– Плохо вы изучали Гегеля, – обронил Штайнер с усмешкой. – Но не о Гегеле сейчас речь. Чтобы вам было понятней, давайте представим себе следующую упрощённую модель мироздания. Пусть это будет граммофон. Вы знаете, что такое граммофон?
– Знаю. Не в Африке живём.
– Так вот, граммофон. Пока на граммофоне нет пластинки, он представляет собой кучу бесполезного металлического хлама. Но вот вы берёте пластинку, ставите её, заводите пружинный механизм, пластинка начинает крутиться, игла скользит по бороздкам, и вы слышите мелодию. Эта мелодия и есть то, что мы называем жизнью. А бороздки и сама пластинка – мир, который нам известен, и законы, им управляющие. Всё вертится вокруг некоего стержня, который является главенствующим и непознаваемым. И есть ещё резец – тот самый, который прорезал на нашей пластинке эти бороздки. Он, резец, имеет прямое отношение к тому, о чём мы говорили ранее – к "творчеству неба".
– Кажется, начинаю понимать, – сказал мой дед. – Но какое вы можете предложить практическое применение всем этим выкладкам?
– О! – восхитился Феликс Штайнер. – В вас говорит настоящий европеец. Только европеец способен искать практическую отдачу там, где сын Азии видит лишь упражнение для совершенствования внутреннего "я".
– А вы не европеец? – огрызнулся мой дед, который почему-то решил, что хауптман пытается его поддеть.
– Европеец, – Штайнер кивнул. – И тоже отрицаю принцип "у-вэй". Человек может и должен вмешиваться в "творчество неба", иначе всё теряет смысл. Однако не у всякого есть к этому предрасположенность, и ещё меньше людей, которые смогут чего-то достичь на этом пути.
– Но каков метод управления "небесным резцом"?
– Вы меня неправильно поняли. Я не собираюсь управлять "небесным резцом". Я собираюсь изменить бороздки на своей внутренней пластинке так, чтобы изменилась мелодия нашей жизни.
Мой дед захохотал. Картина, нарисованная Штайнером, показалось ему настолько нелепой, что он долго не мог успокоиться.
– Ну так может, вы это… – юмористически предложил он, – попросите у мироздания лишнюю пайку? А то живот подводит.
Штайнер не обиделся, а улыбнулся в ответ.
– Это незначительная цель. Она не стоит того, чтобы вмешиваться в "творчество неба". Я думаю о будущем своей родины.
– Реванш? – подозрительно осведомился мой дед.
Он знал, что среди немецких военнопленных, собранных здесь, довольно сильны реваншистские настроения. Большинство из этих фрицев попали в плен в самом начале войны, не видели Сталинграда и развалин Берлина, а потому втихую продолжали лелеять мечты о "мировом господстве".
– Возможно, реванш, – сказал Штайнер, но, предугадывав бурную реакцию собеседника, сразу же оговорился: – Но не военный. Хватит войн. Пора учиться просто жить.
Мой дед не упустил случая позлорадствовать:
– Хорошо, что древние китайцы ошибались и никаких "сверхчеловеков" не бывает. Иначе вы действительно весь мир на уши поставили бы.
Штайнер ничего ему тогда не ответил.
В пятьдесят шестом году мой дед был освобождён и полностью реабилитирован. Ему восстановили звание и награды и даже разрешили вернуться в Ленинград. Хауптман Феликс Штайнер, с которым они провели ещё много занимательных бесед, вернулся на родину гораздо раньше и с тех пор никак не давал о себе знать – трудно это было сделать из-за "железного занавеса", разделившего Европу. А может, и не хотел он этого, не усматривая в гексаграмме своей жизни необходимости новой встречи с "великим человеком".
Восстановиться на кафедре Политехнического института в качестве студента-аэродинамика мой дед не сумел. С одной стороны, давало себя знать прошлое поражение в правах, с другой – староват он был для того, чтобы сидеть за партой. Отец его, и мой прадед, к тому времени уже умер, но кое-кто из новой профессуры был ему обязан, и по их рекомендации моего деда приняли на кафедру аэродинамики в качестве механика. Потом он женился, появились дети, и жизнь пошла по накатанной колее.
На двадцатипятилетие Великой Победы безымянный журналист "Огонька", просматривая старые подшивки газет военно-патриотической направленности в поисках интересного материала, который можно было бы представить читателям в связи со знаменательной датой, наткнулся в декабрьском номере "Красной Звезды" за сорок первый год на странную фотографию: офицер Люфтваффе при полных регалиях, но без погон собственноручно передаёт советскому лётчику пистолет "вальтер". Журналиста заинтриговал этот эпизод военной истории, и он решил сделать статью о подвиге лейтенанта Громова. И началось! Моего деда вытащили из забвения, спокойный ритм его жизни был нарушен, у него брали интервью, его показывали по телевидению. Слава моего деда в какой-то момент достигла такого размаха, что на него обратил внимание сам Леонид Ильич.
– Кто это? – спросил Леонид Ильич в своей неподражаемой манере.
– Это, Леонид Ильич, ветеран Великой Отечественной войны, – ответил секретарь-референт. – Сбил двадцать четыре самолёта немецко-фашистских захватчиков.
– Ну? – изумился Леонид Ильич, который не сбил ни одного. – Герой! А какие у него есть правительственные награды?
Вопрос был важный, потому что, как мы знаем, Леонид Ильич был неравнодушен к правительственным наградам. Секретарь-референт навёл справки и к ужасу своему выяснил, что у товарища ветерана наград кот наплакал: орден Красного Знамени да пара медалек – а ведь Леонид Ильич назвал его "героем". Глава государства не мог ошибаться, поэтому не прошло и недели, как моему деду было присвоено звание Героя Советского Союза и на грудь ему в торжественной обстановке нацепили звезду. В "Огоньке" ликующе писали: "Награда нашла Героя".
На кафедре по поводу награждения скромного механика столь высоким званием был устроен целый банкет. Заведующий кафедрой произнёс прочувствованную речь, в которой многословно и со слезой обвинял себя и других ведущих профессоров института в том, что они забыли, какой человек у них тут работает, что это же сын столпа отечественной аэродинамики, что это же боевой лётчик, что это же Герой, и так далее, и тому подобное. Про то, что часть своей жизни мой дед провёл за колючей проволокой сталинского концлагеря, заведующий кафедрой деликатно умолчал.
Впрочем, разорялся заведующий чисто для галочки. Никаких шагов по улучшению благосостояния моего деда руководство кафедры не предприняло. Пошумели и успокоились, даже зарплату не повысили.
Да и сам дед не очень настаивал. Внезапная слава тяготила его. Он был вполне доволен своим статусом, счастлив в семейной жизни и, когда волна чествований схлынула, спокойно ушёл в тень. Он, конечно, выступал с краткими речами перед учениками 191-й школы, в которой учились его дети, а затем – внуки, на День Победы и 1-го сентября, но делал это только по личной просьбе завуча школы.
С восемьдесят третьего по восемьдесят пятый кафедра занималась проектом, получившем в народе название "Наш ответ Рейгану". В рамках этого проекта разрабатывалась новая экономичная газотурбинная установка ГТН-25, предназначенная для перекачки природного газа к потребителю в Европу. Она должна была заменить дорогие американские установки, на покупку которых денег у советского правительства уже не было.
Три года прошли в трудах праведных. В ходе работ выяснилось, что ГТН-25 никуда не годится, а потому надо установку перепроектировать. Но взыграла номенклатурная гордость, кого-то подмазали, кого-то умаслили, кого-то попросили закрыть глаза, а кому-то приказали заткнуться, и "Наш ответ" пошёл в серийное производство, а все исполнители получили совершенно фантастические по тем временам премиальные.
Не обидели и механиков. Моему деду заведующий кафедрой самолично выписал две тысячи рублей, и тот, недолго думая и добавив к премиальным тысячу, заначенную на сберегательной книжке, купил себе "Запорожец".
Машину он получил, как и полагается Герою Советского Союза, без очереди и очень был доволен своей покупкой. Как же, и у нас, оказывается, механик научной лаборатории может приезжать на работу не на пошлом трамвае, а на собственном автомобиле!
Большинство советских автолюбителей по приобретении машины очень быстро попадали в унизительную зависимость от хамоватого автосервиса. Не таков был мой дед. Свой "Запорожец" он чинил собственными руками, сам перебирал движок, сам красил и мыл. А когда вышел на пенсию, то любил, забыв обо всём, покататься по пригороду и дальше, на людей посмотреть и себя показать.
Перестройку, реформы и развал Советского Союза мой дед воспринял без энтузиазма, свойственного молодёжи, но довольно спокойно. К "новым" коммунистам он не примкнул, так как относился к этим людям с нескрываемой неприязнью. Он начал задумываться, только когда цены на бензин и запчасти для любимого "Запорожца" выросли до такой степени, что на них не стало хватать его более чем скромной пенсии. А когда на улицах, по которым дед разъезжал теперь всё реже и реже, стали появляться роскошные "иномарки" с наглыми молодыми людьми за рулём, дед наконец осознал, что мир изменился. И изменения эти ему категорически не понравились. Он видел, как стремительно нищает население; как бабушки (его сверстницы – когда-то молодые и гордые) дерутся из-за пустых бутылок; как обесценивается талант и мастерство, а идеалом поколения становится толстый бумажник; как закрываются заводы и ликвидируются институты; как ветеранские сборища обхаживают ребята в чёрной и до боли знакомой униформе…
Дед никогда не интересовался политикой и экономикой, а потому не понимал, по какой причине и так необратимо изменилась жизнь. Но всё чаще он испытывал неясную потребность что-то сделать, совершить некий поступок, однако гнал мысль об этом, потому что она его пугала.
Однажды утром, усевшись перед телевизором и включив "первый" канал, мой дед увидел Феликса Штайнера. Бывший хауптман снова изменился: теперь это был упитанный, вальяжный, хорошо одетый господин, и мой дед его опять не узнал бы, но миловидная ведущая представила: "Феликс Штайнер, министр энергетики Объединённой Германии". Затем она задала первый вопрос, поинтересовавшись, с какой целью господин министр прибыл в Россию. Штайнер рассказал, что Германия чрезвычайно заинтересована в заключении новых контрактов по поставкам российского природного газа; что доля установок, работающих на газе, в энергетике Германии растёт; что это экономит средства и позволяет подняться на новый технологический уровень. Под конец интервью Штайнер чуть повернулся и, глядя прямо в объектив снимающей его камеры, произнёс отчётливо и по-русски:
– Девять шесть.
– Что вы сказали? – удивилась ведущая.
Мой дед не удивился. Феликс Штайнер сказал это для него – Героя Советского Союза и лейтенанта в отставке Громова. Дед встал из кресла и выключил телевизор. Потом вышел из квартиры, аккуратно закрыл дверь и спустился к гаражу. Потом он целый день колесил по городу, распевая во всё горло: "Я – "Як", истребитель, мотор мой звенит, небо – моя обитель" и беспричинно смеясь. Он пока не знал, зачем пустился в путь, чего или кого ищет на питерских улицах. Но на душе его было так легко, так свободно, что думать о мотивах собственных поступков совсем не хотелось.
Ближе к вечеру, когда улицы уже заметно опустели, дед остановился на одном из перекрёстков. На светофоре горел красный свет, а рядом притормозил и тоже остановился огромный чёрный "Мерседес-600". За рулём "мерседеса", выставив локоть в открытое окно, сидел "браток", вылепленный прямо-таки по шаблонам народных анекдотов. Был браток огромен, бритоголов, затянут в спортивный костюм фирмы "Адидас"; с бычьей шеи его свисала золотая цепь в два пальца толщиной. Браток, очевидно, любил громкую музыку.
– Айнц, цвай – полицай! Драй, фир – гренадир! – надрывались динамики встроенной стереосистемы.
Браток, смежив веки, кайфовал под этот лязг и грохот.
Дед отвёл взгляд и в поле зрения его попали шесть сплошных белых полос на асфальте. Что-то случилось – заурядная дорожная "зебра", обозначающая пешеходный переход, вдруг обрела особый и необычайно древний смысл. Дед положил руку на рычаг переключения скоростей. "Запорожец" медленно-медленно поехал задним ходом, одновременно разворачиваясь на дороге так, чтобы встать перпендикулярно "мерседесу". И как только правый передний бампер поравнялся с дверцей машины братка, дед вдавил педаль газа до упора. "Запорожец" прыгнул вперёд и со скрежетом вмял дверцу. Посыпались осколки. Оглушительная музыка стихла, а браток раскрыл рот, не веря, что всё это происходит наяву. Пока он соображал, дед подал "Запорожец" назад и, выкручивая баранку, стал объезжать "мерседес".
– Убью, сука! – заорал наконец браток.
Он попытался выбраться из автомобиля, но искалеченную дверцу со стороны водителя перекосило и заклинило, и браток только бессильно матерился, пытаясь её открыть. Когда он догадался воспользоваться другой дверцей, было уже поздно: дед завершил манёвр, протаранив и её.
– Ах ты, козёл! – оставив попытки выбраться наружу, браток нагнулся, а когда выпрямился, то дед увидел у него в руке пистолет системы Вальтера, коллекционная модель "Армее".
Браток сделал шесть выстрелов, но ни разу не попал: видно, руки сильно тряслись.
– Дурачок, – сказал дед ласково. – Не получится у тебя ничего. Куда тебе с великими тягаться…
"Запорожец" уехал в сторону заходящегося солнца. Его номерных знаков никто разглядеть не успел.
Восстановление покалеченной машины заняло у моего деда три месяца. На выправленном бампере он с помощью трафарета нарисовал красной краской первую пятиконечную звезду…
Глава двенадцатая
Провинциальный детектив
(Мурманск, сентябрь 1998 года)
Хотя новое задание категорически Ивану Ивановичу не нравилось, да и само поведение Чёрного Пса при внезапной встрече разозлило до предела, но ослушаться резидент не посмел, а начал оперативную разработку темы по всем правилам агентурного искусства.
По предварительным прикидкам получалось, что раненого в перестрелке у "Геркулеса" военнослужащего должны были доставить в военный госпиталь города Мурманска. Существовали, конечно, менее благоприятные варианты – достаточно взглянуть на карту Заполярья, чтобы убедиться: от забытой полосы, на которую воздушные пираты вынудили сесть норвежский военно-транспортный самолёт, до, скажем, Кандалакши гораздо ближе, чем до Мурманска, а в Кандалакше свой военный госпиталь имеется. Впрочем, в Кандалакше пиратам пришлось бы слишком многое объяснять, а поскольку Чёрный Пёс уверен, что в операции перехвата задействована очень небольшая группа лиц (будь по-другому, подробности стали бы известны в Министерстве обороны, где у Чёрного Пса имелись свои агенты), то весьма велика вероятность того, что они не захотят распыляться и уж тем более расширять круг посвящённых.
(На самом деле, Женя Яровенко рисковать жизнью старшего лейтенанта Стуколина не стал и привёз его в военный госпиталь в Кандалакше. Там возникли определённые проблемы, но, пока хирурги трудились над Стуколиным, Женя дозвонился до советника Маканина по специальному номеру, и оперативная группа, сформированная из членов исторической "комиссии", уже через два часа прибыла на выручку. Бородач, который был когда-то представлен офицерам части 461-13"бис" как "представитель Мурманского Общества ветеранов", закрылся с хирургами госпиталя, быстро с ними о чём-то переговорил, и на следующий день микроавтобус госпиталя, оборудованный для транспортировки тяжёлобольных, увёз старшего лейтенанта в Мурманск. Во всём остальном Чёрный Пёс был прав. Советник Маканин действительно не хотел распыляться и расширять круг).
Существовала ещё одна проблема, решения которой Иван Иванович пока не нашёл. Военный госпиталь – это военный госпиталь. Туда каждый день привозят военнослужащих с ранениями разной степени тяжести: самострелы, неправильное обращение с оружием, неуставные взаимоотношения. Как в этой массе раненых и покалеченных найти старшего лейтенанта ВВС, который неизвестно когда прибыл и который наверняка "залегендирован"? У Ивана Ивановича была одна идея, но в её успехе он пока сомневался. Посылать же в госпиталь "пехотинцев" Мурата означало наломать дров и спалиться на месте.
В любом случае резидент понимал, что дело это исключительное и нужно действовать решительно и быстро, пока противник не окопался и не ушёл в глухую оборону. Иван Иванович подумал и выбрал из своего агентурного списка человека, который мог бы справиться с этим делом лучше всего.
Воспользовавшись телефоном-автоматом, Иван Иванович позвонил этому агенту, назвал пароль, место и время встречи. Агент не выказал голосом удивления, хотя ему впервые предстояло увидеться со своим таинственным заказчиком и покровителем. До сих пор они поддерживали связь, используя ящики, которые агент абонировал в нескольких почтовых отделениях города.
Они встретились на берегу Семёновского озера, что в черте города Мурманска. Оба были с зонтами: дождь сделал паузу, но погода в это время года могла перемениться в любой момент. Несколько минут они прогуливались молча. Иван Иванович искоса посматривал на агента, пытаясь разглядеть в его движениях или в выражении лица признаки возбуждения или нервозности, но агент был словно высечен из камня.
"Профессионал, – подумал Иван Иванович, – кажется, я в нём не ошибся".
Профессионала звали Игорь Егоров. Ему было тридцать восемь лет, и ещё три года назад он работал оперативником в мурманском уголовном розыске, но в конце концов, измученный придирками начальства, изнурительной и низкооплачиваемой работой, постоянными задержками с выдачей зарплаты, он из органов ушёл и открыл собственное дело – частное сыскное агентство.
Агентство Егорова было небольшим (всего два сотрудника – он сам и его жена в качестве секретарши), но пользовалось определённой популярностью у обеспеченных слоёв населения. Игорь брался за любую работу. Проследить за супругой банкира, не имеет ли она любовника на стороне? Пожалуйста. Набрать компромата на кандидата в депутаты? Будет сделано. Провести обыск квартиры в отсутствии хозяев? Без проблем.
Егоров часто переступал закон, но у него остались друзья в органах, и ему многое сходило с рук. К тому же он прекрасно ориентировался в расстановке сил и знал, кому, сколько и когда надо дать на лапу, чтобы и дальше заниматься своей частной предпринимательской деятельностью.
В своё время Иван Иванович поручил ему три дела: одно – проверочное и два – настоящих, и был приятно удивлён расторопностью частного детектива. К тому же Игорь Егоров никогда не задавал лишних вопросов, и это Ивана Ивановича вполне устраивало.
– Дело очень срочное, – сказал Иван Иванович.
– Я догадался, – отвечал Егоров.
– Нужно найти одного человека. Старший лейтенант ВВС. Он находится в военном госпитале. Необходимо узнать имя лейтенанта и в какой части он служит.
– Приметы?
Иван Иванович извлёк две фотографии:
– Анфас. Профиль.
Егоров с минуту изучал обработанные на компьютере снимки, запоминая простецкое лицо старшего лейтенанта.
– Ответ мне нужен вечером, – сказал Иван Иванович.
– Это будет дорого стоить, – предупредил Егоров, возвращая фото.
– Называй любую цену.
– Десять тысяч.
– Ты получишь пятнадцать.
И снова Егоров не выказал ни алчности, ни радости.
– В двадцать один ноль-ноль я буду ждать тебя здесь, – закруглился Иван Иванович.