- Работа такая, - усмехнулся участковый, - этот крутой мужик сразу от вас в отделение приперся. И Владика приволок.
- Шумно было?
- Не то слово. Я, кричит, помощник депутата! Всех уволю к ядреной матери, а начальник отделения под суд пойдет! Гадюшник развели в культурном центре столицы. Выселить, кричит, ублюдков в двадцать четыре часа!
- Выселят? - спросил Игорь. С обжитого места уходить не хотелось, опять таки Арбат под боком - верный заработок.
- Кому вы сдались… - участковый махнул рукой. - Вот если дом купят, тогда выгоним - деваться некуда.
- Это нам деваться некуда. Последний приют.
- Новую дыру найдете, - старший лейтенант допил пиво, негромко отрыгнул в ладонь, вытер губы. - Этот хмырь, похоже, здорово крут - Лосева нам сдал и сказал, что тот на него напал. У меня, говорит, свидетелями вся охрана будет. Владика мы отпустили, как только папаша укатил, но посоветовали свалить из города. На время, конечно. Во, чуть не забыл: что это ты в десятом отделении делал? Немчинов меня вызывал: спроси, говорит, Игоря, какого черта ему в "десятке" понадобилось?
Корсаков горько усмехнулся - проблемы наваливались стаей, как пираньи на неосторожного пловца.
- Леня Шестоперов из-за границы приехал, погуляли немного.
- Уважительная причина, - кивнул Федоров, - но в "обезьянник" зачем было лезть?
- Вы ж его знаете, Сергей Семенович. Леня без приключений никак. Сколько с нас за нарушение общественного порядка?
- Немчинову семьсот пятьдесят пришлете. Это он вас от ребят из "десятки" отмазал.
- Дороговато, - покривился Игорь.
- Ему ж делиться придется, - Федоров встал, отряхнул брюки, привел форму в порядок, - слушай, Игорь. Ты с девчонкой этой не спал, я надеюсь?
- Нет. Ее Владик недавно привел. Вроде любовь у них была, а теперь получается что так, собачья свадьба.
- Ну, любовь, или случка, а Владику передай, когда за вещами зайдет: если папаша заяву на изнасилование накатает - никакая любовь не спасет.
Игорь задумался, потом покачал головой.
- Нет, на изнасилование он подавать не будет - огласки побоится. Ему еще дочку замуж выдать надо. Наркоту подбросит, или скомандует череп Владику проломить
- Соображаешь, - одобрительно кивнул Федоров.
- Не первый год замужем, - пожал плечами Игорь.
- Ладно, пойду. Ты с деньгами не задерживай.
- Картиной возьмете?
- Если семьсот пятьдесят целковых одной бумажкой нарисуешь - возьмем, - осклабился участковый. Он постоял немного, переминаясь с ноги на ногу, - ты бы на работу устроился, а? С работяги спрос другой. В котельную, что ли.
- Это теперь не модно, Сергей Степанович. Прошли те времена. А истопникам, слышал я, лицензию оформлять надо. Без среднего специального образования никак. С моим дипломом худграфа в котельную не оформят, так что - облом, - Корсаков допил пиво и встал, - лучше я буду искусство в массы носить. Подниму пару сотен. Вы бы свистнули нарядам, чтобы не дергали. Мол, на капитана Немчинова человек работает.
- Свистну, - пообещал Федоров, - а ты приутихни на пару недель. Гляжу я - опять у тебя черная полоса начинается. - Он надел фуражку и зашаркал к выходу со двора.
- Сергей Семенович, - окликнул его Корсаков, - а к чему это кандалы снятся?
Участковый посмотрел на него глазами битого-перебитого дворового пса и криво улыбнулся.
- К ним, Игорек, и снятся. К родимым.
Глава 4
Корсаков специально пришел пораньше на свое законное место в "кабацком" треугольнике, названном так по аналогии с "бермудским", - между ресторанами "Прага", "Арбатские ворота" и "Русь". Не то, чтобы здесь пропадали корабли и самолеты, но если ты сел здесь со своими картинами, то пропащий ты человек - неудачник, не сумевший ухватить за хвост пресловутую синюю птицу. Конечно, мало кто из выставляющихся на Арбате причислял себя к неудачникам, но это уже зависело от честности перед самим собой.
Он пристроил на подставках картины: две копии Валледжо, полуодетые тетки с мечами верхом на драконах, - для "оживляжа", пару портретов известных личностей, чтобы показать свои способности, и портрет Анюты, который он писал последние двое суток, после набега Александра Александровича, по памяти. Писал, забыв про голод и сон, закончил портрет сегодня ночью и, с утра пораньше пошел на Арбат, чтобы иметь время подремать на стуле до появления первых клиентов. С ним и раньше случалось такое: будто кто-то водил его рукой, заменив все мысли сложившимся в голове сюжетом, требующим перенесения на холст. Закончив портрет, Игорь даже не решился лечь подремать: после двух бессонных ночей мог проспать до вечера, а деньги нужны были, как никогда. Собственно, он не был уверен, что на портрете получилась именно Анюта - почему-то ему было важно изобразить женщину в платье начала девятнадцатого века с обнаженными плечами, с высокой прической и затаившейся в глазах болью. У той Анюты, которую он знал, не могло быть таких глаз: печальных, прощающихся с чем-то бесконечно дорогим, уходящим безвозвратно.
Игорь поднял воротник куртки - утро было пасмурным и день обещал быть хмурым, поглубже надвинул на лицо многострадальный "стетсон" и, закрыв глаза. Откинулся на хлипкую спинку раскладного стула. Постепенно шум улицы отдалился, слился в рокот, похожий на дальний прибой, лишь изредка выделяя из себя отдельные фрагменты: слова прохожих, смех, музыку.
Сквозь дрему Корсаков слышал, как прошел наряд из "пятерки" - судя по разговорам, парни были с похмелья и хотели раскрутить его на бабки, но старший наряда узнал Игоря и сказал, что этого трогать не велено - на капитана работает. Корсаков мысленно поблагодарил участкового - не забыл своих предупредить. Потом мимо протопали гости столицы - мягкий говор выдавал в них уроженцев юга России. Кто-то мечтал сфотографироваться с принцессой Турандот, кто-то искал какую-то медаль, которую на Арбате можно купить дешевле, чем в Измайлово или у нумизматов на Таганке.
Около одиннадцати утра появились первые иностранцы: сначала, поминая Монмартр, прошли шумные французы - Арбат и впрямь был похож на знаменитую парижскую улицу. Корсакову пришел на память куплет то ли частушек, то ли стихотворных воспоминаний:
Монмартр осел в моей груди,
Художников - хоть пруд пруди,
Один кричит: спозируй, бога ради!
Писал он глядя мне в глаза,
Потом взял сорок франков за
Портрет чужого дяди…
Ну не бляди?
Потом мимо протопали бесцеремонные немцы: "вундербар", "натюрлих"; америкосы узнали любимую шляпу ковбоев на московском художнике и фотографировались рядом с дремлющим Корсаковым, а после народ повалил косяком. Пару раз кто-то прошелся Корсакову по ногам и он, выругавшись, отодвинул стул чуть назад. Забытье то наваливалось и тогда голоса прохожих отодвигались, становились ненавязчивым фоном, то отступало и Игорь различал отдельные слова, обрывки фраз. Красивая мелодия наплыла издалека, Корсаков прислушался, пытаясь разобрать слова. Скоро он их расслышал достаточно хорошо, но понять так и не сумел.
- Хари рама, хари Кришна…
Гармонь или аккордеон вел мелодию, там-тамы отбивали такт, позванивали бубны и над всем царили маленькие медные тарелочки. Игорь представил парней и девчонок в желтых сари с бритыми наголо головами - они частенько бродили по Арбату: улыбчивые, дружелюбные. Что ж, кто-то пьет, кто-то садится на иглу, а эти ударились в религию. Это лучше, чем дурманить сознание и травить организм, но ладно бы в свою, родную, православную религию кинулись, так нет, экзотику подавай. Что-то не так в православной церкви, если дети поют с чужого голоса. Красиво поют, но…
- Хари Кришна, хари-хари…
Судя по звукам, кришнаиты удалились по Старому Арбату, звон тарелок еще всплывал в гомоне голосов, в шарканье ног, словно хотел что-то напомнить Корсакову.
Кто- то, звеня кандалами, метался в бреду, простудившись в дороге, кто-то тянул заунывную мелодию. За зарешеченным окном проплывали заснеженные поля, голые деревья. Воздух в тюремной повозке на полозьях был холодным и смрадным -людей набили, как огурцы в бочку. Показались заметенные по крышу избы, забрехали собаки. Повозка свернула и остановилась. Корсаков припал к окну, стараясь разглядеть, заезжий это двор, куда свернули, чтобы конвой мог промочить горло, погреться чайком, или уже пересыльная тюрьма. Начальственный голос, поминая через слово бога и черта, приказал выводить арестантов. Похоже, пересылка.
Загремел замок, дверь распахнулась, впуская в протухшую атмосферу повозки свежий морозный воздух.
- Фу-у, черт! Дух такой, что помереть можно. Выходи, мать твою туды!
- Веди их во двор, расковать и по камерам.
Корсаков спрыгнул на снег, щурясь от белизны посмотрел вокруг.
- Этого в первую очередь, - офицер ткнул в него пальцем, солдат подтолкнул в спину.
Через распахнутые ворота Корсакова ввели во двор, огороженный от деревенской улицы частоколом. Кузнец привычно сбил кандалы. Корсаков выпрямился, ощущая забытую легкость в руках.
- Ну-ка, иди сюда, морда каторжная, - офицер поманил его пальцем.
Они отошли к частоколу.
- Прошу прощения, господин полковник, - глядя в сторону сказал офицер, - в присутствии нижних чинов вынужден обращаться к вам исключительно в таком тоне.
- Ничего, поручик, мне следует к этому привыкать.
- Я выделил вам отдельную комнату…
- Право, не следовало бы утруждаться.
- Полагаю, следовало, - не согласился офицер, - вас проводят. К сожалению, в вашем распоряжении только час - приказано на этапах не задерживаться.
- Благодарю вас, поручик.
- Не стоит благодарности. Это все, что я могу для вас сделать.
Поручик подозвал солдата, Корсаков заложил руки за спину. Конвойный провел его в стоящую отдельно от общего барака избу, распахнул дверь и, неожиданно подмигнув, указал направо.
- Вам сюда, ваше благородие.
Нашарив в полутьме сеней дверь, Корсаков толкнул ее. Внутри было жарко натоплено, пахло, как в обычной деревенской избе - кислой капустой, подмокшей шерстью. В свое время Корсаков квартировал в походах в крестьянских избах и этот запах напомнил ему былое. Однако сейчас он уловил совершенно неуместные здесь ароматы и нерешительно остановился. После яркого зимнего дня глаза не сразу привыкли к тусклому свету, пробивавшемуся через маленькие окошки. Простой стол из струганных досок, сундук под окном. Единственное, что было чуждо крестьянской избе - походная офицерская кровать, придвинутая к стене.
С лавки возле печки кто-то поднялся ему навстречу, он прищурился, пытаясь разобрать кто это и почувствовал, как кровь бросилась в голову. Это лицо, эти полуразвившиеся светлые локоны, дрожащие губы…
- Анна… - только и смог вымолвить он.
Руки, губы, зеленые заплаканные глаза… тонкие плечи… забытье, как омут… прерывистое дыхание, словно они вынырнули на поверхность только для того, чтобы глотнуть воздуха и вновь погрузиться друг в друга. Час… только один час.
Стук в окно и голос поручика.
- Пора, господин полковник.
Она припала к его груди, он почувствовал ее слезы.
- Я не отпущу тебя, не отпущу…
Шаг, другой. Он словно ощущает, как рвется связывающая их нить. Сдавленные рыданья за спиной.
- Прощай, сердце мое…
- …и спит на рабочем месте, только что не храпит. И морда разбита.
Корсаков приподнял шляпу, сощурился, пытаясь со сна разглядеть, кто перед ним. Напротив, присев на корточки, глумливо скалился обрюзгший, с заплывшими свиными глазками Евгений Жуковицкий - менеджер от искусства, как он себя называл.
- И ты, Жук… - пробормотал Корсаков, потягиваясь. - Если с утра не заладится, так и весь день насмарку, а если тебя с утра встретишь, считай, вся неделя пропала.
- Ладно, может, я-то тебе и нужен, - усмехнулся Жуковицкий, - старый добрый Жучила.
- Сказки об отборе картин на аукцион "Сотби" будешь рассказывать тем, кто помоложе.
Евгений Жуковицкий, по прозвищу Жук, всю жизнь крутился вокруг художников, оказывая мелкие услуги, чаще фарцовочного плана. В советские времена иногда покупал "по-дружеской" цене, иногда выпрашивал, а случалось - просто крал картины молодых и никому еще неизвестных художников. С незаконным вывозом не связывался, опасаясь статьи УК. В результате к перестройке, когда открыли границы, скопил приличную коллекцию, вывез ее, как только объявили свободу передвижения и удачно реализовал. Затем Жук сумел на волне интереса к советскому искусству провернуть несколько спекулятивных сделок, скупая работы по дешевке и продавая их по рыночной стоимости. Когда ажиотаж спал, капитала оказалось достаточно, чтобы перейти в высшую весовую категорию - "черный рынок" работ классиков. Но время от времени, по старой памяти, а может просто от жадности, Жучила занимался молодыми художниками, по старой же памяти безжалостно их обирая.
- А что, могу и на "Сотби" устроить. Хочешь - обсудим, - Жуковицкий хитро посмотрел на Игоря, - но сейчас о другом. Я бы пару-тройку твоих картин взял. Из старого. Помнишь, у тебя был цикл "Руны и Тела"? - Жучила облизал толстые губы, погладил двойной подбородок, - есть возможность хорошо заработать - этот твой период на западе помнят. Смотри сам, я второй раз предлагать не буду.
- Почему именно "Руны и Тела"? У меня с тех пор много нового появилось.
- А кому ты сейчас интересен, Гарик? - с обезоруживающей прямотой спросил Жуковицкий, - имя твое помнят по старым работам, а что забыли тебя - сам виноват. Так как насчет картин?
- Не знаю, - уклончиво сказал Корсаков, - из того цикла почти ничего не осталось. Можно, конечно, поглядеть, - если предложит хотя бы по пятьсот - отдам, решил он.
- Ты же знаешь, я обманывать не стану…
- Ох, не могу, - Корсаков откинулся на стуле, - ты бы хоть народ не смешил, Жук! Ты еще скажи: честность в отношениях - гарантия долговременного сотрудничества! Сколько ты тогда, в девяносто втором на всех нас наварил?
- Ну, Гарик, - потупился Жуковицкий, - время такое было: не ты меня объегоришь, так я тебя.
- Никто тебя, Жучила, объегоривать не собирался. Ребята лучшее отдали. Сука ты, Жук, - подавшись вперед, сказал Корсаков.
Жуковицкий отодвинулся от него и обиженно засопел. Игорь не сомневался, что он не уйдет - не таков был Жучила, не спроста он нашел Игоря и не спроста затеял весь разговор. Так и случилось. Подувшись немного, скорее для вида, Жуковицкий махнул рукой.
- Ну что ты, как на врага народа ополчился? Я к тебе с хорошим предложением. Хочешь, пойдем, - он огляделся, - ну, хоть в "Прагу". Посидим, обговорим условия.
- Чего обговаривать? Я себе цену знаю, - пожал плечами Игорь.
- Какая цена, Гарик? Твоя цена сейчас - банка пива на опохмел. - Жук откашлялся и заговорил проникновенным голосом, в нужных местах то повышая, то понижая тембр, - тебя давно списали, милый мой, и если я интересуюсь твоей судьбой, так лишь по старой дружбе. Никто из серьезных людей с тобой работать не будет. Художники твоего поколения давно поднялись…
- С одним из "поднявшихся" я позавчера в милиции ночевал, кстати сказать, - усмехнулся Игорь.
- Это с Леней-Шестом? Слышал, слышал. Ну, дорогой мой, это не показатель, а потом, несмотря на все свои закидоны, Леня, все же, признан коллекционерами всей Европы. У него картины из рук рвут - не успевает деньги считать. Один ты у нас раритет, ископаемое полезное. Еще немного и под забором ведь помрешь, Гарик! А не то белую горячку заработаешь. Больно и обидно смотреть, как такой человек, такой мастер, такой большой художник, на которого в свое время мы все с надеждой…
- Слушай, завязывай. Не на трибуне, все-таки, и не у гроба, - попросил Игорь, - давай конкретно: какие картины ты хочешь и почем.
- Ну, ты так сразу… - немного сбавил обороты Жуковицкий, - почем, это надо еще решить, мне принципиальное согласие нужно. Подумай хорошенько. Вот еще что: ты помнишь, когда Серега Арефьев помер - картины искали, искали, а не нашли, да! И знаешь, как дело было? Менты, что протокол о смерти составляли, к себе вывезли. Я у них потом оптом все и взял. А Серега вот так же, как ты кочевряжился. Все живого классика из себя строил и что в итоге? Ни себе не помог, ни семье, ни хорошим людям.
- Ну, ты меня-то не хорони загодя, - сказал Корсаков.
- Не зарекайся, Гарик. Все под богом ходим. А у тебя, я слышал неприятности.
Игорь насторожился, внимательно разглядывая собеседника. Жуковицкий иногда заходил на Арбат, но Игоря обходил стороной. То ли чтобы глаза лишний раз не мозолить, помятуя о прежних грехах, то ли просто неинтересен ему Корсаков был. А теперь, получается, всех опередить хочет, если что с Игорем случиться…
- Хорошо, Женя, я подумаю, - сказал Корсаков, делая вид, что задумался над словами Жуковицкого, - работы из того цикла и правда остались, только отдал я их кому-то на хранение. По пьянке отдал, а теперь забыл. Но вспомнить можно. Главное, чтобы стимул был, понимаешь? - Игорь потер пальцами, будто считая деньги.
- Все понимаю, Гарик, все отлично понимаю, - с готовностью закивал Жук. - А чтобы ты мне поверил, что я для тебя стараюсь, могу купить… - он оглядел выставленные Игорем картины, - ну, хоть вот эту, - ткнув толстым пальцем в портрет Анны, он внимательно посмотрел на Корсакова. - Хоть и себе в убыток, но помня о старой дружбе, о славных временах, могу заплатить даже пятьдесят долларов США.
- Пятьсот, - коротко сказал Игорь.
Жуковицкий выпучил глаза.
- Ты что, родной? Ты с утра-то не принял лишнего на грудь? Пятьсот! Ты сам посмотри: фон неровный, лицо не прописано, да и тетка какая-то стремная - тоску нагоняет. Сто долларов, но это только для тебя.
Корсаков ухмыльнулся: Жучила любил поторговаться, знал в этом толк и любил, когда картину ему уступали не сразу, а именно после долгих споров. Бывало, он даже переплачивал, если художник умел обосновать и красиво изложить претензии на высокую цену. Видимо, Жучиле это было нужно для самоуважения.
- Я писал эту картину кровью сердца, - Игорь подпустил в голос дрожи, - ночей не спал, не пил, не ел, - он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы жалости к себе. - И скажу без ложной скромности: картина написана в лучших традициях русской классики. Да любой, кто посмотрит на эту женщину, ощутит в себе нежность, любовь, желание, чтобы она была рядом, - Корсаков метнулся со стула и схватил за рукав проходящего мимо мужика с двумя дорожными сумками, - товарищ, вот скажите, что вы ощущаете, глядя на эту женщину.
Мужик, шарахнувшийся было в сторону, с интересом пригляделся к картине. Судя по суточной щетине и мятой одежде, это был провинциал, пришедший на Арбат скоротать время до отхода поезда.
- Вот на эту женщину? - задумчиво проговорил он.
- Ну да!
- Эх, - мужик вздохнул, - да если бы моя Маринка такая была… А то ведь жрет в три горла, зараза. Как порося стала, ей-богу. На кровати, не поверишь, боком сплю - не помещаемся. А кровать у нас широкая - сам ладил…
- Слыхал? - Корсаков победно поглядел на Жуковицкого.