– Пацанье, – произнес Дима глубокомысленно. – Тебе, кстати, сколько?
– Двадцать. Скоро, – ответил Сергей. – А че? Меня с двенадцати знаешь как мудохали? В спортшколе, а потом в учебке.
– Угу, – сказал Дима и затянулся. Глянул на часы: – У нас есть время до двух. В два на заднем дворе – нам подгонят машину. До скорого.
Глядя Диме вслед, Павел сказал:
– Не понимаю нашего нового шефа. Знает он, про что говорит, или просто лапшу на уши вешает? И всем вокруг, и нам. Если б я своими глазами не видел, если б не знал, кто он…
– То что?
– То подумал бы – никакой он не гэбэшник. Не бывает таких гэбэшников. Студент сопливый. Мелкий фраер. Пустышка, фуфло. Сигара, очки. Дешевка вальяжная. А я ведь и не знаю, кто он. Мы про него только и знаем, что сами навоображали.
– А по-моему, завидуешь ты, Павло. Завидуешь, – усмехнулся Сергей.
– Чему завидовать? Динамика у него хреновая, двигаться толком не умеет, ствол не держит.
– А зачем ему? Он тобой командует. А ты умеешь.
– Факт, командует – пока я согласен.
– А будешь не согласен, я тебе жопу на уши натяну.
– Ничего себе! – Павел хохотнул. – Скажите на милость! Откуда такая преданность?
– Оттуда. Ты че, не видел, как старик со своей кодлой на него смотрят? И как на нас? Если тебе своей задницы не жалко, так лучше я тебе ее сам оторву. Тогда, может, моя в целости останется.
– Ох, Серега. Если б хоть раз в жизни задумался!
– Такие, как ты, умники в болоте остались, – буркнул Сергей. – А я живой, нажратый и буду дело делать. Не из лохов бабки выколачивать, а дело делать. Типа ты не видишь, что тут поднялось. Матвей старикан конкретный, и Димон знает, что делает. Страну делает. А ты, умник, шестеркой был и опять стать хочешь.
– А сейчас я не шестерка? Ты, что ли, не шестерка, герой-чапаевец? Тебе скомандуют, ты и рад ать-два. Ты хоть соображаешь, во что мы вляпались? Нас же как вшей передавят.
– Вот оно в чем дело! Да ты еще и дристун.
Павел ударил вполоборота, неожиданно, хлестко, как прыгнувшая из кустов гадюка, но кулак его проткнул пустоту. Сергей, извернувшись, ткнул его сжатыми пальцами под ребра, но встретил на пути ладонь, ударил еще раз, отскочил. Оба замерли, сжав кулаки, глядя в глаза друг другу.
– Ребята, – благодушно сказал выглянувший из окна Дима, – бросайте детство. Нам тут сердобольная девица куренка стушила. Давайте, а то остынет.
– За дристуна – ответишь, – зло прошептал Павел и, повернувшись к окну, отрапортовал, приложив руку к воображаемому козырьку:
– Так точно, херр комендант!
– Еще и огурчики – свеженькие, только с грядки, – добавил Дима, солнечно улыбаясь.
После обеда, обглодав ногу и полгруди здоровенного бройлерного куросущества неопределенного пола, Дима забрался в ванну. Курицу принесла исполкомовская секретарша, тощенькая робкая девушка с мелированной прядкой во лбу. Утром Дима попросил ее постирать рубашку. Девушка рубашку унесла, а к обеду вернула чистой до хруста и к тому же притащила кастрюлю, от которой исходил такой аромат, что с Димой едва не приключился голодный обморок. Девушка извинилась, что не зовет домой: мама прихворнула, и отец в отлучке, но за курицу не нужно ничего, ешьте, пожалуйста. Девушка назвалась Ириной, рассказала, что кончила школу год назад и не смогла поступить, везде конкурс и блат, а сейчас она здесь секретарит, и ей интересно, нужны ли медсестры. Она умеет, она на медсестру училась, у нее и удостоверение есть. Показать?
– Нет, – сурово ответил дуреющий от запаха Дима. – Лучше покажи, где здесь ванная.
Девушка показала. Он зацокал языком от восхищения, глядя на финский кафель и немецкую сантехнику.
– Вы прямо сейчас хотите? – спросила девушка, на всякий случай краснея.
– Нет, милая Ирочка, конечно, нет, – сказал Дима нахально. – Ведь курица. Я такое чудо не брошу.
– Я и вилки принесла. И огурчики, – пролепетала чуть слышно потупившаяся Ирочка.
– Ты чудо. Спасибо.
– Да это я так. Извините. Так мне можно будет… медсестрой?
– Конечно. Вечером, – отмахнулся Дима, рассудок которого уже оккупировали ванна и курица – судя по запаху, тушенная в сметане с морковкой.
После обеда Дима лежал в ванне, курил и пытался думать. От воды подымался цитрусовый, щиплющий ноздри парок, с голубого финского кафеля катилась испарина, сигарилья отсырела и едва коптила, а Дима, глядя на нестриженые ногти водруженных на край ванны ступней, пробовал разворошить набившуюся под лобную кость сладкую липкую вату. Получалось не очень. Как-то всё в сумасшествии последних дней получалось само собой. Понятно было – делать нужно то-то и то-то, а нет – мало не покажется. И каждая минута была занята, и сомневаться в будущем не приходилось – оно прямо перед носом, это будущее, главное, не зевать, несется, как паровоз. В ванне поваляться можно еще с полчаса, в два часа – в машину и к армейским друзьям, за железом. За танками в том числе.
Свой штаб Матвей Иванович устроил в исполкомовском особняке, в той части, где в имперские времена был райком партии. Преемственность власти – важное дело. Когда немцы заняли Город, гестапо расположилось именно там, откуда едва успела унести ноги имперская охранка. А после имперского блицкрига в сорок четвертом охранка вернулась на прежнее место – оставшееся, как ни странно, в целости и сохранности среди каменного крошева двух штурмов.
Матвей Иванович зазвал к себе всё прежнее городское начальство. Как и следовало ожидать, не отказался никто. Конечно, почти все тут же проинформировали кого следует, в меру знания и допуска. Матвей Иванович немало посмеялся, знакомясь с доносами своих новоявленных штабистов. Половина из них не нашла ничего лучшего, как пожаловаться в местный КГБ. Трое отправили доносы в область, глава милиции пытался дозвониться в министерство, а президентский "вертикальщик", умудренный опытом, решил отправить нарочного в столицу. Препятствовать Матвей Иванович не стал.
Об обстановке у себя он сам утром обстоятельно рассказал по телефону старому знакомцу из Города. Знакомец нервничал и всё норовил выяснить, насколько серьезны намерения. Матвей Иванович его успокаивал и заверял, что всё повернется наилучшим образом. Согласно плану. Знакомец мялся, ходил, как кот, вокруг да около и наконец-таки выдавил из себя: для кого наилучшим? Для Шеина? Или?.. Матвей Иванович на это сказал:
– Присылайте своих людей – увидите сами.
– А разве у вас никого из наших нет? – спросил тот.
– Присылайте еще – места на всех хватит, – ответил Матвей Иванович, усмехнувшись. А положив трубку, добавил, глядя в окна на торчащие меж деревьев шиферные ребра своей одноэтажной столицы:
– Если ваша молодая надежда и дальше будет действовать так же, замена окажется как раз к месту.
Впрочем, студент оказался на диво живучим и сноровистым. А как управляется с молодежью! Прирожденный комсомольский секретарь. Правда, сам еще сущий мальчишка. Зачем вчера за ОМОНом гнались? Пускай бы себе удирал, ради бога. Но нет же – понеслись, догнали, стрелять принялись. Правда, получилось эффектно. Пропаганда пистолетом. Нынче, пожалуй, самая действенная.
Матвей Иванович подумал о том, что и его действия особо осмотрительными не назовешь – если, конечно, судить с прицелом на дальнее будущее. Скажем, на год вперед. Или даже месяц. Но в будущее прицеливаться придется уже другим. А на ближайшую неделю план выглядел очень неплохо и исполнялся безукоризненно. Люди повалили так, что едва успевали принимать, – и кое-кого хоть сразу под ружье. Все городские службы работали на зависть, банкиры и кладовщики не артачились и выдавали под расписки. Полным ходом шло формирование новых рот и мобильных групп – городские запасы быстро истощались, и требовалось реквизировать у соседей. А заодно поднять и их.
Бунт не должен и не может стоять на месте – иначе он начинает поедать сам себя, разлагаться, воевать сам с собой в попытках поддержать дисциплину и готовность к бою. Слишком долгое отсутствие врагов рождает их среди друзей. Но с врагами проблем не будет. Требовались офицеры – их, слава богу, появилось достаточно. Оружие – достанем. Вон студентик отправляется к армейским друзьям. Себя назвать – назовем, и цели нарисуем, и светлое будущее пообещаем. "Фронт спасения Отчизны" – чем плохо?
За окном, среди зелени за площадью полуголые, пыхтящие под тяжестью досок и брусьев люди – новые волонтеры восстания – строили очередной туалет. Волонтеры суетились, мешали друг другу. На них сурово покрикивал одетый в пятнистое "хэбэ" егерь с карабином за плечами.
Дома, дома, дома – обшитые досками, обложенные кирпичами коробочки. Изредка новые, высокие, даже двухэтажные, а больше приплюснутые, жмущиеся к земле. На плоской земле возвышаться опасно. Одноэтажная, приплюснутая, вдавленная в землю страна. Доты за глухими заборами. И деревья. Городишки – островки полнокровной зелени среди полей, отгороженных чахлыми полосами посадок. Захолустные, мелкие, древние, тонущие в зелени местечки – только их не одолело то лето. В деревни, нитки хат вдоль засохшей глины улиц, оно врывалось клубами горячей пыли с полей, в больших городах приходило пляшущим на накаленном асфальте вихрем, давящим жаром бетонных стен, нестерпимым сверканием стекол. А местечки выдержали.
Деревья не пускали ветер и ловили крепкой листвой чад, сосали корнями вялую воду речонок и песчаных пластов, питающих старые, с едко скрипящими воротами колодцы. Люди всё так же неторопливо шли по утрам в конторы и мастерские, и на подоконниках в тополином теньке мерзли обернутые мокрыми полотенцами бутыли с лимонадом либо нарзаном. Продавалось жиденькое местное мороженое из разбавленного на молокозаводе порошка и жирное привозное, дорогущее, в соблазнительно яркой обертке. Размякшие продавщицы за прилавками слушали радиомузыку и жужжание легиона мух, разгоняемых пыльными лопастями вентилятора под потолком. По дворам бродили орды взъерошенных кур, норовящих оставить черно-белый липкий след на заботливо ухоженном крыльце.
Приплюснутая одноэтажная провинциальная жизнь – такой по-настоящему и жила эта страна. Бетонный конструктор и помпезные башни имперских времен, модельные панельные сборки или кирпичное рукоделие для нового среднего класса были наносным, внешним. Скорлупой жизни. А в Городе, на перекрестке проспекта Средневекового Просветителя и улицы Героев-академиков, сразу за ампирным лбищем Академии изящных искусств двор тонул в сирени, и за оградками притаившихся среди зелени хат блеяли козы.
Одноэтажная жизнь упорно вгрызалась в прорехи Города, обзаводилась бульдогами или дворнягами при цепях и будках, прятала за изгородями гаражи и привинчивала к крышам спутниковые антенны – но упорно оставалась одноэтажной и пряталась за стенами огородивших главные городские магистрали блочных высоток. Деревня пряталась в болотистой низине за городским аэропортом, подле водохранилищ и зеленых зон, на рассеченных трассами холмах у вокзала. Городские власти воевали с ней и в имперские, и в новые времена, но одноэтажность побеждала, моментально скакнув от нищеты к роскоши, вульгарной, обширно-башенной, или изысканной, с коваными стальными розами ворот и японскими фонарями в садике, заботливо подстриженном и ухоженном.
У городских озер и водохранилищ, у реки, чьи прибрежные заросли заботливо сохраняли для дач и пригородных санаториев, на купленных за безумные деньги крошечных участках возникали кукольно-изящные домики с черепичными крышами и тонированными стеклами окон. И, в подражание им, на пустырях за Городом росли легионы кирпичных, пеноблочных, притиснутых друг к дружке особняков.
В Городе сохранились даже помещичьи усадьбы, оставленные среди новостроек, как оставляют одинокие деревья на распаханной целине. За запруженной, разлившейся речкой, на холме, рассеченном улицей Подпольщика, выжила дубовая роща и, среди кряжистых, заскорузлых деревьев, – белый легкий дом с огромными окнами, башенкой, лепниной. К крыльцу вела мощеная аллея, ровный коридор сильных деревьев, упиравшийся в густую заросль на краю холма. С крыльца Город казался спокойной каменной грудой вдалеке – деревья глушили шум. На аллее было солнечно и нежарко, и белые стены дома светились матово, нездешне – часть чужого времени, выброшенная в другой век. За домом, там, где когда-то тянулись конюшни, мастерские, сараи и жилища слуг и пряталась в низине деревня, вкопался в холмы бетонный, отвесный микрорайон.
В тихом, болотистом городском углу, где Лошица, вдоволь напетляв среди пакгаузов и мастерских, втекала, разливаясь, в главную городскую реку, остался большой яблоневый сад, в имперские времена питомник при селекционной станции, чье управление заняло панскую усадьбу. Среди вековых вязов, среди яблонь и вишен, приречных ив, неохватных дубов прятались изукрашенные резьбой, ухоженные и подновленные дома и домики, флигельки, беседки бывшего имения Любанских.
За домами вдоль речной долины простирался панский парк, полный тенистых аллей, укромных местечек и свежих лужаек, где так приятно поваляться жарким летним днем, обнимая одной рукой подружку, а другой – бутылку вкусного, ароматного, только что вытащенного из прохлады, из норки в мокром прибрежном песке пива. Где на закуску можно набрать маленьких, недозрелых, пронзительно кислых яблок и запечь их на костре. Где на круглой поляне перед усадьбой разбиты клумбы, и на гранитные валуны брызжет родник, и солнечные часы, впав от старости в добродушную глупость всегда показывают полдень.
Именно этот тихий, заброшенный уголок Города тревожил Шеина более всего. Город вычистили легко, на второй день чистки поддерживать порядок остались только верные черно-пятнистые да разного калибра и сорта милиция. Армейские части выдавили за кольцевую, разоружили, частью загнали в лагерь, частью рассовали по дальним окраинам страны. Почти в прежнем объеме возобновился подвоз продуктов, опустели разве только базары, да и то лишь в части, торгующей местной зеленью и овощами. Эшелоны и фуры с востока и запада по-прежнему заполняли своим содержимым склады, по-прежнему по трубопроводу шли на запад нефть и газ, оставляя положенную толику Городу и стране, по-прежнему продавались билеты и крутилось кино. Исчезли посты у вокзалов и хаотичные облавы, сильно уменьшившие количество смуглых лиц на улицах. Городских патрулей попадалось на глаза горожанам не больше, чем месяц назад, и автоматчики в бронежилетах перестали подпирать перекрестки. Но вот Лошица…
Шеина грыз липкий, навязчивый страх. Ближайшее окружение, вся комитетская верхушка выглядели, как после известия о кончине империи, когда перед всеми охранками маячил призрак новой мстительной власти, нищеты и неизбежных децимаций. И ведь всё получалось: войска послушно двигались и вполне запланированно бунтовали, дознания шли полным ходом, ведомство набирало силу не по дням, а по часам, мятежи в провинциях вспыхивали в полном соответствии с национальным характером – бестолково, шумно, многословно и буйно, но крайне нерешительно, с готовностью чуть что – разбежаться и попрятаться. Их подталкивали, не давая затухнуть раньше времени. Среди них имелся и серьезный, почти даже организованный, испытанный оружием бунт, не сегодня-завтра уже готовый для финальной фазы плана "Гражданская". Плана, который вознесет генерала Шеина к вершинам. Самым из самых, может быть. В конце концов, время военное. В конце концов, в стране почти не осталось людей с оружием, Шеину неподконтрольных. А у нынешней персоны номер один, кроме личного "эскадрона", инструмента точечных ударов, а не уличной войны, – кто? Никого.
Временами Шеин забывал о мучавших его вопросах, придумывал ответ, простой, всё расставляющий по местам, обманчивый, успокаивающий. А временами, глядя на очередной пухлый том сводок, снова говорил себе, что по-настоящему о происходящем знает не больше, чем после того злосчастного выстрела на площади. Кто повел эти дурацкие вертолеты? Откуда пистолет и пули? Кто, зачем? Плюс ко всему – Лошица.
Там на круглом газоне перед усадьбой стоял темно-зеленый плоский, хоботастый "Т-80", а за деревьями прятались бронетранспортеры. Пятнистые автоматчики заворачивали от ворот всех, невзирая на удостоверения и лица, ничего не объясняя – лишь предупреждая, что после следующего шага начнут стрелять. Двое шеиновских офицеров, потребовавших встречи с начальством автоматчиков и предупреждение проигнорировавших, остались лежать перед воротами. Шеин, узнав об этом, тут же двинул к Лошице роту черно-пятнистых – и через полчаса отозвал ее, услышав в телефонной трубке недовольный голос. "Будет сделано!" – отрапортовал генерал, а положив трубку, скрипнул зубами. Уже недолго осталось тянуться в струнку. Совсем недолго.
Офицеры пролежали у ворот полдня, пока присланная Шеином делегация смогла их вытащить и увезти. Лошицу окружили постами, попытались задержать идущую туда фуру – и обнаружили, что охраняют фуру четверо "эскадрерос". Шеин начал грызть ногти. На очередном совещании в верхах президент мрачно осведомился, сколько еще времени нужно терпеть. Шеин поспешно объяснил – и заметил, как переглянулись глава республиканского Управления и министр внутренних дел. Вернувшись после совещания в кабинет над площадью Рыцаря Революции, генерал составил список тех, к кому после успешного завершения "Гражданской" должны прийти. Начинали список все присутствовавшие на совещании.
Диме снова повезло. Когда в комнату, вышибив дверь, влетели омоновцы, полковник оказался у них на пути. Потому они замешкались и не сразу решились стрелять. А когда решились, было уже поздно. Полковник, оглушенный, ошалело крутилголовой, стоя посреди перестрелки. Дима сшиб его на пол, упал с ним вместе, дергая кобуру, но вытащить пистолет не успел, грохот остался звоном в ушах, россыпью гильз и четырьмя телами на полу. Легли рядышком – как вбежали. Только последний чуть поодаль. Сергей первую пулю положил чуть ниже, в бронежилет – отбросил. Полковника вздернули на ноги, как куклу, и, ткнув в горло ствол, велели говорить. Полковник, заикаясь, рассказал, что ОМОН еще со вчерашнего дня держит его под прицелом. После той стычки – часть удрала, да. А некоторые остались. Домой вот ночевать не пустили. И что он мог по телефону сказать, когда в спину автоматом тычут? Поймите, они же озверелые. Сколько? Десятка три, не больше, остальные в область уехали.
Снаружи послышались шаги. Павел с Сергеем переглянулись. Сергей кивнул и поднял с пола автомат. Плавно и быстро, с полуприседа, крутанулся, ударил очередью. Снизу закричали.
Посыпалось стекло, с потолка брызнула побелка – со двора начали стрелять. Рыкнул мотором "КамАЗ". Дима, пригнувшись, снял со стола телефон, поднял трубку. Прослушал, вздохнул с облегчением: работает – и набрал номер.
– Проблемы? – раздался из трубки спокойный голос Матвея Ивановича.
– Полный пи…дец! – заорал Дима.
– За вами подхват идет – под началом Федора. Спокойно: десять минут, и они будут у вас. Сколько?
– Десятка три, самое малое. С броней!
– Главное, не высовывайтесь. Пересидите. До скорого.
– Что там? – свистящим шепотом спросил Павел.
– Через десять минут будут – за нами подхват идет.