Доберман, однако, у этих шикарных врат не задержался, а сунулся к узкой дыре, абсолютно анонимной, если не считать рамочки с сетевым адресом. Такой адрес состоит из двух частей, разделенных знаком "@", и обычно в нем кодируются шифры пользователей, их городов и стран и что-нибудь еще - скажем, идентификатор почтового ящика. Но здесь стояло кратко и невнятно: 111@ecsp. Темная аббревиатура из четырех букв и три цифры, безликие, как частокол вокруг генеральской дачи! Но мне казалось, что на загадочный порт подвешено что-то мощное - септяк, а может, октяк, каких во всем мире сотня с хвостиком, да и хвост этот не слишком длинен. К примеру, в Кембридже мы трудились на сексотах, таких же как мой Тришка, и очень были довольны.
Но самое странное заключалось в том, что в воротах 111@ecsp свистал сквозняк. Сквозь щель, разумеется; через нее я мог наблюдать смутное движение размытых теней, мерцание огоньков, сопровождавшееся отдаленным гулом, и прочие условности, что имитировали вычислительный процесс. Компьютер работал. И я не ошибся - это была чертовски мощная штучка, важный гусь! Его защитили надежней пещеры Али-бабы четырехслойным паролем, поверх которого стоял сетевой фильтр, а на внутренних уровнях, конечно же, требовались персональные коды доступа. Я бы ничего не извлек из этой машины, ни единого бита; может, вломился бы в нее после некоторых стараний и подбросил своего Бедламчика.
Однако ломиться и стараться было ни к чему; кто-то уже постарался, перекрыв все пароли и коды, проковыряв эту щель и протоптав для меня дорожку. Ловкий малый, ничего не скажешь! Умелец! И сейчас он работал с машиной, висевшей на адресе 111@ecsp, работал с внешнего терминала, из Сети, прокручивал Джека среди полусотни других задач, вполне законных и легальных. Такое называлось "сквозняком" на жаргоне хакеров, и обнаружить его весьма непросто, но Доберман был чуткой ищейкой. Его дубликат, прилепившийся к Джеку, сигналил нам - а где проходили сигналы, из той щели и дуло, коль не вдаваться в технические подробности.
Я в них не вдавался. Какое-то время я слушал далекий гул, всматривался в мерцающие огни и смутную игру теней; потом вызвал Бедлама и направил его прямиком в щель, словно торпеду в раскрытые двери порохового погреба. Прошла секунда, две, три… Целая эпоха в компьютерных масштабах! Гул стих, огни погасли, танец теней сменился непроглядным мраком, растворившим и ту из них, что принадлежала моему похищенному Потрошителю. Тьма, молчание, пустота…
Не припомнив подходящей британской пословицы, я пробормотал:
- Долг платежом красен…
* * *
Но оставался еще один должок, и чтобы расквитаться окончательно, пришлось навестить Бянуса. Я изловил его следующим утром, часов в одиннадцать, на пороге комнаты, которую они делили с Сурабовым. Сашка как раз появился в коридоре, с непривычной осторожностью прикрыв за собою дверь; был он какой-то на редкость праздничный, весь отглаженный и отутюженный, в роскошном новом галстуке, благоухающем лосьоном "Казанова". Не иначе как собирался навестить Верочку-психологичку.
Узрев меня, он широко раскинул руки, будто хотел взлететь к ободранным коридорным сводам.
- Отец родной! Сам Серый Янкель пожаловал в хлев короля Монтесумы! Ковбой ты наш изобретательный! Вашеблагородие, госпожа удача!
Из воплей доцента Бранникова я заключил, что узелковые проблемы близки к разрешению, но это меня не смягчило. Совсем наоборот! Раз Джек пропахал этакую борозду в исторических пажитях, разделавшись с тайнами инков, беречь его полагалось, как святой Грааль, как лампу Аладдина и президентские штаны! Выложив это Сашке, я тут же понял, что попал впросак: ведь каждый из трех упомянутых мной раритетов теряли, причем неоднократно.
Но Бянус моей оплошки будто не заметил. Лицо его омрачилось, потом приняло задумчивый вид; он поскреб свой длинный костистый подбородок, огладил галстук, поднял очи горе и процитировал:
- Есть предложение считать сумерки сгустившимися и в соответствии с этим зажечь свет.
Света тебе не хватает, пеликан в галстуке? - яростно прошипел я, озираясь. Коридор, к счастью, был пустынен, и никто не мешал нам скандалить в полное свое удовольствие. - Света, значит, не хватает? А если подвесить парочку фонарей?
- Это кому же?
Я демонстративно принюхался к галстуку и сообщил:
- Казанове. Или одному лохастому доценту. Или обоим сразу.
Сашка задрал голову, подбоченился, сузил глазки и сделался похож на того восьмилетнего сопляка, с которым мы лупцевали друг дружку в счастливой юности. Сердце мое дрогнуло и начало таять.
- Да за такие слова, сударь, лет триста назад я пригласил бы вас на прогулку, отряхнул пыль с ушей и продырявил шпагой! - заявил он, четырежды переврав цитату.
- Триста лет назад я бы с тобой тоже не церемонился, инка недорезанная!
Мне стоило больших трудов не ухмыльнуться, и он это заметил, хлопнул меня по плечу и предложил:
- Передерни затвор, шериф, и начнем беседовать по новой. Что там у тебя приключилось?
Я объяснил что. Со всеми эпитетами и глаголами, подходившими к случаю.
Обычно Сашка белокож и бледен и чуть напоминает графа Дракулу, оголодавшего после столетней спячки. Но кровь легко бросается ему в лицо, и когда моя история была закончена, на бянусовых щеках пылали оранжевые пятна. Стигматы греха и раскаяния, не иначе!
- В Сеть лазал, чайник неумытый?
Примерно таким же тоном инквизиторы любопытствовали, летают ли их подопечные на помеле. Сашка содрогнулся и начал накручивать на палец свой роскошный галстук.
Не… не лазал. Сам не лазал. Другие лазали. Понимаешь, Серый, какое дело… У Сурабчика… сожителя моего… компьютер накрылся… Чего-то там вылетело, не знаю… Ну меня попросили… на полчасика…то ли статейку скачать, то ли письмишко отправить…
Попросили! На полчасика! - передразнил я. - Ты мне гайки не вкручивай! Кто тебя попросил, болвана? Муса Сулейманович? Да он скорей на подтяжках повесится, чем к твоему столу подойдет! Он человек порядочный, непьющий, а ты…
- Я - гнида, алкаш, урод и генетический монстр, - с покаянным видом сообщил Бянус. - Не Сурабчику я дал попользоваться, а его аспиранту. То есть аспирантке. Новенькая у нас аспирантка завелась… Дней десять назад… И сейчас сидит за моим компьютером… - Он покосился на дверь своего кабинета и буркнул: - Понимаешь, Серый, не мог я ей отказать. Никак не мог!
- Это еще почему?
- Почему, почему… Принцессам не отказывают!
Я был заинтригован. Не представляю человека, которому Бянус при желании не смог бы отказать или послать куда подальше, включая всех его пассий. Тем более, во имя нашей дружбы. Слово-то он мне давал, а не принцессе-аспирантке!
- Насчет принцессы - это все твои оправдания?
- Нет.
- Что еще? Он жалобно скривился, ткнул пальцем в мой живот, а потом себе в грудь, иод галстук.
- Мы одной крови, ты и я, как сказал клоп Говорун…Это являлось намеком на нерушимую нашу дружбу, на счастливое детство, безмятежную юность и на плюхи, которые он схлопотал от меня, а я - от него. Прием не совсем корректный, но действующий безотказно.
Я, однако, молчал, наслаждаясь, как он мучается совестью, как винит себя в халатности и разгильдяйстве, как точит слезы раскаяния, как клянет свою слабость к принцессам и аспиранткам. Все эти упражнения были для Сашки весьма полезными.
Наконец мучительные раздумья достигли апогея, и он пробормотал дрожащими губами:
- Слушай, Серый, а это серьезно? Ну с проклятой покражей… Ну проклятая страна! Ну все крадут, все, даже у нищих доцентов… Прям-таки не люди, а хищные вещи века… И что нам теперь делать?
- Тебе - поститься, каяться и бдеть над узелками, а все остальное я сделаю сам. Собственно, уже сделал. Нашел, приговорил, казнил… Осталось свершить маленькую ампутацию твоему пентюху… совсем крошечную…
Я вытащил из кармана пару отверток, помахал перед сашкиным носом и шагнул к его берлоге. Он ринулся за мной, чувствуя, что настроение мое переменилось, и оживая на ходу; пятна на его щеках исчезли, губы больше не тряслись, и галстук горделиво расправился, как парус влекомой ветром бригантины.
- Слушай, Серый, какую такую ампутацию? Убери эти отвертки… убери инструмент, богом прошу… не будь живодером… что ты меня паришь, как треску на сковородке?… народ надо простить… народ любит, когда прощают… Христос прощал и нам велел…
- Христос прощал, а Аллах никому не простит. Особенно пентюхам.
- Какой Аллах? При чем тут Аллах? Ты ведь по батюшке иудей!
Не только. Я наследственный христианин, иудей и магометанин, и всей моей божественной канцелярии давно известно, что многие товарищи ученые, в том числе и отдельные доценты, лифтом эксплуатировать не умеют. И потому нужно вывернуть в лифте такую штучку, такой разъемчик, куда подключается модем. Аллах сказал: некуда будет подключиться, не будет и соблазна. Ни для доцентов, ни для принцесс… И Христос с Яхве подтвердили насчет ампутации. Так что, друг мой… Я распахнул дверь, сунулся в комнату, да так и застыл у порога. За бянусовым столом, при убогом его пентюхе, сидела девушка. Не юная субретка, - лет двадцати трех, а может, двадцати пяти. Я бы не смог ее описать; в этот момент я лишь заметил, что кожа ее смугла, а волосы - темны, что брови ее подобны крыльям парящей птицы, губы - немного пухлые и непривычно яркие и что руки ее порхают над клавишами с тем непринужденным изяществом, какое дается с рождения - то есть от бога, от судьбы, не от опыта. Чем-то она походила на маму… быть может, этими легкими, как бы танцующими движениями рук, или тонкой костью, или матовой своей смуглотой, или чуть выступающими скулами… Не знаю! Ничего не знаю! Но я был уверен в одном: мне не встречалась женщина прекрасней. Ни Нэнси, ни Бригитта, ни Татьяна, ни остальные мои девушки на двух атлантических берегах сравниться с нею не могли. Даже длинноногая Инесса, что восседала в особнячке хрумков… Незнакомка повернулась ко мне, и я заглянул в ее глаза.
Колдовские, темные, как арабская ночь, влажные и блестящие… В этот миг я понял, что погиб. Пропал! Совсем пропал! Навеки! Навсегда! Какой взгляд! Какие волосы! Какие губы! Какая красавица, черт побери! Серна! Газель!
Сашка, подлый змей, уже оклемался, дышал мне в затылок и, видя мое остолбенение, ехидно бормотал:
- Есть у Амура стрелы, есть и сети… Такого нет философа на свете, чтоб женский вид сносил спокойно, не окочурившись при том… И если даст Господь вам вдохновенье, надгробной надписью его почтите…
Пусть его, подумал я, не спуская глаз с девушки.
Какая красавица! Мне б такую!
Интермедия 1
ГОРЫ СДВИНУЛИСЬ
Когда звезды облетят, когда горы сдвинутся с мест, когда моря перельются, когда свитки развернутся, когда небо будет сдернуто, когда ад будет разожжен, а рай приближен, тогда узнает душа, что она приуготовила.
Коран, сура 81. Скручивание.
Велик Аллах! И милостью Его, я, Захра, дочь эмира Азиз ад-Дин Хусейна, не страдаю пороком тщеславия. Нет во мне суетных желаний кичиться своим умом, красноречием и красотой, отцовским богатством и древностью рода, и даже тем, что из всех живущих стоим мы ближе к престолу Аллаха и род свой ведем от матери Фатимы и святого Али. Это не наша заслуга, это всего лишь отличие, что выделяет нас изначально как серебряный слиток среди слитков меди. Но кто скажет, к чему приуготовлен тот или другой металл?… Глядишь, медь обернулась чеканным сосудом, полным мудрости и доброты, а серебро - всего лишь монетой, которую тискают алчные руки ростовщика…
И, памятуя об этом, я не считала себя звездой среди глиняных черепков, склоняла слух к речам достойных и не мнила себя ни умницей, ни красавицей. Хотя мужчины, случалось, утверждали иное. Робер с французской галантностью намекал, что я похожа на Артемиду: тонкий стан, длинные ноги, пышные темные волосы и нечто божественное во взгляде. Стан, ноги и волосы таковы, какими их сотворил Аллах, и я ими довольна, а все остальное на совести Робера; он - живописец, личность творческая, импульсивная, а значит, склонная к метафорам и преувеличениям. Но Али ГаФур, ваххабит и мой поклонник из Алого Джихада, говорил, что я напоминаю прянувшую с тетивы стрелу; а между стрелой и богиней охоты можно усмотреть сходство. Абдаллах ас-Сукат, коему я предназначалась в жены, комплиментами меня не баловал, однако смотрел и пускал слюни, будто явилась ему гурия из райских садов, обольстительная и прекрасная, как сон у источника Зем-Зем. Его липкие взгляды были мне ненавистны… Но это было давно, так давно! Целых семь лет назад…
Многое изменилось с той поры. И я изменилась - не знаю, к лучшему или к худшему. Я уже не та Захра, робкая и отчаянно смелая, что вошла в отцовский кабинет в один из дней, назначенных Аллахом. Воистину то был день великих свершений и перемен: вошла я невольницей, а вышла свободной, как ветер над каменистым харратом. Почти свободной; ведь даже ветер не в силах опрокинуть гору. И у меня есть своя гора - мой джабр, мое предназначение.
Отец, призвавши меня, объявил, что Абдаллах жаждет услышать, когда я войду в его дом и проследую к брачной постели. Сказано это было самым суровым тоном, так как речь о моем замужестве заходила не в первый раз, и я поняла, что теперь мне, наверное, не отвертеться. Отец был преисполнен решимости, а матушка, вытирая слезинки пухлыми пальцами, в то же время улыбалась и кивала мне с дивана, словно говоря: вот и пришел, милая, твой час, счастливый миг соединения с достойным юношей, наследником богатств и древней славы. Баба, однако, не говорил ничего и вовсе не улыбался; сидел на суфе с мрачным лицом, уставившись в изразцовый пол. Заметив это, я воспрянула духом. Дед хоть и жил в Джабале, нашем поместье под Кербелой, оставался главой семьи, и руки его были твердыми, разум - ясным, а слово - последним. Если на кого и надеяться, так на него, подумала я, вздохнула и, набравшись храбрости, промолвила: - Абдаллаха не хочу! Хочу учиться. В Европе! Дед хмыкнул, матушка застыла с раскрытым ртом, а отец поперхнулся. Брови на его красивом холеном лице сошлись, глаза округлились, ноздри раздулись - все признаки гнева, знакомые мне, были ясны, как грозовые тучи на хмуром небе. Но он сдержатся; взглянул на деда, будто испрашивая помощи, вскинул руки вверх и начал обличительные речи. Сперва он напомнил про род Абдаллаха, пусть не столь славный, как наш, но все же почтенный и состоятельный; потом заклеймил моих безбожников-учителей и подруг-бесстыдниц, проклял книги и телевизор, что развращают молодежь, а вместе с книгами - бары, кафе и слаксы, голливудские фильмы и мини-юбки, губную помаду и туфли на высоких каблуках, и все обычаи Запада, внушающие непокорность дочерям, чей разум короток, а язык долог. Я слушала его, потупив взор и размышляя о воле Аллаха, создавшего меня женщиной; в ином варианте все эти грехи и грешки не были б для меня такими запретными. Вот, например, отец: хоть он не носит юбку, но вообще-то юбками не брезгует. Особенно мини… Особенно где-нибудь в Лондоне или в Париже…
Мысль об этих сказочных городах дала мне силы - или чуть заметный дедушкин кивок?… Я выпрямилась и, не глядя на отца, сказала:
- Мне не нужен Абдаллах. Мне не нужны его богатства. Там, в Европе, я не стану бегать по барам и кафе, я буду учиться. У мудрых людей! Разве не сказано Пророком: ищущий знаний - благословен? Или это относится только к мужчинам? К тем, чей разум болтается меж ног, а с языка текут не речи мудрости, а слюни?
Матушка в ужасе всплеснула руками, дед хихикнул, а отец побагровел. Кажется, я перегнула палку - насчет слюней и всего остального. Благовоспитанной дочери эмира не полагается знать о таких вещах, но я не испытывала смущения. Я уверилась, что не лягу в постель Абдаллаха, а если меня уложат силой, случится нечто страшное. Очень страшное! Я даже собиралась укоротить его дни - или по крайней мере то, что болталось у Абдаллаха между ногами.
- Дерзишь! - Кулак отца взметнулся над моей головой. - Дерзишь, негодная! Да проклянет тебя Аллах! Забыла свое место? Ну так я…
Кулак начал опускаться, матушка побледнела и испуганно пискнула, но тут раздался голос деда:
- Не трогай ее, Хусейн. Белую верблюдицу не хлещут плетью. Ее берегут, помня о том, что в этой стране уже была война и будет, видимо, другая. Пусть едет подальше от опасностей!
Отец окаменел с поднятой рукой, а баба, резво вскочив на ноги, подошел ко мне и коснулся щеки сухими тонкими пальцами.
- Пусть едет, - повторил он. - Я даю ей свое благословение и защиту. И содержание - сорок тысяч английских фунтов в год.
Чуть наклонив голову, я поцеловала его пальцы. Он был щедр, и он избавил меня от Абдаллаха, но это ли стоило благодарности?… Главное, он меня любил. Тогда я еще не понимала всей силы и смысла его любви; ведь для него я была не только Захрой, любимой внучкой, его продолжением и кровью, но чем-то неизмеримо большим - сосудом Аллаха, лоном, в котором зародится аль гаиб. Ибо такова моя судьба, мой джабр - зачать, выносить и родить мессию. Аль имам аль гаиб, Скрытый имам будет моим сыном… Так сказал дед, и так подтвердили видения.
Мои видения… малыш со светлым личиком… крошечный синеглазый мальчик, что тянет ко мне руки… Мое дитя?… Возможно… Но не от Абдаллаха!
На отцовском лице румянец гнева сменился обычной смуглотой.
- Ты говоришь, пусть едет? Едет? Одна? Девчонка-недоумок? И ты готов ее благословить? Не говоря уж о деньгах? Прости, но если это шутка, то…
Пальцы, гладившие мою щеку, напряглись: баба не терпел, когда ему прекословили.
- Твоя мудрость, сынок, бежит впереди моей глупости. Сказано, что я отпускаю ее, но не сказано, что отпускаю одну. Ахмед Салех поедет с ней. Ахмет, и сорок тысяч фунтов… и что-нибудь еще… так, на всякий случай… Этого хватит, чтоб оградить ее от зла. Она будет как гранатовое зернышко - из тех, что лежат в середине, спрятавшись за другими зернами и кожурой. Ахмет - это очень твердая кожура.
- Пусть едет с мужем, с Абдаллахом, - внезапно вмешалась матушка. - Ахмет - чужой человек и может задумать дурное, когда в руках его будут деньги и невинная девушка.