- Нет, не в порядке, - ответил морщинистый зло, прижав ладонь к рассеченной скуле. - Рустем, у них тут должна быть аптечка. Скорее. А ты - достань у Марата шприц.
Таймураз, нагнувшись, извлек из кармана брюк лежащего на полу лейтенанта небольшой шприц-пистолет, прижал к Юсовой шее и нажал на крючок. Шприц дернулся.
- Готово. Два кубика.
- Хорошо. Теперь помоги мне.
- Рахим-ага, второй Марат, кажется, все, - сказал Рустем.
- Шея?
- Да. Уже не дышит.
- Мать твою, - сказал Рахим. - Мать твою! За это кое с кого станется. Никогда такого не видел. Ну, сволочь! Я просигналю капитану, пусть отправляет поезд. Рустем, Таймураз, соберите его вещи. И все к машинам, быстро!
Он отомкнул дверь, открыл ее и вышел. Тот, кого Юс сбил, прыгнув сверху, начал хрипеть и перхать, на его губах запузырилась розовая пена.
- Алик, - Рустем тронул его за плечо, - Алик. Ты меня слышишь, Алик? Черт…
- Вколи ему, - сказал Таймураз, запихивающий в рюкзак вещи.
Рустем сменил бутылочку на шприце-пистолете, приставил его к шее Алика и нажал.
Вдвоем они вытащили Юса из комнаты и уложили в стоящий во дворе УАЗ, одного за другим перенесли обоих Маратов и Алика, сели сами и поехали. Потом во двор вышел Рахим в сопровождении огромного, с потеками пота на рубашке от подмышек почти до пояса, горбоносого, вислощекого толстяка.
- На этот раз у вас проблемы, - сказал толстяк.
- Да, - сухо ответил Рахим, прижимая к щеке набрякший кровью ватный тампон, - но вас они не касаются.
- Все проблемы под моей крышей - мои проблемы, - сказал толстяк. - Там кровь на стенах. И на полу.
- Сколько вам нужно за уборку?
- Пять, - сказал толстяк.
- Три, - сказал Рахим.
- Это несерьезно.
- Это серьезно. Это все, что у меня с собой.
- Четыре с половиной.
- Четыре через две недели или три сейчас, на мосте.
Толстяк задумчиво пошевелил губами.
- Вы мне мебель поломали.
- У меня нет времени, вот три, - Рахим извлек из кармана сверток.
Толстяк, вздохнув, подставил ладонь. И сказал: "Счастливого пути, Рахим-ага".
- Счастливо, - ответил Рахим, - не забудьте распорядиться насчет проводника.
- Обижаете, Рахим-ага, - сказал толстяк.
Алик умер на рассвете, так и не придя в сознание. Сломанные ребра проткнули ему легкое, и он утонул в собственной крови. Его похоронили на заброшенном кладбище в предгорной долине. Там, у реки, оживающей только весной, в чахлой рощице полузадохшихся от жары тополей, прятались несколько полурассыпавшихся мавзолеев, слепленных из самана, сложенных из кирпича-сырца, а один, самый старый, с провалившимся куполом, - из тесаного серо-желтого камня. Подле него торчали шесты, обвитые выцветшими, полусгнившими тряпками. Рахим сказал, - это могила шейха. Имени его уже никто не помнит. Помнят только: воевал с русскими за Фергану, был хорошим воином, совершил хадж, в старости слыл очень праведным человеком. Говорили еще, он был сеид, потомок Пророка, да будет благословенно его имя. Потому, Рахим усмехнулся, - не грешно будет без молитвы положить подле него воинов.
Они расковыряли кетменями пол, выкопали неглубокую яму, уложили туда Алика и второго Марата и забросали глиной и камнями. Потом Рахим перетащил Марата первого, которого все время рвало, в машину к себе, оставив с Юсом Таймураза и Рустема. К полудню они приехали в Маргилан и загнали машины во двор большого, окруженного садом дома в старом квартале. Юса перетащили в подвал, в небольшую комнатушку с голыми цементными стенами, и уложили на набитый соломой матрас.
Поезд опаздывал в Ташкент на полтора часа. В зале ожидания было пусто и совсем непохоже на грязную, тусклую, скверно пахнущую ночную внутренность обычного среднерусского вокзала, забитого спящими или бесцельно слоняющимися, больными от бессонницы, ожидания и скуки полуночниками. На этом вокзале в просторном, чистом зале ожидания сидели лишь несколько хорошо одетых людей. За стойкой клевал носом юный смуглолицый бармен, из пяти столиков перед стойкой четыре пустовали, а за пятым, заставленным грязными стаканами и кофейными чашками, тарелками из-под чипсов и бутербродов, разогретых сосисок и прочей ночной вокзальной снеди, при свете дня непереносимой и несъедобной, сидели двое, мужчина и женщина. Женщине было под сорок, она могла бы показаться привлекательной, если бы не выражение усталой злобы на лице. Мужчина был лыс, ширококостен и очень бледен. Подле него стояла пепельница, забитая окурками.
- Вот, - сказал он, зажигая очередную сигарету, - так вот и было в Алма-Ате. Вместе с машиной, и бронетранспортером, и тремя калашами на всю команду. Как по маслу прошло. И ни на ком - ни царапины. Конечно, те времена - не эти. Но все-таки в Алма-Ате я б и сейчас мог и железо взять, и команду собрать. Старые долги.
- И сейчас бы догонял поезд на такси. Вместе со всей командой, - сказала женщина, зевая.
- И догнал бы. Кстати, и крыша была бы. Ты думаешь, на нас местные особисты глаз не положили? Нас уже давно пасут. И сколько мы стоим, определили с точностью до рубля.
- Жадные, нелепые, насквозь продажные дилетанты.
- Продажные - да. Но не факт, что у тебя хватит денег их перекупить. Не стоит их так уж огульно недооценивать. Кое-кто из них у нас учился. … Кстати, раз мы уже здесь, ты бы лучше слушала меня. Уж поверь, я недаром в здешних краях тарабанил. Я эксперт. Здесь жизнь совсем другая, и люди другие.
- Слушаться тебя? Почему бы и нет. В самом деле, если эксперт, почему бы и не послушать? Экспертов надо слушать.
- Если бы ты меня слушала, мы бы не торчали на этом гребаном вокзале. Черт, этот бармен мне две дыры уже в затылке пробуравил.
- Ты бы ничего не потерял, если бы не вспоминал об этом так часто, - посоветовала Нина.
- Так тебя ж постоянно тянет командовать. А тут… времени тут нет, обсуждать да разъяснять, что делать да как.
- Хорошо, господин командир. Обещаю впредь вести себя примерно, быть паинькой и выполнять беспрекословно. Только - одна мелочь.
- Какая же?
- Руку не нужно класть куда не следует. И прочего в том же роде. Договорились? Вот и прекрасно. Интересно: тогда какого черта ты вздумал счастья попытать? Сам дошел или эксперт какой надоумил?
- Ну, - лысый Павел покраснел, - надоумил. Было дело. И слухи ходят. Да ты знаешь, наверное.
- Нет, не знаю. Какие слухи? Смелее, видишь - я не на каблуках.
- Ну, про твои… пристрастия. Про то, что ты… ну, не прочь. При случае. И так, и этак.
- А-а, вот оно в чем дело. И так, говоришь, и этак. Ты не французскую любовь имеешь в виду?
- А что такое "французская любовь"?
- Это минет. Когда за щеку берут. Ну, не красней так. У тебя и уши сейчас, и лысина, как пионерский галстук. Бармен нехорошо о нас подумает. Доля истины в этих слухах есть. Хочешь, расскажу, какая? А то ты все про свои азиатские подвиги, скучища, честное слово. Пошел, ударил, на волосок прошло, пришел, обмыли. Бойскаутская романтика. Может, тебе холодной воды принести? А то тебя сейчас инфаркт хватит. Впрочем, нет. Лучше расскажу, как первый раз брала за щеку. Хочешь? Я тогда еще комсомолкой была. На третьем курсе доучивалась. Я почти отличницей была. Я и в школе отличницей была. Преподаватели, особенно на младших курсах, отличников любят. Отличники стараются быть отличниками просто потому, что привыкли быть отличниками. Психология. Только к старшим курсам - а я в довольно специфическом вузе училась, - стало ясно: просто отличником быть мало. Талант нужен. Обидно было смотреть, как юные очкастые педики делают играючи, и у них чертовски хорошо получается, а ты потеешь, со всей своей сданной на отлично, со стиснутыми зубами, часами вымученной техникой, и ни хрена у тебя не выходит. Верней, выходит аккуратненько, точно, детально - загляденье, но, кроме аккуратности и прилежности, ничего нет. Скука.
- А где ты так училась? - спросил малиновый до темени Павел.
- Не важно. Училась, и точка. В общем, я в конце концов выход нашла. Я тогда подрабатывала натурщицей.
- Нагишом? - спросил Павел шепотом.
- Да. Совсем голая. Там был жиденок один, на курс младше. Типичный - кучерявый, черный как смертный грех, горбоносый. И диссидент. Тогда уже повеяло перестройкой, но контора пасла не хуже прежнего, а пожалуй, даже и лучше. Разогнались напоследок. От баб у него отбоя не было. А он чего-то ко мне пристал. Я на сеансе не могла. Обычно народ рисует себе спокойно, отработает и пошел, а он прямо буравил взглядом. Чуть не внутрь залазил. А потом, видимо, решился: говорит, дай мне, я без тебя не могу, покоя нет. Я его терпеть не могла, меня он уже на сеансах, козлище, достал.
- И ты у него?..
- Не забегай вперед. Все не так просто. Я его долго мучила. Он был очень талантливый жиденок. В конце концов я ему говорю: если ты за меня курсовой сделаешь, я тебе дам. Но так, чтобы твою руку не узнали. Чтобы ты под меня подстроился. Он, говорит, зачем тебе, это же обман, ты же на этом далеко не уедешь. Я сказала: уеду куда нужно. Обещал подарить чуть ли не Луну, а теперь такого пустяка сделать не хочешь, с твоим-то гением. Фактически, я его взяла на "слабо". А он в самом деле был гений. Во всяком случае, талант большой. И он сделал.
- И ты ему дала?
- Нет. То есть да. Дала, но обычно. Это его только раззадорило. И тогда у нас установилась, скажем так, такса - он пишет, я даю. Я его еще мучила потихоньку и побольнее, чтоб жизнь легкой не казалась. А он писал и за себя, и за меня.
Я тогда даже призы на конкурсах стала брать. Но надоел он мне смертельно. Как мужчина он себя вел, только когда на меня залазил. А в остальное время ему не любовница, а нянька нужна была, сопли подтирать. На публике он любил принимать позу, высокомерным казаться, таинственным. А дома - дите горькое. Хныкал, в жилетку плакался. Да и любовник с него был… Но ревнивый - невероятно. И хитрый. В общем, когда он узнал, что я сплю с другим, то не сразу закатил сцену. Начал осторожненько выяснять. Разъярился добела, но терпел. И выяснил, что изменять я начала чуть ли не в тот же месяц, когда впервые ему дала. Вот тогда у него взыграло. Обычно он был болезненно щепетильный, но тут… Когда мне очередная работа нужна была, он меня к себе зазвал. Я прихожу - он в душе, дверь настежь. В гостиной лист закреплен. Я тогда удивилась - низковато как-то, для его-то роста. Зову его, а он спрашивает из-под душа: ты, говорит, про китайца Чи Пея слышала? Гениальный китаец был. Мог нарисовать что угодно на чем угодно чем угодно. Кулаками, камнями, щепками пейзажи рисовал, хорошие пейзажи. Главное - быстрота. Он как-то на спор, бегая с ведром краски и метлой по площади, за две минуты нарисовал Будду. И за две минуты же нарисовал иглой на рисовом зерне двух воробьев. Тут выходит из душа, - голый, мокрый, вытирается полотенцем, елда торчит, сизая, почти до пупа, - и говорит: как ты думаешь, я хуже того китайца или нет? Я делаю вид, что все в порядке, и отвечаю: да, конечно, ведь ты у нас гений, ты все можешь. Хорошо, говорит. Тебе, говорит, нужна работа. Да, нужна. Так смотри! Тут он хватает свой конец рукой, нагибает, окунает в банку с черной тушью, и давай. А я стою и смотрю. Поначалу я додумала: переработался наш гений. Но глаза у него были не безумные. Просто злые очень. Управился он минут за пять, и получилось очень хорошо. Сильными, резкими мазками. Как у Пикассо. Очень хорошо. Только - я как увидела, покраснела.
- Что ж там такое было?
- Минет. С узнаваемо моим участием. Я спрашиваю: как я это сдавать буду? Здорово, конечно, но как-то… не поймут. А он мне: сдашь, милая. Еще как сдашь. И поймут. У нас хорошие люди. Творческие. А если не сдашь, я очень интересную историю в нашем деканате расскажу. Хорошую историю. Про то, какие и кому я дарил картины. Сволочь ты, говорю. Сразу в слезы, кидаюсь к дверям. А он меня не останавливает. Я двери распахнула… и все, стою, не знаю, как дальше. Если б это все всплыло, меня бы вышибли с треском и позором. И куда б я делась без прописки, без диплома? Это еще не все, - он говорит, а сам улыбается. Гаденько так. А перед тем, как сдать, говорит, ты мне поможешь чуток. У меня орудие труда заскорузло. Так ты помоги почистить. И вот тогда я его смерила презрительным взглядом, стала на колени и, как была, в туфлях и плаще, принялась… работать. Он не отпускал меня, пока я тушь до последней капельки языком не отодрала.
- И ты прямо там… прямо так и…
- Он за это время три раза кончил. Весь плащ, шарф, в общем, все было в этом дерьме. Потом проверил свой конец, чист ли, свернул рисунок, мне сунул, я стою на коленях, слезы катятся, он меня за шиворот поднимает, с рисунком в руках выпроваживает на лестницу и мягко так подталкивает пониже спины. И я пошла домой.
- А потом?
- Потом я вымылась, проспалась и сдала картину. Не рассчитал гений. Я кое-что убрала, где подрезала, где вымарала, подправила, - и получила вторую премию на нашем конкурсе за работу под названием "Крик". Первую не дали за неровность исполнения. Говорили, очень цельно и сильно, лицо - экстаз почти мистический, почти все - потрясающе, но вот губы получились, хм, не ахти. Не ахти. Будто вывалилось что-то из них. А после конкурса я пошла в первый отдел и аккуратно на своего жиденка настучала. Про то, какие книги у него и где, о чем говорит, куда ходит, что на ротапринте перепечатывает. Что он посылал за бугор. И добавила про то, что покуривает для оттяга.
- И твой жиденок быстро и хорошо исчез.
- Именно. А я спокойно доучилась. Я даже скучала по нему. Преподаватели удивлялись, почему прежних успехов нет, а я, выпив, всплакнула у подружки и под большим секретом проболталась, что никого так, как жиденка, не любила, и, пока любила, могла - а когда он исчез, ничего не могу, техника есть, а страсть, чувство - все ушло.
- Тогда тебя наша контора, должно быть, и взяла на крючок. А после окончания предложила перейти на регулярную работу?
- В общем, да.
- Не знал, что ты художница.
- Была. В этих вещах очень четко - или ты что-то, или ты ничего вовсе. Кстати, потому я и не верила, что наш подопечный - убийца. Я видела его работы. Видела его, и его друзей, и его комнатенку. Такие не бывают убийцами. Для них легче с собой покончить, а не с другими.
- Ты очень крупно ошиблась.
- Нет, - я не ошиблась. Тот студент-художник - умер. Исчез. Нет его. А осталось… приблизительно то, что мы с тобой, и осталось.
- Не надо меня с этим… недоделышем равнять. И кстати, мне кажется, - ты уж извини, - фуфло вся твоя история. Ты ее прямо сейчас из пальца высосала, чтоб меня в краску вогнать. Разве нет?
- Высосала. Именно это слово, - Нина вздохнула. - Нам пора. Слышишь, поезд подходит.
Проводник, молодой, но уже толстоватый, сонный, в белой рубашке и брюках со стрелками, торопливо натянутых по случаю прибытия в столицу, в пластиковых шлепанцах на босу ногу, выждал, когда последний пассажир вытащит сумки, проволочет их по перрону и скроется за вокзальной дверью. Вздохнув, взобрался по ступенькам назад в душную, пропахшую несвежим бельем внутренность вагона. За ним в вагон неслышно скользнула женщина. Проводник обнаружил ее, только зайдя в свое купе. Она шагнула вслед за ним и закрыла за собой дверь.
- Вы чего? - спросил проводник, вздрогнув. - Вам чего нужно? Все вышли уже.
Женщина подняла руку, в которой была зажата сложенная пополам зеленая бумажка. Проводник прищурился, рассматривая цифру на бумажке, и сказал: "У меня нет ничего. Пустой". Женщина сказала хрипло: "Я не за тем. Скажи, у тебя никто не выходил раньше времени? А если выходил - где? "
- Никто, - сухо сказал проводник. Женщина сунула руку в карман, и в ее руке оказалась еще одна такая же бумажка.
- Я сказал, никто! Если вы не уйдете, я милицию вызову, - сказал проводник.
- Не вызовешь, - сказала женщина и носком туфли вдруг точно и резко ударила его в промежность.
Проводник засипел и согнулся, прикрывая ладонями пах. Женщина схватила его за волосы и ткнула ногтем большого пальца в глаз. Проводник взвизгнул.
- Если закричишь, останешься без глаза, - предупредила женщина. - Кто и где? Считаю до трех и нажимаю сильнее.
- Не надо, - просипел проводник. - Не надо, у меня дети. Трое сошло, из одного купе, на границе, погранцы взяли, только глаз не надо, глаз, прошу.
- Тебе заплатили, чтобы ты молчал? Кто платил?
- На станции прямо, капитан, жирный такой. Говорит, проболтаешься, убью. Мое дело маленькое. Только вы глаз отпустите, пожалуйста. Не надо.
- Если ты солгал, лучше сам себе глаза выколи, - перед тем, как мы тебя найдем.
- Я не лгу, честное слово, не лгу, господи, глаз, гла-аз, не надо, не надо!
- А если ты проболтаешься, скотина, если ты только проболтаешься…
- Нет, клянусь, хотите, матерью поклянусь, нет, ради бога.
Когда женщина наконец исчезла, - почти так же беззвучно, как и появилась, - проводник повалился на колени и заплакал, прижав ладонь к пульсирующему невыносимой, раскаленной болью глазу.
- Он нас подставил, - сказал Павел. - Этот вонючий скользкий козел нас продал. Я тебе говорил, он нас продаст. И продал ведь. И тебя, и меня заодно. Падло. Здешняя охранка из кожи вон лезет, чтоб хоть одним глазом глянуть на наши новые разработки. А тут - свеженький клиент. Мы по уши в дерьме!
- Заткнись, - сказала Нина. - Сдал или нет, а если и сдал, то он ли - еще вопрос. Но я на него искать ответ не собираюсь.
- А что ты, мать твою, делать собираешься?
- Искать. И найти.
Капитан, довольно насвистывая, вышел во двор и направился к своему джипу, припаркованному уютно и укромно в теньке под двумя пышными, раскидистыми чинарами, чтобы не раскаляло его послеполуденное солнце. Местечко это было прочно и бесспорно за капитаном закреплено, и к любому покушению на него капитан относился крайне неодобрительно. А капитанское неодобрение угрожало покусившемуся на атрибут его власти очень большими неприятностями. Капитан был влиятельной личностью. Значительной. Известной большим людям и в Ташкенте, и в Бишкеке. Капитан знал толк в хороших домах, машинах, женщинах и лошадях. Арбузы и дыни всегда кушал как следует охлажденными проточной, холодной арычной водой, не в коем случае не из-под крана. Чай капитану заваривали только в фарфоровом, старой китайской работы, чайнике, пузатом и расписанном изящными, как изморозь, нежно-розовыми цветами. Лепешки ел только домашние, как и масло. Мясо всегда выбирал сам, не доверяя никому. И подношений меньше ста долларов не брал никогда. Принципиально.
Отравляла жизнь ему только необходимость сидеть на жестком, вызванная скверной и стыдной болезнью, которую капитан заботливо скрывал от коллег. Он даже на сиденье любимой машины подкладывал кусок отполированной до блеска доски. И потому капитан, когда его неожиданно окликнули, в недоумении обернувшись, успел увидеть и узнать то, что обрушилось ему на голову.