Молодой художник Юс попал под колпак спецслужб и превратился в объект медицинских экспериментов. Сумев бежать, он ищет спасения на Памире, не подозревая, во что превратился этот край за годы смуты. Местный криминалитет, вспомнивший "славные" традиции басмаческих банд, живет по правилам Ясы - своду законов, составленному Чингисханом. В Ферганской долине теперь быстро проявляются глубоко скрытые качества души. Человек, ступивший на землю вечной войны, может стать великим завоевателем, или святым, или безумцем, одержимым злым ифритом. Невозможно только одно - уклониться от смертельной схватки.
Содержание:
Глава 1 1
Глава 2 2
Глава 3 4
Глава 4 7
Глава 5 11
Глава 6 15
Глава 7 19
Глава 8 22
Глава 9 25
Глава 10 30
Глава 11 33
Глава 12 38
Глава 13 42
Глава 14 45
Глава 15 48
Глава 16 51
Глава 17 53
Глава 18 56
Глава 19 58
Глава 20 60
Дмитрий Могилевцев
Земля вечной войны
Глава 1
Юса били весь день. Сперва его били прямо у Вечного огня. Пинали носками "берцов", лупили дубинками. Потом протащили по асфальту, швырнули в омоновский фургон и били там. Били и в участке. Оттащили в подвал, подвесили за наручники к трубе под потолком и били дубинками. В семь вечера, когда закончился рабочий день, наручники разомкнули. Юс упал на пол. Ему велели встать. Он не смог - его трясло и тошнило. На него закричали, но он не встал. Он лежал, вздрагивая, и хрипел, на губах пузырилась красная слизь. Тогда Юса ударили подкованным ботинком в лицо, выбили два передних зуба и раздробили переносицу, - и он наконец потерял сознание.
В тот день Юс собирался писать на Площади. Он любил там бывать. Любил писать ее окрестности, и сам обелиск, - кряжистый, прочный, выросший из корявого серого гранита. И огонь перед ним - газовый, рваный, зыбкий, вырывавшийся из вплавленной в гранит бронзовой пентаграммы. Зимой к нему приходили греться девицы со "стометровки", но пляшущее пламя совсем не грело. Студеный, разогнавшийся по просторной Площади ветер выдувал остатки тепла. Этот огонь был сам для себя, - он почти не светил и никого не мог обогреть.
Юс к нему не подходил. Он обычно устраивался поодаль, у чахлых елочек, двумя шеренгами выстроившихся перед уткнувшейся в небо громадой. Оттуда хорошо были видны устья всех пяти втекавших в Площадь улиц, и каменные лица на барельефах, опоясывавшие обелиск, и прогуливающиеся девицы на "стометровке". А в ясный день, когда солнце клонилось к закату, венчавшая обелиск звезда загоралась искристым ало-золотым пламенем.
В тот день, возвращаясь из библиотеки, Юс специально пошел пешком. День был хороший, и Юс хотел прикинуть заранее, где расположиться, - и поглядеть, не занято ли его обычное место. На Площади часто торчали ремонтники всех мастей - в сложной подземной механике лабиринта, вырытого под площадью, постоянно что-то портилось.
Юс возвращался из Госбиблиотеки с кучей эскизов под мышкой. Юс срисовывал старые карты. Ему заказали дизайн магазина и пообещали пятьдесят долларов. На пятьдесят долларов, не покупая бумаги, можно было протянуть две недели. А бумагу Юс воровал в Академии Искусств, в классе керамистов на втором этаже старого корпуса. Раньше классом распоряжалась кафедра графики. Кафедра обезденежела и обезлюдела, и классом завладели керамисты, загромоздившие его исполинскими кувшинами, вазами и дискоболами с бугрящимися гипсовыми мышцами. А за муфельной печью в большом фанерном ящике осталась белая чертежная бумага, добротная, финская, и большая стопка "серого голубя" первого формата. Юс воровал бумагу, приходя в гости к Тане, маленькой керамистке с четвертого курса, нелепой, наивной девчушке с заячьей губой. Таня кормила его бутербродами и поила чаем из термоса, а Юс, примостившись на терракотовом слепке унитаза подле батареи, писал. Иногда усталый Юс засыпал, пригревшись. Таня будила его в конце дня, щелкала по носу дешевым китайским веером и щекотала. Юс просыпался, брал из ящика очередную пару листов и брел в общежитие. Юс уже два года как кончил Академию и, не зная, куда себя деть, напросился аспирантом в Институт Искусствоведения. Институт сидел на десяти процентах госфинансирования еще с конца имперских времен, из него уволились три четверти сотрудников, институт ничего своим аспирантам не давал, не обещал и вообще в них не нуждался - оплачиваемой работы все равно не было. Но старая аспирантская квота осталась, и деньги на нее давало министерство, а не институт.
Аспирантура Юса не утруждала. Первое время он появлялся в институте каждую неделю и, мучась бездельем, отсиживал пару часов за исцарапанным столом в пустой и пыльной комнате, на которую не позарилась ни одна из поделивших институтские площади фирм. Потом стал появляться раз в месяц, и всякий раз директорская секретарша, пережившая бальзаковский возраст, строго спрашивала его, кто он такой и зачем бродит по коридорам.
Все остальное время Юс ел, спал, читал, писал и пытался заработать деньги. Юс много писал. Писал лица, машины и деревья. Писал горы. Уже лет семь кряду, правдами и неправдами наскребя денег, он летом уезжал в горы. Если денег было мало - в Крым или Карпаты. Чуть больше - на Кавказ. Возвращался истощавший, загорелый, с набитым рисунками планшетом. Но гор у него почти не покупали. Хвалили, но не покупали. Куда охотнее покупали его зимнее. Зима приходила в город на полгода, - серая, со считанными проблесками солнца, с низкими, вязкими, драными облаками над головой. Тогда Юс видел злые сны. Их заполняли крики и красная грязь вперемешку с битым стеклом, ржавое железо, вонь горелого асфальта и мазутный дизельный чад. Зимой в сны Юса приходила война, и когда серая ночь сменялась таким же серым днем, Юс выходил на улицу и видел ее, войну, уцепившуюся за обнищавший город, как тина цепляется за ноги, и гниет, и ничем эту гниль не выковырнуть, не вылечить. Она остается в складках между пальцами и, едва забудешь о ней, расползается по коже и родит злой, тошный смрад. Зимой Юс писал войну. Писал парней в камуфляже, крушащих арматурными прутами киоски. Прутья с хряском врубались в деревянные рамы, брызгали стеклом - россыпь осколков фонтаном летела вверх, сверкая в фонарном свете. Писал вора, стянувшего кошелек на рынке, пойманного, брошенного лицом вниз в ледяную жижу между прилавков. Деловитый сержант, не снимая ноги с его спины, говорил в рацию, вызывая коллег. Вор хрипел и чуть-чуть шевелил руками - как раздавленный жук. Юс писал идущую стеной, лязгающую дубинками о дюралевые щиты когорту солдат. Падающих людей. Разбитое лицо женщины, разметавшиеся по брусчатке светлые волосы.
Зимой мир вокруг Юса тускнел, засаливался, притирался к нему, как старый, пропитавшийся кровью и жиром сапог к мозолистой пятке. Становился площе, одномернее, вытягивался, превращался в тягостную, нудную, вялую длительность. Будто грубая, серая, грязная холстина. А в ее прорехи выглядывала война, - ярко, внезапной ночной вспышкой. Юс писал страх. Он представлялся черным, утыканным острейшими иглами зверем.
Зимой Юс знал, где искать средоточие своих снов. Его город был замешан на войне и рожден ею. Стертый почти в пыль после двух блицкригов, возрождался он руками рабов войны, обильно поливших его улицы своими потом и кровью. Войной пропиталось его прошлое и настоящее. В войну он, будто корнями, вцепился огромными каменными штыками. К ним приводили молодоженов, и перед горящим газом, рожденным болотным тлением и распадом, они клали умирающие цветы. На Площадь они приходили и зимой - зябнущие, такие крохотные перед опоясавшими постамент, вырубленными из камня лицами. А Юс смотрел на них, оробевших, решивших соединиться, чтобы зачинать новые жизни, и приведенных зачем-то в святилище мертвецов.
Война, задремавшая, как зверь в берлоге, где-то под тонкой городской шкурой, под асфальтом и рыхлой почвой, проткнутой паутиной туннелей, просыпалась здесь чаще всего. И однажды она коснулась Юса своим набухшим, пульсирующим в истлевших жилах гноем холодным крылом.
В тот день Юс занес эскизы в общежитие, выпил с соседом жидкого, второй заварки чая, налил в бутылку кипяченой воды, уложил планшет и пошел на Площадь. По дороге купил французскую булку.
Следовало бы поесть основательнее, сидеть он собирался долго. Но Юс решил, что наверстает потом: все равно, когда пишешь, есть не хочется. А в общежитии осталась картошка, еще килограмма два, и майонез, и толика салата, а на обратном пути в ночном магазине можно будет купить сливок и чаю, чтобы наесться перед сном до отвала.
Юс доехал до Площади на метро, и вышел у Вечного огня. Осмотрелся, - пустынно. Хорошо. По холодному апрельскому небу ползли редкие облачка. Было холодно. Солнце уже низко висело над горизонтом, и лучи венчающей обелиск звезды уже заискрились багрово-алым. Юс разложил планшет, достал из сумки раскладной рыбацкий стульчик, уселся. Взял в зябнущие пальцы карандаш. Но ни единого штриха положить на бумагу не успел.
На Площади вдруг стало очень тихо. Юс не сразу понял, что это из-за внезапного, короткого грохота, мгновение назад стихшего. Потом, будто плеснули стакан воды, сыпануло в стену битым стеклом, заскрежетала об асфальт резина. Юс оглянулся: на Приречной улице, там, где сбегающая с холма улица втекает в самое начало Площади, стала, уткнувшись радиатором в подъезд, большая серая машина. Из задней ее двери на четвереньках выкарабкивался маленький толстый человечек. Выбрался на асфальт, засеменил резво - нога-рука, нога-рука, - и тут грохнуло снова. Резко, раскатисто. Человечек тоненько завизжал, опрокинулся навзничь.
Юс стал судорожно покрывать штрихами бумагу. Исчеркал один лист, сорвал, исчеркал второй. Выползшая из-под машины вязкая змейка вдруг расцветилась, сверкнула, - и тут же из раскрытых дверей выметнулось косматое, чадное пламя. Закричала женщина. Тут побежали из-за домов откуда-то взявшиеся черно-пятнистые, и кого-то уже повалили, поволокли. Взвизгнув тормозами, влетел на Площадь джип охранки. А Юс, как завороженный, продолжал исчеркивать лист за листом. Прекратил он только тогда, когда ему в лицо ткнулся черный, кисло воняющий горелым порохом автоматный ствол, и хриплый голос скомандовал: "Руки! Руки на загривок, живо! "
Юса били ногами и кулаками. Трясли, орали в лицо: "Сука, где ствол?! " Сцепив руки за спиной, погнали. Он упал - его подхватили за шиворот, как кутенка. Сунули в омоновский фургон, бросили лицом вниз. Во дворе участка швырнули в смрадную лужу подле контейнеров с мусором. Приказали подняться. Юс ворочался в луже со сцепленными за спиной руками. Упершись головой в грязь, подтянул под себя ноги. Встал на колени. И тут же опрокинулся навзничь от удара ногой. Над ним снова заорали: "Встать! " Он снова попытался и снова упал, опрокинутый ударом. На третий раз встать не смог, и его, лежачего, били ногами прямо в луже, брызгая грязью. А потом потащили в подвал и прицепили за наручники к трубе под потолком.
Юс сперва молчал. Потом закричал. Потом - истошно завыл, пока не сорвал голос и не обессилел. Было очень больно. Юс не знал, что в его теле может поместиться столько боли. Она накатывала, как раскаленная желчь, заполняла тело до самой последней клетки, до корней волос. Юс целиком растворился в ней. Ни жары, ни холода, ни тяжести, ни звуков - только боль. Юс не почувствовал, как наручники разомкнули, и не слышал что ему приказывали. А затем боль взорвалась и полетела брызгами, унося его с собой.
Глава 2
Свет щекотал. Мягкое тепло на щеках. Словно сыпался пух. Юс осторожно разлепил веки. Свет тек из-под потолка, из узких зарешеченных окон. Золотистый, пыльный, осязаемый - живой. Беленый потолок прочертила полосатая тень. Под ней - побелка на стене на метр от потолка, ниже - желто-коричневая тусклая краска. Кровати напротив. Тумбочки. Слабый запах хлорки, еще чего-то неразборчиво медицинского. Очень тихо. Кажется, вдалеке журчит, стекая по трубам, вода.
Юс попробовал пошевелиться и обнаружил, что привязан к кровати ремнями - широкими, потертыми, из подбитой войлоком кожи. А левая рука металлическим кольцом прицеплена к стойке с бутылками и трубками, и от нее прозрачная трубка тянется к воткнутой пониже локтя игле.
Боли не чувствовалось. Но во всем теле бродил тяжелый, лихорадочный жар. Кружилась голова. Юс попробовал оторвать ее от подушки и тут же уронил снова - к горлу подкатила тошнота. Некоторое время он лежал неподвижно, глядя в потолок. Ощутив внизу живота тянущее, распирающее нытье, позвал нерешительно: "Эй, здесь есть кто-нибудь? Мне нужно! " Подождал - но никто не появился. Крикнул еще раз, громче. Где-то слева щелкнул, поворачиваясь, язычок замка, и перед Юсом появился парень в белом халате поверх пятнистого маскировочного комбинезона.
- Сцать захотел? - спросил парень угрюмо. - Сейчас!
Он сунул под прихваченное ремнями одеяло резиновый шланг, ухватил жесткими холодными пальцами обмякший член Юса и сунул в дыру шланга. Скомандовал: "Сцать! " Подождал.
- Ты чего баламутил, если сцать не хочешь? - спросил парень.
- Я сейчас, - сказал Юс, мучительно краснея. - Трудно так. Не привык.
- Привыкай. Ты у нас не одну неделю… Че, не выходит? Глаза закрой. Закрой, говорю, глаза. Сцы теперь. … О, зажурчал. Давай, давай… О как! - сказал парень удовлетворенно, глянув в эмалированную посудину, к которой присоединялся шланг.
- Ты только в кровать не надумай, - сказал он, выдергивая шланг. - А то мы раз в три дня только меняем. Будешь обосцаный, попреешь.
- А где я? - спросил Юс
- Зови, если что, - сказал парень, - не стесняйся.
Он нес посудину бережно, будто лоток с яйцами. Дверь щелкнула, открываясь, и Юс снова остался один. Но ненадолго. Он лежал, то проваливаясь в дрему, то просыпаясь, качаясь на границе между забытьём и явью, - и то ли с той, то ли с другой ее стороны к нему пришли Голоса. Их было несколько, мужских и женских. Один визгливый, истеричный. Другой холодно-презрительный. Третий спокойный. Четвертый холодный и сильный, роняющий слова, как куски свинца. Они рассказывали, спорили, соглашались, возражали, выкрикивали ругательства. Но едва Юс пытался прислушаться, сосредоточиться, уплывали, исчезали, превращались в смутный, давящий на уши гул. И возвращались снова сквозь дрему. Он различал отдельные слова: "Точно он… он… пустили паровозом… он… дайте мне… отдадим… стрелял же, сволочь… отдадим… " Слова не складывались во фразы, казались бессвязными и бессмысленными, но от них становилось тревожно. Какие-то голоса пугали, некоторые мучили, как зубная боль, а некоторые хотелось слушать, кивать им и соглашаться. Голоса притягивали. Юс старался уловить смысл - и поддакивал, возражал, просил, отнекивался.
Из окон ушло солнце, и в комнате включили свет - люминесцентный, резкий. Словно плеснули в лицо холодной водой. Тогда дверь открылась снова, но зашел не давешний парень, а целая толпа, семь или восемь мужчин и женщин в новеньких белых халатах, все с одинаковым напряженным выражением на лицах. Вошедшие обступили кровать Юса, и один из них - высокий и лысый, с торчащей из нагрудного кармана золотой авторучкой - поводил рукой перед носом Юса и спросил: "Вы меня слышите? Если вам трудно говорить, моргните дважды".
- Слышу, - сказал Юс, моргая.
- Отлично, отлично, - сказал лысый. - А как у нас с перепонками? Левое ухо нормально?
- Нормально. Кажется, - ответил Юс.
- С базовыми функциями все нормально, - сказала лысому женщина с лицом, похожим на бронзовую монгольскую маску. - При фильтрации мы проверили все - ничего перманентного. Трещины в ребрах - пустяк.
- Повезло, - лысый почему-то ухмыльнулся.
- Собственно, окончательное решение было принято после того, как мы убедились в адекватности материала, - добавила женщина.
- Да, несомненно. Вы любите заботиться… о материале. Ладно. А зубы? Нос?
- Неважно. Это даже полезно. Отчетливые внешние приметы.
- Я бы все-таки посоветовал на будущее - не слишком стараться… с внешними приметами, - заметил лысый. - Впрочем, ближе к делу. Есть вопросы по фильтрации?
Кто-то - Юс не понял, кто именно, - сказал из-за спины лысого:
- Слабоват. Ни моторики, ни реакции.
- В норме - да. Хотя соглашусь не вполне - координация экстра. И пластика. И объемное. Он художник.
- Профессионал?
- Да. Потенция на пике может быть колоссальной. Так что пускаем.
- Съедет он.
- Главное, чтобы в нужную сторону, - сказал лысый весело. И улыбнулся, глядя на Юса безразличными глазами. - Поправляйтесь, молодой человек. С вами все будет замечательно.
Лицо у лысого было как старая резиновая маска. Когда резину часто растягивают, выставляют на солнце и ветер, она снаружи делается твердой, теряет эластичность, лопается, покрываясь сеткой морщин. Такие лица бывают у старых клоунов, всю жизнь зарабатывавших на хлеб гримасничаньем.
После того как лысый увел свою команду, в комнату зашел давешний парень с посудиной в одной руке и большой стеклянной бутылью в другой. Он снова деловито ухватил Юсов член и сунул в шланг, а после, поболтав посудину, чтобы проверить, сколько налилось, поставил ее на тумбочку и ловко подсоединил принесенную бутыль к капельнице.
- О, питьки-кушаньки будем. Новое у нас на ужин. Тебе понравится. Спокойной ночи! - сказал парень, ухмыльнувшись.
Юс выныривал из сна, словно тюлень из полыньи. Окно в явь затягивалось мутной пленкой, Юс проваливался в бездну, но изо всех сил рвался наверх, выпрыгивал, хватая ртом воздух, - и снова тонул. Он не хотел засыпать и не мог бодрствовать, потому что уже перестал понимать, где кончается сон и начинается явь. Единственным спасением казалось бороться, отгонять сон, считать, читать про себя стихи - как угодно, лишь бы не заснуть, не утонуть в липком, невыносимом кошмаре. Юс пробовал выдернуть иглу из руки, но не смог. Яд, струящийся по прозрачной трубке в его вену, уже растекся по телу, оцепенил нервы и мышцы и исподволь, не торопясь, поедал мозг. Юс кричал, но никто не пришел. Сон, как темнота, подполз с изножья, окутал ноги, тело и наконец лег на глаза. Юс завизжал от ужаса - и сон захлестнул его целиком.
Во сне была по-прежнему та же комната, и те же пыльные лампы на потолке, но Юс знал наверняка - там, куда не дотягивается взгляд: по углам, позади, под кроватью - клубится вязкая ледяная темнота. В комнате сна, далеко за гранью яви, жили Голоса. Они говорили теперь спокойно и уверенно - о нем.
- Согласитесь, он просто сволочь. Бездарная самодовольная, эгоистичная сволочь, - сказал женский Голос, холодный и неприятный.
- Почему? - возразил мужской нерешительно. - Он художник, и вроде, неплохой. Неплохо окончил Академию.