Иногда Михаил задумывался над таким положением дел. Но, боясь спугнуть удачу, он отбрасывал мысли и только с надеждой смотрел на Ханина, не скажет ли тот ему еще что-нибудь. Пусть не по делу. Пусть просто так. Просто обратит внимание. Или осчастливит, поручив что-либо важное и нужное для всей команды.
Схрон-землянка, замаскированная под корнями вывороченного дерева, была не обнаружима никак, если не знать ее точного местонахождения, конечно. Ханин опустил свой мешок и склонился к земле. Пошарил рукой, что-то подцепил и стал аккуратно убирать мох со входа, закрытого широкой и толстой деревянной доской. Откопав и отставив доску в сторону, он спрыгнул вниз и выглянул только для того, чтобы захватить и утащить в темную гигантскую берлогу мешок.
Михаил последовал со своей ношей за ним. Ханин уже зажигал старинную керосиновую лампу, и Михаилу не пришлось шариться в темноте. Он сбросил не слишком аккуратно мешок на пол и вытер пот со лба.
Ханин взрезал тесемку, завязанную на горловине мешка, и стал медленно из него что-то вытягивать. Михаил нисколько не удивился, увидев, что из бездонного мешка сначала показался ствол, затем цевье, а следом и весь автомат целиком. Что удивляться, если самолично в этот схрон перетаскал из брошенных арсеналов не меньше полсотни стволов.
Для чего делались схроны, Ханин не говорил. Даже не намекал. А Михаил считал себя не вправе спрашивать у своего благодетеля, зачем ему это нужно… Ящики с патронами, ящики с гранатами, ящики с минами и снарядами для ручных ракетных комплексов, сами стартовые комплексы. И по периметру всего схрона на ящиках разложены стволы. Много. Очень много. Этого только схрона хватило бы, чтобы вооружить всю бывшую роту Михаила и Ханина. А сколько таких схронов только Михаил укомплектовал и замуровал? Четыре? Пять? А до него? А другие группы, кроме того что стаскивают к командиру имущество, разве не имеют своих запасов? Сколько же оружия оказалось в руках горстки поисковиков! Да это локальную войну можно начинать.
Выгрузив содержимое мешков, Ханин и Михаил покинули землянку, и после того как вход был замаскирован, старлей сказал:
– Сюда больше не таскаем. Надо новую точку готовить. Но это уже через неделю. В следующий раз.
Он сказал это словно сам себе, но Михаил, посчитав что обращаются к нему, покивал многозначительно и сказал:
– Ну, правильно. Он уже и так забит.
До "поляны сходов" добрались без происшествий, заранее предупредив часового о том, что это они крадутся в кромешной тьме. Улеглись спать. Под утро Михаилу еще на часы вставать, а потом почти без отдыха марш-броском в ту деревню, что приметил для них на карте Назим.
5
Алена стояла на коленях перед могилой и тихо про себя разговаривала с Богом. Она быстро научилась сдерживаться и не плакать. Даже когда осознание того, что у нее теперь больше нет ни родителей, ни братьев, подкатывало к горлу, она стискивала зубы и отчаянно начинала тереть глаза. Не потому, что спустя вот уже две недели она еще пускалась в вой и плач, а потому, что боль, вызываемая этим, останавливала слезы тоски и бесконечного одиночества.
Тимур с ней на кладбище не ходил. Он тоже боялся расплакаться. Он сидел со своей старенькой мамой дома и только сочувственно глядел каждый день на уходящую и приходящую с кладбища Алену.
Бандиты убили всю ее семью. Неизвестно, от испуга или от предусмотрительности, но в тот день, когда на них наткнулись другие бандиты, от Алениной семьи осталась только она одна, да и то случайно…
Они с Тимуром просто ушли и спрятались в бывшей школе. Среди парт и стульев, среди карт и глобусов в кабинете географии они просидели почти сутки. А когда голодные, с урчащими желудками они пробрались в дом к родителям Алены, в котором жили долго бандиты, оказалось, что больше никогда мама не кликнет дочку к столу. Отец никогда не позовет Аленку домой, а братья не будут звать ее с собой играть в лесок недалеко от поселка.
Она слегла. Со стонами и плачем навзрыд. С температурой и тошнотой. Мать Тимура еле смогла откачать ее за неделю.
Другие бандиты сделали все-таки доброе дело – похоронили ее семью. Правда, в одной могиле. Без отпевания и прощальной речи. Без поминок. Но похоронили. И Алена знала, где теперь ее… И ходила к ним каждый день. Говорила с ними и Богом. Плакала, пока не научилась держать слезы в себе. Дети быстро привыкают. Даже к таким вещам…
Мама Тимура теперь присматривала за тремя детьми, один из которых был совсем младенец. Его мать, нашедшая приют в доме Тима, была насильно увезена новыми, не менее, а может, и более страшными бандитами в неизвестном направлении. Им была нужна женщина, а никак не ее годовалый маленький сынок. Мама Тимура сказала, что в последний момент, когда девушка поняла, что сейчас ее оторвут от младенца, она вдруг как-то странно успокоилась и, кажется… помутилась рассудком.
Тимина мама кормила младенца кашами на воде. Не ахти что, но и с голоду ребенок не умрет. Сами Тим и осиротевшая Алена практически ничего не ели. В погребе еще были остатки картошки, но что-то надломилось в сознании детей, и теперь ее, ранее любимую, сваренную в мундирах, они игнорировали, несказанно расстраивая маму мальчика.
Ночами Алена плакала во сне. От радости. Там с ней были и ее мама, и папа. Там были братья. Они все улыбались ей и говорили всякие нежные слова. Больно было просыпаться. Горько было смотреть в затянутое тучами небо, краешек которого проступал в окошке. Противно было слышать ласковые уговоры мамы Тимура о том, что надо кушать.
С Тимом они говорили мало. Точнее, вовсе не говорили бы, если бы не насущные проблемы. Надо было жить, и она помогала и воду носить, и в погреб спускаться, куда мама мальца не могла спуститься из-за постоянных болей в спине. Кроме этого, Алена постепенно втягивалась смотреть и ухаживать за малышом. Нет она не относилась к нему как к кукле. Она даже немного его побаивалась, но выхода не было…
Их не забрали с собой… запретил тот, кого все называли почему-то артистом. Он странно так выразился… "Вы что, по старухам и детишкам соскучились?" Взрослые и почти все бородатые мужики страшно заржали, но их не тронули, только вот маму младенца увезли с собой. Всю поникшую и смотрящую в одну точку.
Алена не понимала, зачем они так поступили, но понимала другое, что теперь этот младенец, как и она, сирота…
Но недолго они прожили и вчетвером. Спустя еще полмесяца, когда, казалось, Алена совсем пришла в себя, умерла мама Тима. Умерла тихо, во сне. Алена слышала, что это только святым людям дается такое вот счастье, быстро и без мучений умереть и даже не почувствовать этого. Мама Тимура была святой.
А Тимур… В то утро был страшный холодный ливень. Он копал яму недалеко от того места, где похоронили всю семью Алены. Он весь был в грязи, когда пришел к маме в ее комнату. Алена, сидящая в соседней комнате, видела и его мокрую грязную одежду, и его раскрасневшиеся глаза, и лицо, залитое влагой дождя вперемешку со слезами.
– Что смотришь! – закричал истерично он и хлопнул дверью в комнату. Малыш проснулся и тихонько заплакал. Так же тихо заплакала Алена, когда услышала из-за закрытой двери звук волочимого тела.
Три дня спустя Тим, весь серый лицом, зло сжимая губы, пришел к ней в комнату и глухо сказал:
– Надо собираться. Надо идти к людям…
Непонятно отчего, но Алена заплакала. Наверное, ей казалось, что вокруг их деревни только ад, населенный бандитами. И идти куда-то – это точно попасть им в руки. Тим, видя ее слезы, ничего не сказал и просто вышел. Мол, это решено, и даже если она не захочет, он все равно уйдет.
Он вывел из сарая велосипед и стал возиться с ним, подкачивая камеры и натягивая цепь. Он и для Алены приготовил велосипед. Но сколько ни ломал голову, не смог придумать, как же везти ребенка. Будь он, может, повзрослев, он нашелся бы и соорудил что-то типа рюкзака, чтобы везти того либо на спине, либо на груди. Но он просто не мог себе вообразить, что так можно перевозить детей. Алена, вышедшая, когда ребенок уснул, к Тимуру, тоже не смогла ничего лучше придумать, кроме как приладить к багажнику велосипеда тележку, в которой соседи возили бидоны с молоком.
Оглядев конструкцию, Тимур удовлетворенно кивнул и стал собирать еду в дорогу. Кроме этого, он нашел старый отцовский нож и долго пытался приладить его у себя на поясе, чтобы при езде не пораниться, а при падении, не дай бог, не убиться вообще.
К вечеру они приготовили все необходимое, чтобы с утра навсегда, а в этом они не сомневались, уйти из поселка, в котором родились и прожили всю свою маленькую жизнь.
Но сразу поутру они не смогли уехать. Почти до обеда они проплакали на могилах, прощаясь с ними и не надеясь когда-нибудь вернуться…
6
Виктор со странным удовольствием отрывал истертую кожицу порванных мозолей на ногах. Закончив процедуру, он всунул голые ступни в прорванные во многих местах кроссовки и поднялся со своей деревянной полки. Его уже давно не смущало отсутствие носков и вообще нижнего белья. Его не смущали и дырявые кроссовки, которые пережили исход с метеопоста, но все-таки не могли служить вечно. Весь его вид не вызвал бы у него раньше ничего, кроме отвращения и презрения. А вот теперь он привык к такому себе и не думал о мелочах вроде внешнего вида. Да и в пятнадцатитысячном лагере мало кто выглядел много лучше него. Прибывшие сюда зачастую не имели даже обмылка, не говоря уже о сменной одежде.
Павленко глубоко втянул воздух, ноздрями уловив сквозь духоту помещения, с которой не справлялись открытые окошки, запах дыма от полевых кухонь лагеря, и обрадованно улыбнулся. Пройдя мимо деревянных полок в три этажа, вдоль стен барака, он вышел на размытую глину двора. Привычно оглядев торчащие по периметру и в центре вышки, словно они должны были когда-нибудь рухнуть, он направился к кухонному дворику. Стоя рядом с другими обитателями около сетки, огораживающей кухни, он вдыхал запах дыма вперемешку с запахами еды. На запах подходило все больше и больше людей. Во дворик наученные горьким опытом вышли автоматчики в милицейской форме. Они не мудрствуя лукаво взвели затворы и сняли автоматы с предохранителей. Толпа вдоль сетки злобно зашумела, впрочем, не производя должного эффекта на блюстителей порядка.
Виктор прошелся среди задержанных и вышел на площадку с плакатами о нормах гигиены. С улыбкой прошелся мимо призывов чистить зубы и мыть ноги и направился к женской половине лагеря. Тут тоже было многолюдно. В основном здесь, по обе стороны сетчатого забора с колючей проволокой наверху, толпились разлученные семьи, которым только раз в неделю разрешались встречи на отдельной территории, а все остальное время они вынужденно общались через решетку. Но кроме семей, здесь прохаживалось или стояло много одиноких молодых людей. Образовывались целые компании по обе стороны ограждения. Вышки над их головами с готовыми открыть огонь на поражение автоматчиками нисколько никого не смущали.
Павленко прошелся вдоль забора и наконец заметил знакомые лица.
– Здорово, молодежь! – сказал он, улыбаясь Савину и его знакомой по ту сторону забора.
– Опять приперся… – без злости сказал Саня, а девушка просто ответила "здрасти".
Присоединившись к их разговору, Павленко просто коротал время до ужина. Подальше от кухни с ее запахами. Потрепавшись о том, что доставили огромную партию задержанных, и о том, что пайки все время урезаются, молодые люди с чувством обругали и руководство лагеря, и правительство, и того, кто придумал держать в заключении совершенно невиновных людей.
– А вы знаете, что эти новенькие все зэки, а не задержанные? – сказала девушка.
– А ты откуда, Марин, знаешь? – удивился Саня.
– А… – неопределенно махнула рукой она. – Вика спит все с тем же… он и растрепал. Говорит, что там наверху решили соединить нас и зону. Все равно условия содержания сейчас одинаковые, как и охраны.
Павленко выматерился, не стесняясь девушки, и сказал, что "там наверху" еще большие уроды, чем он думал.
– Нашли, на чем экономить, – только и сказал Саня.
Зазвонил рельс от ударов по нему ключом. Подвешенный в центре лагеря, он давал команды на прием пищи и на подъем. На отдых, слава богу, расходились без команды сразу после вечерней проверки. Спешно попрощавшись с девушкой, Павленко направился к кухне. Саня, быстро поцеловав подругу через решетку, поспешил за ним.
Заняв очередь перед раздачей, друзья обсуждали вливание в их ряды партии зэков. Савину было все равно, он просто верил, что уж совсем отморозков и убийц к ним не переведут, а если люди нормальные, то почему нет. Тщетно Павленко убеждал друга, что у зэков другая психология и не важно, какое преступление тот совершил. Зона меняет всех. Так за спорами они почти приблизились к раздаче. Только тут они, отвлекшись, заметили шум и толкотню у раздаточного окошка в решетке кухни.
– Чего это там? – спросил Саня у такого же непонимающего Виктора.
– А черт его знает, – ответил он и крикнул вперед очереди: – Эй, вы там! Чего встали? Давайте быстрее! Жрать охота, сил нет.
В ответ они услышали бодрый мат вперемешку с объяснениями, что "менты совсем оборзели" и таких маленьких паек никогда раньше не было.
Но так или иначе скоро и Павленко с Савиным получили в руки железные тарелки с алюминиевыми ложками и подошли к наливающему. Тот, зачерпнув полполовника, налил сначала Виктору, а потом столько же Александру.
– Это что? – спросил Виктор, видя, как налитое еле растекается по дну тарелки.
– Проходи! Не задерживай очередь! – скомандовал наливающий.
– А хлеб?! – не унимался Павленко.
– Хлеба сегодня не будет! Уже устал говорить. Ушами слушайте, а не задницей! Иди!
Видя, как автоматчик рядом с наливающим приготовился к стрельбе, Павленко отошел с Савиным от раздачи.
Специально посчитал, сколько всего ложек непонятной отвратительной бурды им положили.
– Восемь! – возмущенно сказал Виктор выскабливающему свою тарелку Саньку.
– У меня семь… или тоже восемь, – сказал, тоже не горя восторгом, Савин.
– Ну, с-суки! – зло сказал Виктор и, вылизав тарелку, бросил ее в железный бак у решетки кухонного дворика.