* * *
Исторический отдел библиотеки размещался в западном крыле.
Лиза шла мимо десятков стеллажей, поворачивала то направо, то налево, но всегда безошибочно, как судно, курс которого прокладывает опытный штурман. Наконец они остановились перед огромным, высящимся до потолка, пыльным стеллажом из мореного дуба. На торцевой части была надпись из выпуклых, когда-то золоченых, а теперь наполовину стершихся букв: "Краеведение".
"Что может быть интересного в краеведении?" - подумал Пинт, но вслух сказать не решился.
- Здесь, - сказала она и показала на третью полку сверху.
Оскар прикинул: просто так не достать.
- В следующем проходе есть стремянка. - Лизин голос звучал ровно и уверенно. - Принеси, пожалуйста.
Оскар принес шаткую скрипучую стремянку и с опаской залез на нее.
- Ищи, - Лиза говорила, глядя прямо перед собой, - толстую потрепанную тетрадь в кожаном переплете. На корешке нет никаких надписей, листы скреплены черным кожаным шнурком. Она должна быть седьмой или восьмой, считая справа.
Пинт внимательно посмотрел там, где она сказала, но ничего похожего на тетрадь в кожаном переплете не обнаружил. Тогда он стал осматривать всю полку, но результат был тот же.
- Я ничего не вижу. Здесь нет никакой тетради. А что там написано?
- История Горной Долины, - задумчиво, словно про себя, сказала Лиза. - Эти слова написаны на обложке. Собственно, только эти слова и можно прочесть, остальной текст зашифрован.
- Вот те раз, - удивился Пинт. - А ты знаешь шифр?
- У любой загадки есть ответ. У этой загадки - плохой ответ.
- Не понимаю. О чем ты говоришь? Какой ответ? - Пинт осторожно слез со стремянки.
Он чувствовал, что Лиза в этот момент далеко. Она была где-то в своих мыслях, и Пинту стало не по себе, она словно шла по карнизу навстречу лунному свету и не боялась упасть, потому что не видела грозящей опасности. Лиза говорила с кем-то неслышным шепотом, так тихо, что Оскар не мог разобрать ни слова, он только видел, как шевелятся ее губы.
- Лиза! - позвал он ее.
Лицо ее прояснилось, морщинки, прорезавшие чистый лоб, исчезли, губы дрогнули и приоткрылись. Она подошла к Оскару и обвила его шею тонкими белыми руками.
- У нас мало времени, - сказала она. - У нас его совсем нет, - сказала она еще тише. - И если мы оба этого хотим, то какая разница, кто начнет первым? Ведь так? - Пинт ничего еще не успел ответить, как она привлекла его к себе и медленно поцеловала в губы.
Оскар покачнулся и едва устоял на ногах.
- Почему? - спросил он, задыхаясь. - Почему у нас мало времени, любовь моя?
- Потому, что его никогда не хватает, - был ответ. - И никогда не хватит на всех.
Пинт не знал, плакать ему или смеяться. Он был на грани помешательства: он даже не представлял, что такая юная, свежая, чистая девушка может быть такой мудрой и уверенной. Не опытной, нет, упаси боже - опыт предполагает ИСТОРИЮ и бездумное следование готовым стереотипам, - но мудрой и уверенной. Он чувствовал себя раздавленным: глупым юнцом, готовым броситься к ее ногам и разрыдаться от счастья, полить их слезами, а потом высушить поцелуями, раздавленным, но в то же время счастливым. Таким счастливым, каким не был никогда.
Он был старше Лизы на десять лет, выше ее на голову, весил почти вдвое больше, но почему-то ощущал себя маленьким заблудившимся мальчиком, который наконец вышел из темного леса и попал в нежные материнские объятия. И, что еще более странно, он совершенно не стеснялся этого.
Глаза его наполнились слезами, он крепче прижал Лизу к себе, чтобы она этого не заметила, и дрогнувшим голосом произнес слова, которые рвались наружу. Очень простые - и очень глубокие слова, таинственные, как заклинание шамана, и загадочные, как слабое мерцание в черной глубине пещеры:
- Я тебя люблю.
Лиза тихо вздрогнула. Она слышала. Она поняла. Пинт не позволил ей высвободиться.
- Пойдем ко мне.
И снова легкая, едва уловимая дрожь, которую Пинт расценил как согласие.
Он повел ее к выходу, все так же крепко обнимая, прижимая к себе, словно сокровище, которое внезапно обрел после долгих лет тяжелых исканий. Он не мог отпустить ее ни на миг. Он боялся ее отпустить.
* * *
Пинт жил один в маленькой однокомнатной квартирке на окраине Александрийска. Квартира была ему явно не по размеру: потолок он доставал рукой, в коридоре с трудом протискивался, в кухне не мог развернуться, а в ванну ступал прямо с порога. Не по размеру, зато вполне по карману -это очевидное достоинство перевешивало все недостатки.
Но сейчас ему казалось, что нет ничего прекраснее этих двадцати двух метров, потому что здесь была Лиза. В любом углу, в самом дальнем закоулке он ощущал ее дурманящий запах и ее теплое дыхание. Он подхватывал это дыхание и никак не мог им напиться.
Он и она, и больше - никого. Пинт чувствовал себя абсолютно счастливым, он знал, что достиг предельной точки, выше которой уже не будет. Он был настолько счастлив, что совершенно забыл о том, что Бог дает всем поровну.
И о том, что за все приходится… нет, не платить… но расплачиваться. Всем и всегда.
* * *
Они не спали всю ночь. Они составляли единое целое. Стоило им распасться хотя бы на минуту, как некая таинственная сила, во много раз сильнее природного электричества, снова заставляла- их объединяться, сливаться вместе, стремиться друг к другу, как куски большого магнита.
Под утро Пинт уснул, а когда проснулся - Лизы уже не было. Она исчезла, как сон, слишком прекрасный для того, чтобы быть правдой.
Он метался по своей каморке, переворачивал мебель и заглядывал в холодильник, словно она могла спрятаться там и тихонько сидеть, дожидаясь, пока он ее найдет. Он бесился и рычал от ярости, но сердце его давила тоска, которой он не мог найти названия.
В ушах отдавались обрывки фраз, которые сказала Лиза: "У нас мало времени. У нас его совсем нет".
Он дважды успел сбегать в библиотеку, стоял за тем стеллажом, где они вчера искали тетрадь в кожаном переплете, и выбегал на каждый шорох, но добился лишь того, что насмерть перепугал своим видом каких-то девчонок, по виду - первокурсниц. Девчонки вскрикнули и убежали.
Кажется, я понимаю, что испытывает человек, когда сходит с ума. Возможно, мне это пригодится в дальнейшем… Если я окончательно не тронусь рассудком.
Пинт заперся дома и запил. Сильно и тяжело, как дедушка-алкоголик (вот и не верь после этого в наследственность). Он чересчур хорошо это помнил: дрожащие руки, пустую и изнуряющую рвоту по утрам, всклокоченные волосы и громадные мешки под глазами.
Он почему-то думал, что алкоголь поможет ему забыться, притупить боль потери - слишком быстрой и слишком незаслуженной. Но ничего не помогало. После первой порции ему становилось немного веселее, это так, и он наивно полагал, что дальше будет еще лучше, однако же… Нет. Боль нарастала. Мысли, освобожденные пивом, начинали метаться вокруг одного и того же образа - единственного образа, крепко засевшего в голове - и Пинт не мог успокоиться, пил до тех пор, пока не отключался совсем.
Он спал короткими урывками, просыпался оттого, что ему мерещился тихий стук в дверь, вскакивал растрепанный, в холодном поту, и бежал открывать. Он распахивал дверь, но лестничная клетка была пуста…
Пинта удивляло еще одно странное обстоятельство - фотографии, которые он хранил как зеницу ока, тоже исчезли. Они лежали в ящике письменного стола, и он не успел сказать о них Лизе ни слова. Но они пропали.
Сначала Пинт думал, что переложил их в другое место. Он облазил каждый потаенный уголок своей квартиры, передвигал шкафы и диван, однажды, напившись до чертиков, он даже начал отламывать кафель в ванной, но все было впустую.
Он все глубже и глубже погружался в непроглядную тьму безумия, каким и является настоящая любовь. В голове роились черные мысли: то, что раньше виделось ему подарком Судьбы, теперь казалось бесовским наваждением. И, самое страшное, - он четко осознавал, что не в силах ему противиться.
Иногда - редко - отравленный алкоголем мозг работал ясно, и он видел себя со стороны: опустившийся, небритый, опухший от бесчисленных литров пива, насквозь провонявший дымом дешевых сигарет. "Мания, навязчивая идея, бред на почве неразделенной любви".
Он вспоминал свои глупые фантазии, когда представлял, что встречает Лизу в приемном отделении, и усмехался. Теперь мы поменялись местами. Теперь я болен, и единственное, что может меня спасти, - намек, звук, видение, прекрасное и мимолетное. Запах, тень, голос, зыбкий образ, ЗНАК!
И к исходу мая он получил этот знак.
Он проснулся на рассвете. Он не помнил, во сколько уснул - точнее, отключился, - не помнил, сколько выпил накануне. Это можно было посчитать по пустым бутылкам, но штука в том, что он не выносил мусор уже несколько дней подряд, поэтому не знал, когда и что пил.
Он насчитал шестьдесят восемь пустых бутылок и банок и остановился. Язык царапал небо, как рашпиль, и с трудом умещался во рту, от Пинта воняло - именно ВОНЯЛО! - чего раньше он никогда себе не позволял.
Желая до конца насладиться всей глубиной своего падения - испить эту чашу до дна, увидеть, во что может превратить рассудочного человека нежданное, разрушительное чувство, во много раз превосходящее пределы его телесного "я"! - Оскар подошел к зеркалу.
Сегодня обязательно что-то случится. Иначе не стоило и просыпаться, лучше мне было сдохнуть во сне, жалея лишь об одном, - что я не могу сделать это у ее ног!
И когда он подошел к зеркалу на чужих, словно ватных, ногах, с трудом сдерживая ставшую такой привычной тошноту, то увидел ЗНАК. Сначала Пинт подумал - той частью рассудка, которая еще была жива, которая отсчитывала в магазине деньги за пиво и заставляла его вставать в туалет, чтобы не испоганить и без того грязную постель - что это галлюцинация, верная спутница "белочки", что это просто счастливый сон, милосердно дарованный ему великодушным ПРОВИДЕНИЕМ.
Он надул щеки, подергал себя за волосы, до боли сжал пальцами нос. Отражение в зеркале послушно повторяло все его действия, оно насмешливо - и немного брезгливо - говорило ему: "Да, черт возьми, ты не спишь! Ты в полном дерьме и понимаешь это, но ты не спишь!"
В левом нижнем углу зеркала непонятно каким чудом держался кусочек фотобумаги размером три на четыре. Один из тех шести, что были - и сейчас он очень хорошо понимал это, даже лучше, чем "дважды два - четыре" и "пятью пять - двадцать пять", - САМЫМ БОЛЬШИМ СОКРОВИЩЕМ в его жизни. Жизни, которую он привык считать наполовину прожитой и наполовину состоявшейся. Оказалось, что жизнь не бывает прожитой и состоявшейся НАПОЛОВИНУ. За все надо расплачиваться. За все и всегда.
Странно, но эта мысль не показалась ему грустной. Наоборот, в самой нижней точке своего падения он почувствовал, как к нему возвращаются силы. И он, безусловно, ДОЛЖЕН расплатиться. По самому большому счету, иначе все это не просто противно, не просто отвратительно и грязно, - это не имеет СМЫСЛА. Это просто НИЧТО. Он услышал пение "читы", хотя тогда еще не знал, что это такое.
Два дня Оскар пил молоко и тут же блевал свернувшейся простоквашей. Он часами стоял под душем - горячая вода, затем холодная! - сгоняя отеки. Он капал в глаза "Визином", чтобы прошла краснота, делавшая его похожим на кролика.
На третий день он пришел во врачебную ассоциацию.
Толстый меднолицый чиновник мельком взглянул на него, даже не оторвав жирную задницу от стула - станет он отрывать задницу по пустякам! Вот если бы "зеленые" в конверте! - и, неодобрительно вздохнув, произнес:
- А! Как же, как же! Давно пора! Ну что, Оскар Карлович? Аспирантура по психиатрии? Судя по весьма благожелательным отзывам и рекомендательным письмам… - но Пинт перебил его:
- Я передумал поступать в аспирантуру. Хочу врачом. В Горную Долину.
Он увидел, как чиновник наливается краской, раздувается от удивления, но изо всех сил старается не показать этого.
- А как же?..
- У вас есть вакантное место в Горной Долине? Посмотрите внимательно.
- Как не быть? - обрадовался чиновник. - Вот уже… двенадцать лет или около того… Но я не ожидал…
- Я поеду туда в августе. В конце, - отрезал Пинт и, обернувшись на пороге, добавил: - Спасибо.
Ему было наплавать на все, в том числе и на то, что подумает о нем чиновник. Потому что на обороте фотографии ровным каллиграфическим почерком было написано: "Девятнадцатое августа. Горная Долина".
Четырех слов было достаточно, чтобы засунуть все эти вздорные мысли о карьере, о жизненном благополучии, о
СЧАСТЛИВО СЛОЖИВШЕЙСЯ СУДЬБЕ - наиболее смешная мысль из всех возможных - туда, где солнце не светило.
Он вышел из кабинета чиновника с радостной улыбкой на лице: он считал, что поступает правильно. Даже нет, не правильно. Поступает так, как должен поступить. Пинт не видел другого выбора.
* * *
У него еще было время передумать - или укрепиться в своей решимости - два с половиной месяца. И все эти два с половиной месяца он готовился, и уже думал, что готов ко всему.
Но когда он наконец смог совладать с дрожью в руках и вытащил из-за рамки фотографию - черно-белую, размером три на четыре - силы оставили его. Пинт рухнул на колени, поцеловал кусочек картона, прошептал: "Лиза!" и заплакал навзрыд.
Сквозь потоки слез, текущих независимо от его воли - и откуда в человеке столько воды?! - Пинт с трудом разобрал слова, написанные на обороте (он почему-то чувствовал, знал заранее, что там будет что-то написано).
"Будь осторожен!" И ниже, буквами помельче: "Угол Молодежной и Пятого".
Он еще раз поцеловал фотографию и тихо повторил: "ЛИЗА! ЛИЗА!"
* * *
- Хороший денек! - Васька Баженов подмигнул кому-то: скорее всего, самому себе, потому что настроение было отличным. - Сегодня Робин Гуд настреляет столько дичи, сколько захочет. Вечером, у костра, он будет угощать друзей-разбойничков жирными утками. Никаких ножей и вилок, мы будем разрывать их руками и запивать старым добрым элем!
В заднем кармане штанов лежала новая рогатка, еще лучше прежней. Ну и что, что мать надавала подзатыльников, а отец пригрозил выпороть. Уж кого не стоит бояться, так это отца: он только говорит, но Ваську еще ни разу пальцем не тронул. И потом, отец сказал вполне определенно: "Если узнаю, что ты разбил хотя бы одно окно… Выпорю". Ведь он не сказал: "Если узнаю, что у тебя есть рогатка", потому что знал наверняка: у Васьки она есть. А окна… Что они, дураки малолетние, по окнам стрелять?
- Да уж… Эти чертовы жирные утки… У них такие жесткие перья, что обычными стрелами не пробьешь. Нужны шарики от подшипника. - Петя Ружецкий шмыгнул носом и провел пальцем по верхней губе: той самой, на которой так замечательно будут смотреться густые черные усы. Пока вместо усов оставались только грязные разводы. - И вообще, надо было надеть резиновые сапоги. В лесу сыро. Если я приду домой с мокрыми ногами, мать опять будет ругаться.
- А-а-а, хватит ныть, Малютка Джон. Она и так и так будет ругаться. Не обращай внимания. "Шарики от подшипника"… Да где же их взять? Если бы было такое место: приходи да бери, сколько хочешь. Но я что-то такого не припомню. Может, ты подскажешь?
Петя покрутил головой. Утреннее происшествие не давало ему покоя. Воспоминание о нем накатывало как-то странно, волнами. Он то забывал о случившемся, то вдруг ясно видел плевок черной светящейся слизи, лежащий в раковине. Ему было не по себе. Он словно предчувствовал что-то.
- Не знаю я, где их взять.
- Вот то-то и оно! Но Робин Гуд, как всегда, нашел выход! Он классный парень, этот Робин Гуд. - Васька прошел несколько метров, пританцовывая: так он был доволен собой и пришедшей ему в голову идеей. - Давай договоримся: увидим ворону… то есть, я хотел сказать, - утку, и будем в нее целиться вместе. А когда я скажу: "Огонь!", вместе выстрелим. Уж две-то стрелы должны пробить ее насквозь!
- Угу. Если попадем, - возразил Петя.
- Ну чего ты разнылся? - возмутился Васька. - Не попадем в одну, попадем в другую. В лесу уток хватает.
Мальчики встретились утром в условленном месте: на углу почты, и теперь направлялись по Кооперативной в
"дальний" лес. "Ближним" называлась роща, в которой под сенью вековых лип затаилось городское кладбище. Но… кладбище - не то место, где можно хорошо поиграть. "Вид могил навевает тоску. Там скучно", - говорили они, не желая признаваться друг другу, что главной причиной была вовсе не тоска, а страх. Неосознанный детский страх: того и гляди, за деревом увидишь покойника с раздувшимся зеленым лицом, а в пустых глазницах копошатся белые черви, он протянет костлявые руки и скажет свистящим шепотом: "Добро пожаловать, ребятки!" Бррр! Мороз по коже!
Поэтому "ближняя" роща никогда не входила в число охотничьих угодий Робин Гуда и его верного спутника Малютки Джона, благородные разбойники обходили ее стороной.
Улица кончилась, и мальчики свернули на широкую тропинку, которая огибала липовую рощу слева. Если идти по этой тропинке, никуда не сворачивая, то попадешь в "дальний" лес.
- Смотри! - Васька ткнул пальцем в сторону кладбища. - Говорят, Кузя там гуляет по ночам. Знаешь, что он там делает?
- Ну? - Петя старался, чтобы его голос звучал как можно беспечнее, но на всякий случай ускорил шаг и приблизился вплотную к Ваське.
Тот выпучил глаза и сказал, завывая:
- Моги-и-илы раска-а-апывает.
У Пети вырвался короткий нервный смешок:
- Ерунда! Зачем ему раскапывать могилы?
- А ты подумай! - не унимался Васька.
- Ну? И зачем же?
- Он покойников ест! Отрезает куски и ест.
- Фу, дурак!
- Вот тебе и "фу"! Я слышал, как Капитон Волков на школьном дворе рассказывал. Он сам видел, как Кузя ест мертвецов.
- Ну да! Врет он, твой Капитон.
- А с чего бы ему врать?
- Да просто так, пугает малышей. Он любит всех пугать. - Петя разозлился. - Я знаю, что там Кузя делает: мне отец говорил. Он ходит по могилам и где увидит - водка в стакане стоит, сразу выпьет. А в стакан воды наливает, чтобы никто ничего не заметил.
Васька быстро соображал: красивая и, главное, страшная легенда рушилась прямо на глазах. Он остановился и обернулся к Пете:
- Ну да, положим, водку он пьет. А закусывает-то чем? Еще до того, как он услышал Петин облегченный смех, Васька понял, что и эта версия никуда не годится.
- Ха-ха-ха! - смеялся Петя. - Да любой дурак знает, что Кузя никогда не закусывает. Он у нас во дворе компостную яму перекапывал, так мать ему за работу чекушку вынесла. Кузя выпил, а закусывать не стал. Закуска, говорит, градус крадет. Понял? "Мертвецов ест!" Ты бы лучше отцу сказал, что у Капитона нож есть выкидной, с кнопкой. Ему брат с зоны привез.
Васька надулся:
- Я не стукач. Пусть отец сам увидит и отберет. А я жаловаться не буду.
- Смотри, когда он кого-нибудь зарежет, поздно будет.
- Ну а чего ты сам не скажешь?
- Не знаю. Он же твой отец, а не мой.
- А ты скажи своему, а твой скажет моему.
- Да не… - Петя поморщился. - Ябедничать… это как-то…