"А может, - подумал Михаил, уже различая голоса, - это и хорошо, что воспоминаний мало? Не с чем сравнивать, а значит, нечему завидовать? Но Молчун помнит руки матери. Помнит вкус молока, вкус нормальной, несуррогатной еды. И это хорошие воспоминания. Он все равно помнит, что жизнь не была такой, как есть сейчас. И, значит, страдает от ее несовершенства".
- Спишь, засранец? - спросила Говорова громко. - Интересно, в каком месте моего рассказа ты уснул?
- Уснул? - переспросил Сергеев, выныривая из полудремы. - Нет, Ира, я не спал. Я дремал и все слышал.
- Оставь человека в покое, - попросил Красавицкий, - главное, чтоб не утонул. Ты же не собираешься утонуть в бочке, Сергеев?
Молчун погрузился в воду так, что над краем остались только глаза, потом вынырнул и громко фыркнул, отчего вода вылетела у него изо рта широким веером, - вероятно, он представил Сергеева тонущим в бочке и это зрелище показалось ему смешным. Он снова нырнул, уже с головой, и через миг возник над краем - мокрая, неровно подстриженная челка прилипла ко лбу.
- Ира, - примирительно произнес Сергеев, - я действительно совсем не спал, вернее, не совсем спал. И если пропустил, то самую малость...
Говорова неожиданно тихо рассмеялась и, раскуривая очередную сигарету, отчего вокруг ее силуэта на фоне темного окна возник красноватый ореол, сказала, не оборачиваясь:
- Глупости все... Ты устал, Миша, я понимаю. Просто... Просто мне жаль...
Она пожала плечами, чисто по-женски передернула, и Сергеев, который не видел в этот момент ее лица, почему-то четко представил, как она закусила верхнюю губу.
- Мне ребят жаль. Мне Головко жаль, который в них душу вкладывал. Мне Эдьку, идеалиста сраного, до слез жалко.
- Я же рассказывал о том, что это может случиться, - сказал Сергеев. - Вы не первые и, к моему огромному сожалению, не последние. Поверь, Ира, мне тоже от этого всего больно...
- Сколько их было? - спросил Красавицкий и откашлялся.
- Кого? - спросил Сергеев, изображая наивность чрезвычайно старательно, хотя прекрасно знал, о чем спрашивает Тимур, глядя на него исподлобья.
- Тех, кто бузил. Ты, кажется, так спросил, Миша? Кто это там у вас бузит? Вот я и спрашиваю - сколько их было?
Сергеев с тоской посмотрел на Молчуна. Тот мотнул головой, отчего челка метнулась к правому виску, но потом опять припала ко лбу, и показал Красавицкому четыре пальца.
В комнате воцарилась тишина - только звук потрескивающих в огне поленьев и постукивание ветки об оконное стекло.
- Значит, не все, - сказала Говорова, как отрезала. - Ну что ж, как я понимаю, ты избавил нас от части серьезной проблемы. Но вторая ее часть еще бегает по развалинам.
- Кошка эта египетская жива, - подтвердил Михаил. - Там была девочка, но под твое описание она не подходит.
- Вот черт, Маринка! - Лицо Красавицкого сморщилось, он страдальчески поднял брови домиком. - Эдик так надеялся ее поймать и "почистить".
Он посмотрел на Говорову с растерянностью.
- Как же так, он же ее днем и ночью искал...
- Хорошо, что не нашел, - сказал Сергеев, - а так - не было б у вас Гринберга. Сколько их еще осталось?
- Трое, - Красавицкий потер лоб, словно стараясь смахнуть с него печальные мысли. - Еще трое. Варвара... И двое наших воспитанников.
- Бывших наших, - вмешалась Ирина. - Теперь они ее, а не наши.
- Вооружены? - спросил Сергеев.
- Думаю, что да, - отозвался Красавицкий, - они перед уходом оружием запаслись.
- Видел. Те, с которыми столкнулись мы, были не с пустыми руками. Упакованные ребята. Что, склад не охранялся?
- Охранялся, - сказала Говорова. - Один в тяжелом состоянии, не добили впопыхах. Одного похоронили.
- Весело живете. Нечего сказать.
- Да уж, обхохочешься, - Ирина невесело усмехнулась, гася в импровизированной пепельнице очередной окурок. - Ладно, отмокли - так теперь мойтесь, вытирайтесь и на выход. Ужинать. Там и поговорим. Ребятишки эти - наша проблема. Нам и решать. Тебе за помощь спасибо.
"Интересно, - подумал Михаил, наблюдая, как Говорова зашагала к выходу, - насколько изменилась диспозиция. Раньше все смотрели в рот Тимуру - и он был хоть куда! Жесткий, решительный, смелый. Наверное, он и остался таким же, но сегодня первую скрипку играет Ира. И похоже, что Красавицкий не старается вернуть себе первенство. Неладно что-то в Датском королевстве".
Мыло было настоящим. Пахнущее прошлыми временами, пенистое, нежное мыло. Сергеев намылился, стоя на дощатом помосте, помыл спину Молчуну. Тела у них обоих были, как бы это сказать помягче, непрезентабельными - синяки, ссадины, ушибы. У Сергеева плюс ко всему на плече, как раз там, где располагается лямка рюкзака, была небольшая потертость с точками лопнувших сосудов вокруг. У Молчуна на боку выделялась большая царапина - неглубокая, но длинная и багровая. Похожая на след от хлыста.
Михаил пощупал колено - ныло страшно и даже чуть-чуть припухло, но сгибался и разгибался сустав без щелчка, что внушало определенные надежды на то, что опухоль спадет и все обойдется без последствий. Если, не дай бог, сустав воспалится... Сергееву о таком ходе событий и думать не хотелось. Сколько придется лежать? Минимум недели две, если не больше. А времени на себя не было и не намечалось.
- Ребра покажи... - попросил он Молчуна.
Молчун скривился, но локоть послушно задрал. Подошедший Красавицкий оглядел бок и смазал рану резко пахнущим антисептиком. Царапина была так себе - поганая царапина, но кости целы.
- А ты коленку покажи, - сказал Тимур. - Давай, давай, героический ты наш. Показывай. Я же помню, что у тебя там вместо чашечки конструктор "Лего".
Сергеев сопротивляться не стал: чего уж сопротивляться, когда доктор требует?
Красавицкий коленку пощупал, поцокал языком, заставил несколько раз согнуть и разогнуть ногу, а потом резюмировал:
- Хорошая работа. Но я бы на твоем месте дал бы ей покой. Недельку. Погостишь?
- Покой нам только снится, - отшутился Сергеев, натягивая штаны. - Некогда лежать, Тимур. В следующий раз обязательно останусь. Вот лекарства вам привезу и погощу чуток. Вы списки составили?
- Угу. Составили. Много чего надо.
- Все не обещаю, но запасы ваши пополню, если Бог даст.
- Хороший ты человек, Сергеев, - сказал Тимур серьезно.
- Обычный.
- Наверное, - согласился Красавицкий. - Обычные - они тоже разные бывают. Я уж за жизнь свою насмотрелся. Знаешь, когда человек остается человеком в нечеловеческих условиях - это чудо. Ведь тут что главное - выжить. Вот и выживает кто как может. Для того чтобы быть хорошим, необязательно быть святым.
- Я тебя не удивлю, если скажу, что святых не бывает? - спросил Сергеев. - Не видел никогда.
- И я не видел, - сказал Тимур, глядя на него внимательно. - Не довелось. Нет ни ангелов, ни демонов. Ты хороший человек, Миша, хоть и делал в жизни разное.
- Мы с Молчуном сегодня похоронили четверых. Четверых детей.
- Другой выход был?
- Был. Лечь там самим.
- Значит, другого выхода не было.
- Это были дети, Тимур.
- Ангелы и демоны, - повторил Красавицкий. - Мне жаль их, Сергеев. Маринку жаль, тобой убиенную, пацанов жаль. Но если бы, не дай бог, убили бы тебя, я бы оплакивал твою смерть куда горше. Я не скажу тебе - не переживай. Ты все равно будешь себя казнить - иначе не можешь. Мне, конечно, жаль тех, кого нет, но особенно тебя, Миша.
- Спасибо, - сказал Михаил. - Мне тоже жаль, Тимур. Ты режешь, чтобы спасти. И я режу, чтобы спасти. Но разницу между тем, что мы делаем, видно невооруженным взглядом.
Он невесело усмехнулся и подхватил с пола рюкзак.
- К психоанализу я сегодня не способен. Кровь и грязь мы смыли. Где у вас тут кормят хирургов общества?
Молчун, чистенький, розовый, отчего особенно похожий на благополучного ребенка, если бы не взгляд темных, настороженных глаз, стал рядом, не сводя с Красавицкого взгляда.
- Да, - Тимур потер ладонью лоб, а потом покрасневшие глаза. Было видно, что он тоже очень устал и почти валится с ног. - Психоанализ действительно ни к чему. Я понимаю, что разговор этот тебе нужен, но... Дело твое. Ладно, считай, что руку я тебе предложил. Захочешь опереться - я всегда рядом.
- А сердце? - спросил Сергеев, сохраняя серьезное выражение лица. - Сердце тоже?
- Да ну тебя! - Красавицкий махнул рукой и улыбнулся.
- Тебя точно покормить надо. Чувство юмора у тебя такое же недокормленное, как ты сам. Без сердца обойдешься. Скажи, с тобой можно хоть когда-нибудь говорить серьезно?
Они вышли в коридор и пошли к лестнице, ведущей на цокольный этаж. Девочка-медсестричка и ее поклонник провожали их глазами. В палатах было спокойно и тихо. А вот на лестнице слышались возбужденные голоса. Несколько мужских, в одном из них Сергеев сходу опознал фальцет Гринберга, и один женский - мелодичный и громкий голос Иры Говоровой. Голоса-то он опознал, а вот понять, что говорят, было невозможно - слова сливались.
- Что там такое? - поинтересовался Тимур, взволнованно крутя головой, как будто Михаил мог ответить на этот вопрос. - Что это там у нас происходит, а?
Молчуну шум тоже не понравился. Сергеев заметил, что парень подобрался, а левая его рука легла на боковой карман рюкзака, где он всегда носил короткоствольный револьвер, добытый как трофей в одной из схваток. Для ближнего боя этот никелированный огрызок был самое то, и обращаться с ним Молчун умел превосходно.
Заметив движение парня, Михаил чуть заметно покачал головой: "Не надо!" Молчун послушно убрал руку.
Под лестницей, в вестибюле, выложенном битой дешевой плиткой лет тридцать назад, действительно творилось что-то не то. Не опасное, нет, об опасности и речи не шло. У самых входных дверей кто-то лежал навзничь, на полу рядом копошилась "куча мала". Виднелся в полумраке странного вида короткоствольный автомат с отсоединенным магазином. Сам магазин валялся ближе к подножию лестницы.
При приближении стало видно, что навзничь лежит тело, одетое в дорогой зимний вариант защитного "хамелеона" российского производства. Лица не было видно - не хватало света и мешал капюшон. По полу змеился темный ручеек крови, рядом, похожая на оторванную кисть, валялась снятая перчатка. Над раненым, а то, что это не труп, было видно по слабым движениям ног, хлопотала Ира и один из охранников.
Гринберга не было видно - судя по тому, что и не было слышно, он побежал за помощью, - в конце коридора эхо еще повторяло отзвук чьих-то быстрых шагов. Красавицкий на раненого отреагировал, как собака Павлова, - сработали рефлексы: бежать и спасать. Спустя доли секунды он уже был рядом с Говоровой, и куда только усталость девалась?
Сергеев с Молчуном подошли еще ближе. Охранник, отодвинутый в сторону Красавицким, опять встал у дверей, но автомат уже не висел на плече, а был взят наперевес. Из полумрака выскользнули Гринберг и еще какой-то заспанный парень лет тридцати пяти, смутно Сергееву знакомый. Гринберг Михаилу кивнул, но времени на приветствия не было. Судя по растущему кровяному ручейку, ранение было серьезным.
Красавицкий с Говоровой перевернули тело, голова раненого безжизненно мотнулась. Лицо было не разглядеть - черты закрывал зимний шлем: вязаная полушерстяная "омоновка" с фабрично обработанными на оверлоке отверстиями для глаз и рта. Ранений было несколько. Огнестрельные пришлись в бедро и голень левой ноги, особенно кровило бедро, но благо хоть не фонтанировало, как при попадании в артерию. Из плеча же торчал заточенный, как конструкторский карандаш, стержень. Приглядевшись, Михаил опознал в нем электрод. Куртка вокруг него была пропитана темной кровью, как промокательная бумага.
Красавицкий вполголоса выругался. Затрещала разрезаемая ткань.
- Да осторожнее ты, - прикрикнул Гринберг.
- А ты сделай по-другому, - ответила Говорова раздраженно. - Или ногой займись, командир!
- Тише! Не толкайся! - это уже Тимур. - Вот, блин, кровит. Носилки где? Это на коленке не заштопаешь.
Опять Гринберг:
- Сейчас будут, Тимур! Ира, что там с плечом?
- Насквозь, сочится сильно. Но рана закрыта. Только с этой палки сыпется какая-то дрянь!
По коридору галопом промчались двое молодых крепких ребят с каталкой. За ними, невероятно быстро переваливаясь с боку на бок, словно медведица, идущая на задних лапах, двигалась пожилая полноватая женщина в белом халате, с подвязанными косынкой волосами.
- Ага! - сказал Красавицкий уже спокойнее. - Доставка пиццы! Какая операционная готова, Лариса Матвеевна?
- Вторая!
- Отличненько! Ну-ка! Взяли, положили!
На пол упала еще одна перчатка. А потом Ира сняла с раненого "омоновку", и Сергеев едва не выругался во весь голос. На каталке, потеряв от кровопотери свой обычный оливковый цвет лица, лежал без сознания не кто иной, как господин Али-Баба.
Именно для него и тащил Сергеев за четыреста километров герметичный, напоминающий термос контейнер, хранящий в себе смертельно опасный серебристый порошок. Именно он должен был доставить на Ничью Землю самый крупный за все годы груз медикаментов и оборудования. И именно его кровь лужей растекалась по колотой плитке вестибюля.
"Твою мать!" - подумал Сергеев.
Носилки с грохотом покатились по коридору.
Глава 4
Блинов объявился в Киеве только в начале июля.
До этого было впечатление, что Владимир Анатольевич просто испарился, перейдя жить в эфир, как существо высшего порядка, несмотря на свое далеко не изящное телосложение.
Никто, во всяком случае официально, не знал, куда он делся. Столичный бомонд пробавлялся слухами, партийное руководство хранило гробовое молчание, не размениваясь на комментарии. Поведение товарищей по партии было, по сути, совершенно правильным, что зря языком трепать, когда человека спрятать надо? Но давало почву для разгула безудержной фантазии как в депутатских, так и в бесцеремонных околодепутатских кругах. Окрашенные в радикально желтый цвет акулы пера рыли землю носом, но кроме натужных и неправдоподобных версий, придуманных, скорее всего, после пары стаканов или понюшки возбуждающего воображение белого порошка, ничего не выкопали. Но Сергееву от их любопытства крепко досталось.
Он, будучи человеком совершенно непубличным в силу собственных профессиональных и человеческих качеств, чувствовал себя как дозревшая гимназистка, у которой на первом в жизни балу из декольте вывалился бюст.
Покушения, причем два подряд, наделали такого шума, что Сергеев первые несколько недель был "невестой на выданье". Отбиваться от журналистов было сравнительно несложно, тем более что Вика в этом вопросе профессиональной солидарностью пренебрегала и защищала Михаила от любопытных коллег, как гарнизон Брестскую крепость.
Неожиданно для Сергеева на него стал с некоторым испугом посматривать генерал Криворотов. Кто и что ему наговорил, связано ли это было с романом с Плотниковой, о котором уже знал весь Киев, или с событиями в Феофании и Борисполе, но золотопогонный шеф при личных встречах и на совещаниях косил на него глазом, как почуявшая волка лошадь.
Бояться генералу в общем-то было чего: от Плотниковой мало кто уходил неощипанный, а ставшая всеобщим достоянием связь его зама с известной скандальной журналисткой, показавшей себя как личный генеральский враг, оптимизма Криворотову не добавляла. И еще дружба Сергеева с одним из первых лиц всесильной НДПУ делала его вполне реальным претендентом на первое кресло министерства. А к креслу этому генерал прикипел всей душой или, что более походило на правду, тем местом, на котором сидел.
Криворотов явно чувствовал себя одиноким рыцарем, очутившимся в кольце врагов, - занимал он свою должность, как креатура партии "Вече", принадлежащей бывшему премьеру, а господин Кононенко уже с февраля обитал не в высоких коридорах власти, не в рядах парламентской оппозиции, а в иммиграционной тюрьме города Сан-Франциско.
Партию Ивана Павловича растащили на запчасти бывшие верные соратники, причем, вопреки прогнозам пессимистов, самый большой кусок, назвавшийся "Блок Региональный выбор", отхватила Регина Сергиенко, внезапно взлетевшая на невообразимую высоту. В этом Регине Николаевне изрядно помогли как плохая память и опыт общения с журналистами, так и весьма серьезные уступки в сфере бизнеса. Внешне такой отход от пропремьерских позиций выглядел, может быть, и не очень морально, но в политике это называется не предательством, а предвидением. Вслед за Региной подобный фортель выкинули многие из игроков команды Ивана Павловича, раньше считавших за счастье откушать крошек с премьерского стола, но...
Сдавать партнера надо изящно, а для этого не у всех хватает таланта. То, что у госпожи Сергиенко выглядело как воинский маневр, обеспечивающий гениальное перестроение позиций на линии фронта, у остальных смотрелось как позорное бегство, и, будь у Ивана Павловича в ведении заградотряды, шансов выскочить у бывших соратников не оставалось бы.
И только самые одиозные, лично преданные Ивану Павловичу партийцы остались под приспущенными знаменами экс-премьера, скорее в надеждах на призрачную благодарность после его возвращения, чем в расчете на реальную политическую деятельность.
Но опасаться Сергеева Криворотов мог в последнюю очередь. Наоборот, генерал, если бы он взял себе за труд задуматься, должен был посчитать Михаила Владимировича своим спасителем. Не будь рядом Сергеева - Плотникова давно разорвала б его на части.
Тему генеральских гешефтов с эмчеэсовской землей Сергеев и Вика при встречах не поднимали - место работы Михаила было нейтральной территорией, на которой боевые действия не велись.
С перепуга или из осторожности Сергееву перестали выделять часть административной работы, всячески ограждали от командировок и старались не давать вникать в текущие дела. Его служба явно превращалась в синекуру - без доступа информации, безо всякой ответственности, но зато с неплохой зарплатой, премиями и прочей атрибутикой вельможного существования. Вплоть до персонального водителя с лицом филера охранки, возившем его повсюду на темно-синем "Вольво-960" и сообщающем Криворотову обо всех передвижениях Михаила Владимировича. И выпуклой со всех сторон секретарши в короткой, как девичья память, юбке и с влажными и туповатыми, воловьими глазами, постоянно делавшей Михаилу незавуалированные нескромные предложения.
Она смотрела на Сергеева, как мышь на сыр, и постоянно облизывала ярко накрашенные, полные губы. Вызывающая сексуальность отнюдь не мешала ей писать отчеты о посетителях шефа и, как неоднократно замечал Сергеев, подслушивать некоторые телефонные переговоры.
Ежедневно получающий все эти материалы Криворотов ничего лучше, чем загрузить Сергеева бессмысленной работой, не придумал и, пряча бегающий взгляд, лично поручил Михаилу разработку концепции и написание докладной записки в адрес президента о создании спецназа МЧС.
Указ, готовящийся в администрации президента, был аналогичен тому, что рассматривался в российской Думе - в этом была "фишка" внешняя. Внутренняя же заключалась в том, что собственная силовая структура позволяла чувствовать себя полностью безнаказанным.