– Баба, ты жива?
– Ой, даже не знаю, – заголосила женщина.
Раз голосит, стало быть, жива.
– Встань, лучину зажги да пошевеливайся!
Женщина лучину зажгла от лампадки. Посредине комнаты в луже крови селянин, поперёк его тела – убитый татарин. Женщина заголосила:
– Ой, Мишенька! Кормильца убили!
– Цыц! Соседи живы?
– Не знаю!
Баба завыла в голос. Саша чертыхнулся. Что-нибудь узнать от неё невозможно. Выскочил во двор. Через двор крики, потом женский визг. Саша по улице туда кинулся. Татарин за косу женщину со двора тащит, у ворот две лошади стоят. Татарин к Саше повернулся, услышав топот ног. Видимо, в темноте за своего принял. Саша с ходу голову басурманину срубил. Женщина взвизгнула, на неё кровь убитого попала.
– Тихо! Где второй?
– А… я… и… в избе.
Саша туда бросился. На крыльце неподвижное тело мужика, рядом узел с пожитками. Ага, уже избу обшарили, приготовили трофей. Тяжёлые шаги слышны. Саша за притолоку двери встал. Татарин вышел держа в руке чугунный котелок, у степняков они тоже ценились. И сразу же получил саблю в левый бок. Перестарался Саша, переусердствовал, клинок аж с другого бока вылез. Татарин замычать успел и упал. Саша в избу.
– Живые есть?
– Есть, есть, я живая.
В проёме двери показалась женщина в разодранной сверху донизу рубахе.
– Дочь, где дочь моя? – вскричала она.
– За воротами, жива.
Женщина на улицу кинулась, за нею Саша пошёл. Женщины обнимались, плакали.
– Где ещё вороги?
Старшая указала влево. Саша побежал туда. Перед последним домом по улице лошадь. Ага, татарин внутри. Дверь в избу распахнута, в сенях тело убитого мужчины, из избы стоны, возня. Саша ворвался. Женщина, вся окровавленная, пятна видны на белой рубахе, лежит на полу, вцепившись в ногу татарина обеими руками мёртвой хваткой. А татарин рвётся к девушке на полатях. Татарин, не оборачиваясь, саблей махнул, убив несчастную. Но больше ничего не успел. Саша нанёс укол в спину врагу, выдернул клинок и рубанул уже падающее тело для верности.
– Жива?
– Саша?
Девушка с полатей буквально слетела, кинулась к Саше, он едва успел саблю в сторону отвести.
– Любава?
Девушка зашлась в рыданиях:
– Братец мой младший где?
– Не видел. Зажги лучину.
Брат её младший убит, в сенях нашли, Саша его не увидел за телом мужчины.
– Ты побудь здесь, Любава. Погоди, сколько изб в деревне?
– Семь.
Он был в четырёх. Выскочил на улицу. Побежал в другую сторону, начал избы осматривать, осторожно, опасаясь. А только живых здесь не было. Трупы, сундуки нараспашку. Побывали уже убийцы и грабители. Вышел на улицу, услышал удаляющийся топот копыт. Один татарин точно ушёл. Видимо, бесчинствовал в этих, последних домах, пока Саша в других избах месть вершил. Догонять не стал, татарин мог притаиться или в сторону с дороги свернуть. Да и усидеть на татарской лошади мудрено. Седло есть, а стремян нет. А лошади татарские норовистые, злые, кроме хозяина, никого не признают. Принудить подчиняться можно, применив силу – кулаком или ногой по морде, но будет ли слушаться команд?
Саша вернулся в избу, где Любава осталась. Решение пришло сразу.
– Собирай свои пожитки, уходим. Делать тебе одной здесь нечего. Деревня близко к кордону, не дадут вам татары спокойно жить.
– У меня больше нет никого. Куда я пойду?
– Со мной. Бери сарафаны или чего там у тебя, вяжи в узел. В хозяйстве лошадь есть?
– Есть.
– И подвода?
– Как в деревне без подводы? Знамо, есть.
Саша пошёл запрягать лошадь. Провозился с полчаса, пока вывел лошадь за уздцы к воротам. А Любавы всё нет. Забежал в избу. Девушка рядом с убитой матерью сидит, по лицу её гладит.
– Похоронить бы надо, чтобы по-человечески.
– Надо. Только один татарин ускакал. Вдруг подмогу приведёт? Тикать надо.
Женщины привыкли мужчинам подчиняться. Всё же есть хорошее в Домострое. Узел её Саша на телегу забросил, девушку подсадил, сам на облучок взобрался. Пока ехали к избе знахарки, Любава назад смотрела, в последний раз на свою избу. Не успели остановиться, Авдотья от забора к ним кинулась.
– Что там?
– Вестимо – татары. Собирайся, всем уходить надо. В деревне живых несколько человек осталось.
– Да как же? А травы у меня припасены, в амбаре сушатся. Их бросить?
– Ты ополоумела, Авдотья? А если татары явятся поквитаться? Всем аулом сильничать будут, а потом продадут за моря далёкие. Травы ты и в другом месте соберёшь. Знахари везде нужны, без куска хлеба не останешься. Рухлядь бери, чугунки, вяжи в узел. К рассвету нам бы подальше отсюда быть.
Саша не обольщался. То, что татар срубил, – везение. Если бы они все разом на него накинулись, никакая знахарка куски тела не собрала бы. А получилось – поодиночке выбил, жаль, что не всех, ушёл один.
Авдотья вынесла из избы два больших узла.
– Всё, что нажила, жалко бросать.
– Едем.
По темноте ехали долго. Как лошадь с грунтовки не ушла – большая загадка. Кошки в темноте видят, а лошади? Слух у них хороший и нюх, это Саша точно знал. Под утро лошадь с телегой загнали в лес, спать улеглись, прямо на телеге, уложив под головы узлы. У Любавы потрясение сильное, Саша к крови и смерти привык, но тоже неприятно. Одна Авдотья ночь прожила без страшных картин, а изба – дело наживное. Уснули быстро, а проснулись от прохлады. Конец августа в средней полосе да ночью не самое жаркое время. Саша приседать стал, руками-ногами размахивать, кровь разгоняя. Женщины смотрели с удивлением. Впрочем – не было слова тогда такого – женщины. Девушек девками называли, кто постарше – бабы. Уважаемых мужчин, кто при должности или звания боярского, – мужами, а простолюдины – мужики. Мужей по имени-отчеству, а мужиков по имени, а чаще вместо отчества прозвище добавляли – Васька Рябой или Пантелей Одноглазый.
Одна Авдотья предусмотрительной оказалась, поскольку прихватила в узел каравай хлеба и сушёную рыбу, ими позавтракали, запив водой из ручейка. Уселись на телегу, поехали. Александр к женщинам обращается:
– У кого где родня есть?
Обе молчат. Впрочем, Любава говорила, что родни в других местах нет. Выходит, все трое сироты. И у женщин надежда на Сашу. Одинокой женщине выжить в это суровое время сложно, можно сказать – невозможно. Саша решил ехать в земли северные. Под ними он понимал все, что на карте выше Москвы и Владимира, севернее. Но не побережье Онежского озера или Белого и Баренцева морей имел в виду, где сейчас Архангельск или Мурманск. Конечно, комары и там живут, но лучше всё-таки земли плодородные, где потеплее.
В мошне денег немного осталось, на пропитание в пути хватит. Руки у него не отсохли, на новом месте заработает, избу купит. Да и Авдотья знахарствовать будет, не обуза. Выкрутятся, а от татар злокозненных лучше подальше жить. О чём женщинам объявил, чтобы не кручинились, не брали в голову дурного. Могут ведь подумать – доберётся он до Переяславля, вернётся в дружину, а им тогда как? Человек перспективу в жизни видеть должен, тогда всё ладится. Неизвестность же пугает, томит неопределённость. Почему-то вдруг Фотий вспомнился. Вернулся ли он с иконой во Владимир, в монастырь? Или Александра ожидает?
– Тогда в Кострому путь держим. Далеко, но город татары не брали, не по пути им. Потому спокойнее. Да и дело у меня там.
В города не заезжали, останавливались на постоялых дворах в сёлах. Саша снимал сразу две комнаты – для женщин и для себя. Через неделю пути баню устроил. Передвигаться по грунтовой дороге всегда пыльно. Снова мылись вместе, потом поужинали.
За месяц до Костромы добрались. Устали, отоспались на постоялом дворе. Утром Саша отправился в Спасо-Запрудненский монастырь, к Фотию. Когда расставались, монах сказал, что именно туда пойдёт. На стук в ворота окошко отворилось, выглянул послушник.
– Мне бы чернеца Фотия увидеть.
– Который из Владимира или Суздаля? У нас Фотиев ныне два.
– Владимирского.
– Жди.
Окошко в двери захлопнулось. Ждать пришлось долго. Затем одна створка ворот открылась, появился Фотий. Оба обрадовались встрече, обнялись. Фотий сказал:
– Я думал, забыл ты обо мне.
– Слово давал. Сомневался я, что ты здесь, думал, ушёл во Владимир.
– И ушёл бы, да за икону боязно. Ноне на дорогах беспокойно. Братия обещала чернецов дать в сопровождение, да опасаюсь я.
– Во Владимир пойдёшь?
– С радостью великой. Сказывали странники да калики перехожие, что в монастыре иконы да монахи появились. Басурмане ушли, пора возвращаться.
– Дай мне день! Свои заботы утрясу и поедем.
– Рад-то я как, Александр. Как расстались, каждый день за тебя молился.
– Видимо, дошли до Бога твои молитвы, Фотий. Ранен тяжело в сече с басурманами был, да выжил. За заступничество перед Господом благодарю.
Саша ушёл. Жив Фотий, и икона цела. Теперь бы о женщинах позаботиться, без него пропадут. Вернулся на постоялый двор, в свою комнату прошёл. Раздумывать стал. До Владимира они с Фотием на телеге седмицы за три доберутся. Во Владимире телегу продать можно, конь нужен будет съездить к оставленному им кладу у Авдотьино, что на реке Колокше. Будут деньги, он сможет верхового коня купить. Тогда обратный путь дней десять займёт. Итого – дней сорок его не будет. Дальше стал деньги считать. Да было бы что! Немного медяков и одна серебряная монета. Женщинам на житьё оставить надо и ещё с Фотием по дороге есть. Монах неприхотлив, обойдутся кашей и хлебом, но всё равно скудно получается. Придётся пояса затянуть. В дверь, постучав, Авдотья вошла. Деньги, что на постели лежали, узрела сразу, встревожилась.
– Ты что удумал? Нешто бросить нас хочешь?
– Так ведь надоел небось! – с серьёзным видом ответил Саша.
Он пошутил, а у Авдотьи слёзы на глазах:
– Что ты! И как у тебя язык повернулся!
– Пошутил. Если напугал, прости. Дело у меня, во Владимир съездить надо.
– Семья у тебя там или зазноба?
А сама смотрит тревожно.
– Семьёй не обзавёлся, как и зазнобой. Воин я по жизни, служба опасная. Ты же сама меня пользовала, рану видела. Кому я такой нужен? Бабам подавай мужа степенного, чтобы дома был, денгу приносил. Пусть небольшую, зато без риска.
– Зря ты так. На Любаву посмотри. Всем девка хороша, и возраст под венец в самый раз. А главное – по тебе сохнет, не заметил разве?
Саша смутился. Ничего такого он не замечал. Авдотья вздохнула:
– Слепые вы, парни. Такая девка рядом, а ты как бревно бесчувственное. Я, коли не прогонишь, приживалкой буду. Мамкой называй при Любаве.
Предложение неожиданное. Саша помедлил.
– Ответа пока не дам, обдумать надо. Меня не будет, мыслю, седмицы четыре, даже пять. Денег оставлю рубль серебром. С голоду не помрёте, однако и разносолами побаловаться не получится. Коли запоздаю, просите хозяина в долг пожить. Вернусь – долг отдам. Больше бы дал, да денег нет.
Саша протянул Авдотье серебряную монету. Авдотья приняла монету с поклоном. Да это не она кланяться должна, а он. Авдотья вылечила его, Саша ей за жизнь спасённую обязан. Приключись нагноение или антонов огонь – всё, мучительная смерть ждала. Насколько знахарка искусна в своём ремесле, он не знал, ведь всё познаётся в сравнении. Но судя по результату, вполне на высоте.
Авдотья ушла. Саша на постель улёгся, раздумывать стал. Предложение от Авдотьи более чем неожиданное. Ничего подобного в голову ему не приходило. Был он человеком ответственным, коли спас женщин, бросать их нельзя, пристроить надо. Конечно, ему уже… а сколько же? Дни рождения не отмечал, не принято здесь было. Двадцать три или двадцать четыре уже? Летоисчисление в эти времена вели от сотворения мира, а не от Рождества Христова. Да какая разница, пусть двадцать четыре. Мужчина в таком возрасте женат должен быть, тогда окружение его всерьёз воспринимает. Коли женат, стало быть, муж серьёзный, в состоянии семью обеспечить. А если холост, значит, дефект какой-то есть или хуже того – содомит. Женились или замуж выходили рано. Мужчины в семнадцать-двадцать, девушки в шестнадцать-семнадцать. В двадцать незамужняя девица уже перестарком считалась. Да и жизнь тогда короткая была – то войны, то эпидемии, тяжёлый физический труд. В сорок уже пожилой, в пятьдесят – почти старик. Потому жить торопились. Семьи большие, детей много, а выживало мало, единицы. Старались селиться родами. Иной раз всё село одну фамилию имеет, потому как родом живут. Род защиту даёт, обидели члена рода, весь род заступается. И потому изгнанный за проступок из рода человек – изгой, без роду без племени, потому как его любой обидеть может и ответную не получит.
Была в словах Авдотьи правда, рациональное зерно. Саша уже не парубок, остепениться пора. Всё так, только был момент, о котором он сказать никому не мог, даже давнему знакомцу Фотию. Не этого мира он человек. Славянин, душой за Русь болеет, которой нет ещё, а существуют разрозненные и зачастую воюющие между собой княжества. Но была, была мыслишка подспудная, маленькая мечта, надежда – в своё время вернуться. Там родители, друзья, учебное заведение, родной город, которого в данное время просто не существует. Не зря поговорка есть: где родился, там и пригодился. Получится ли и как это совершить, он не знал, и открыться, даже Фотию, опасался. Но врастать сюда корнями не хотел. Жениться можно, а дети пойдут? Тогда хоть разорвись между желаниями и реальностью. Здесь любимая женщина и ребёнок, вполне – не один, а далеко, через века – родные люди, отец с матерью, которые любят и ждут. Тяжёлый выбор будет, и неизвестно, куда кривая вывезет. Посмотрел он на этот мир, возмужал, из студента-неумехи опытным ратником стал, мир повидал. И была задумка – найти волхва, который поможет советом, а может, и действием, заклинаниями вернуться в своё время. Наивно и смешно, когда со стороны смотришь и самого не коснулось. Он, человек другого времени, где есть электричество, атом, космические корабли, сотовая связь – и волхвы, заклинания.
Мракобесие! А только поверить в чудо, нечто сверхъестественное, любой готов на его месте. Уж если Саша как-то попал в древний мир, то должен быть и выход. Временная петля то была или параллельный мир, в который мало кто верит, но случилось же. И такие мысли в голову лезли, что всю ночь уснуть не мог. Авдотья своими словами разбередила душу, вновь вспыхнула надежда на возврат в свой мир, в привычное время. Первые дни и месяцы о родителях вспоминал часто, тосковал. Как они там? Наверняка оплакивали, считали утонувшим. А он жив, здоров и о них помнит. Жаль, никакого способа подать о себе весточку нет, хоть бы три слова.
Утром проснулся, не выспавшись, с тяжёлой головой. За завтраком был хмур и неразговорчив против обыкновения. Авдотья подумала – сосредоточен перед дальней поездкой, разговорить не пыталась. Саша на Любаву поглядывал, что сидела за столом напротив него. Пригожа, красота естественная. С нынешних девушек макияж смой, так ещё неизвестно, узнаешь ли? Волосы у Любавы густые, длинные. Кожа на лице нежная, чистая, глаза синие. Одним словом – красава. Статью вышла, скромна. В самом деле – отменная кандидатка в жёны.
Любава вроде и не глядела на Сашу, а спросила:
– Что ты на меня так смотришь, как в первый раз увидел?
– Запомнить получше хочу, уезжаю надолго.
– Мне Авдотья сказала. Доброго тебе пути!
Долгие проводы – лишние слёзы. После завтрака Саша кольчугу и саблю в узел положил. Ни к чему внимание привлекать. Обнял женщин да выехал с постоялого двора. Лошадь неспешно шла. Ломовые, тягловые лошади ни галопом, ни рысью не ходили, зато груз на телеге везли исправно, хоть и неспешно. Он до монастыря добрался, Фотия вызвал. Чернец в подряснике был, за спиной знакомый мешок, в котором икона угадывалась. В другой руке узелок.
– Братия харчи собрала в дорогу, – пояснил он.
Мешок и узелок рядом с узлом Саши на задке тележном уложили. Фотий рядом с Сашей уселся, помолясь, отправились в дорогу дальнюю. Из города выехали, Фотий спросил:
– Как жил-то всё это время?
– У, куда меня только не заносило. В Великом Новгороде был, свеев воевал, в Пскове в дружине Довмонтовой – с рыцарями ливонскими, потом на земле Рязанской – с татарами. Ранило меня. Очухался и сюда подался, в Кострому. Тебя проведать и икону на место вернуть.
– Я твоё обещание всё время помнил.
– Разве я мог слово данное нарушить? Разве что убили бы.
– Твоими руками Господь действует.
Дважды делали остановки – коня пускали траву пощипать, водицы испить. Худо-бедно, а вёрст тридцать одолели. Так и пошло. На ночёвки в деревнях или сёлах останавливались. Где покупали хлеб и рыбу, где угощали, как на Руси повелось. Но всё равно деньги понемногу таяли. Коня на одной траве тоже держать нельзя, овёс ему покупали. Но к исходу третьей недели до Владимира добрались без приключений. С волнением к монастырю подъехали. Издалека увидели стены неповреждённые, купола храмов. Последние метров двести Фотий не выдержал, с телеги соскочил, рядом шёл, а потом побежал. Саша его понимал. В монастыре иноки и братия погибли, вероятно, один Фотий спасся, да и то благодаря Саше и подземному ходу. Обитаем ли ноне монастырь или в запустении стоит? После захвата города татарами, больших людских потерь горожанам могло быть не до монастыря. Но нет, ворота заперты, а на стук окошечко отворилось. Стало быть, жив монастырь, раз послушник есть. Увидев монаха, инок створку ворот открыл. Фотий перекрестился, поклон надвратной иконе отбил. Стянул с телеги мешок с иконой, горловину развязал, достал святыню. Инок, как икону увидел, на колени упал, молиться стал. Саша почувствовал себя лишним. Тронул коня и уехал, не прощаясь. У Фотия своя жизнь, посвящённая Господу. А увидеться с ним можно и завтра. Направился на постоялый двор, в мошне сиротливо болтались два медяка, остановиться на ночь и скромно поужинать хватит.
Поел горяченького – тройной ухи с пирогами – да спать улёгся. Утром разбудил его колокольный перезвон. Вскочил, оделся и вниз, в трапезную. Спросил у хозяина:
– Какой ноне праздник?
Такой перезвон по церковным праздникам бывает.
– Веселие души, народ к монастырю идёт. Икона Владимирской Божией Матери в город вернулась.
Во как! Видимо, настоятель решил отметить событие. Для монастыря этот святой образ главный – как и для города. Саша вышел за ворота. Народ в самом деле к монастырю идёт. Саше приятно, он тоже причастен к спасению святыни, да о том, кроме Фотия, никто не знает. А и пусть, он человек не публичный, ему слава не нужна.
Позавтракал, запряг лошадь, выехал из города. Конечно, сподручнее и быстрее верхом, на хорошем коне. Но, как говорится, за неимением гербовой пишем на простой.
Отъехать успел на несколько вёрст, сзади топот копыт. Обернулся – три всадника догоняют. Да мало ли кто куда по делам скачет? Дорога общая для всех. Но мешок к себе придвинул, горловину развязал, саблю слегка из ножен выдвинул. Осторожность лишней не бывает. Всадники подводу обогнали, лошадей осадили, развернулись. Вот кого Александр не ожидал увидеть, не хотел, а случилось – десятник Пафнутий, знакомец Фадея, что провёл его к великому князю Дмитрию Александровичу. Предатель, как и покровитель его, боярин Антип Онуфриевич Щепкин, а лепший друг Егор, ныне покойный стараниями Саши.
Пафнутий щерится зло, и, похоже, встреча не случайная. Приблизился десятник. А вполне – и выше чином. Предатели за службу свою мерзопакостную всегда выгоду имеют.