Сергеев никогда не видел такой быстрый и настолько эффективный спурт. Хасан, помятый и обессиленный событиями последних дней, стартовал, как двадцатилетний спринтер, накачанный анаболиками по самые зрачки. Рывок его не был рывком отчаяния, он, как настоящий профессионал, просчитал решительно все, оставив на неудачу обнадеживающие пятьдесят процентов из ста. А это вполне приличные шансы, Сергееву зачастую приходилось действовать при куда менее удачном раскладе. Аль-Фахри атаковал Вонючку со стороны заплывшего, невидящего глаза, что дало ему доли секунды преимущества, но в таких ситуациях как раз доли секунды и решают все. Руки араба сомкнулись на бедрах Сержанта и искалеченная рука с гранатой оказалась в тисках. Вонючка взвыла от боли, а Хасан уже несся, не выпуская ее из объятий, прямо к распахнутой в небо аппарели. Сергеев тоже начал движение, но угнаться за Аль-Фахри он не мог: так безнадежно опоздавший защитник семенит вслед за поймавшим кураж форвардом. Араб выскочил на погрузочную площадку, словно курьерский поезд на перегон, и продолжал бежать к её краю. Сергеев невольно протянул руку, как будто бы пытаясь остановить Хасана, но тот был слишком далеко! Вот еще шаг…
Аль-Фахри разжал руки и начал опрокидываться на спину смешно тормозя ботинками по рифленому металлу пола, а Вонючка по инерции продолжала лететь спиной вперед, раззявив рот в крике. Аппарель под ней закончилась, а ее ноги все еще не чувствовали под собой пустоту и тут она вспомнила о гранате и разжала пальцы, но было поздно. Сергеев поймал ее безумный взгляд и в тот же момент она канула вниз, словно брошенный в пруд камень, вслед за бесполезной уже "лимонкой".
Аль-Фахри едва не вылетел вслед, но успел схватиться за болтающиеся троса и завис над пустотой тремя четвертями тела. Воздушный поток, вихрящийся у хвоста, подхватил его и приподнял, словно перышко. Влажные руки араба заскользили по плетеному металлу, и он начал сползать за край, не спуская глаз с Сергеева, но при этом не говоря ни слова.
Михаил почти не колебался. Почти. Он сделал шаг и, нагнувшись, ухватил трос и рванул его на себя. Аль-Фахри швырнуло вниз, как сбитый истребитель. Он сильно ударился грудью о кромку аппарели, но через секунду уже был на полу платформы, в безопасности. Сергеев помог ему подняться. Хасан держался за ушибленные ребра и не мог наладить сбитое дыхание. Воздух с сипением вырывался из него и каждый вздох явно был мучителен. Араб сделал несколько шагов и, разевая рот, сел, привалившись спиной к простреленному колесу "Лендровера". Сергеев упал рядом и увидел, как из второго джипа осторожно высунул голову осмелевший Базилевич.
Хасан продолжал шумно дышать. Сергеев положил ему на плечо руку и сказал на фарси:
– Спасибо.
Аль-Фахри сдержал дыхание, скосил свои черные, демонические глаза и ответил по-русски, практически без акцента:
– Теперь квиты. Послушай, или мне кажется, но дышать стало легче!
И повел своим породистым носом из стороны в сторону, раздувая нодри, словно принюхиваясь.
Сергеев невольно ухмыльнулся и тут же, неожиданно для себя, заразительно засмеялся, поглядывая на араба, и тот, несмотря на боль в груди, тоже захохотал. Базилевич закрутил головой и несмело захихикал, глядя на них обоих…
И в этот момент замолчали моторы…
* * *
Крутов знал, что власть – это всегда одиночество.
Рядом с тобой будут те, кто хочет что-то получить.
И те, кто хочет погреться в лучах чужого могущества.
Но очень мало тех, кто любит тебя, тех, кто рядом с тобой просто так – ни за что. С каждым годом бескорыстных будет становиться все меньше, и к этому надо быть готовым.
Зато будут множиться другие: алчные, ждущие подачки, куска со стола. Предатели всех мастей, властолюбцы, а еще – разнообразные прихлебалы, льстецы, карьеристы, фанатики, смысл жизни которых в бездумном, восторженном подчинении приказам хозяина.
Вся пищевая пирамида – от планктона до гигантов весом в сотню тонн, плавала в огромном кремлевском аквариуме, порою не отделенная от Президента ничем, даже виртуальной стеклянной стеной. Он окружил себя бывшими сослуживцами, которым, хоть с натяжкой, но можно было доверять – люди, привыкшие к дисциплине и подчинению, предают не в пример реже анархистов. Хотя и они тоже предают, и последствия их измены гораздо более страшны и разрушительны, но все же Крутову было легче прогнозировать поведение тех, чей алгоритм мышления вырабатывался в одних с ним условиях.
Постоянно окруженный собственной гвардией, Александр Александрович взирал на мельтешение царедворцев отстраненно, даже с некоторой апатией, наблюдая равнодушно, как некоторые рыбки, еще вчера бывшие пузатой мелочью, по его воле или по его же недосмотру, начинают расти и превращаются в гигантов. И при первом же наезде со стороны власти, сдуваются, теряя гонор и размер, словно воздушные шарики после праздника, становясь мягкими, податливыми и покорными.
Или исчезают, забиваются в тайные норки, где отложен запас на "черный" день, и там, в тишине и безвестности, догрызают припасенные косточки.
Крутов осознавал, что власть развращает людей, а абсолютная власть развращает людей абсолютно, но все-таки надеялся, что может остаться самим собой. Не превратиться в бронзовый бюст при еще жизни, что совсем просто сделать в потоках льющейся со всех сторон круглосуточной осанны, а сохранить обычные человеческие черты.
Вот Дед – тот не "забронзовел", а до конца остался живым человеком. Пьющим без меры, все более и более скатывающимся в болото старческого маразма, окружившим себя плохими советчиками и изощренными ворами, но – человеком. И так и не выпустил из рук бразды власти – ему не дали выпустить до самого последнего момента, неважно из каких побуждений, но не дали, и Дед, умирающий, разваливающийся на части, не бросил все на произвол судьбы и непрогнозируемого электората, а передал державу в надежные руки. В очень надежные руки, способные привести страну к благополучию и процветанию.
"Это к вопросу об управляемости, – подумал Александр Александрович, улыбаясь в темноту краешками губ. – У нас всегда выбирают управляемого ставленника, так проще ощущать собственную мудрость и полагать себя защищенным. А ведь на самом-то деле человек управляем только до той поры, пока не ощутил запах власти. И стоит этому волшебному аромату достичь ноздрей избранника, как сбрасываются маски, расклады меняются: все, что вчера было в диковинку – становится привычкой. Появляются толпы собственных поклонников, прихлебателей и летописцев, а это приятно – по себе знаю.
И хорошо если у вчерашнего "вполне управляемого" не появляется мысль уничтожить бывшего благодетеля – для чистоты вновь приобретенных ощущений: в истории такое случалось тысячи раз. Ведь во дворце места для чужих приспешников уже нет! Нужно формировать новую команду из собственных вассалов, безжалостно изгоняя чужие кадры из обжитых кабинетов, перераспределяя денежные потоки, доступ к природным монополиям и административному ресурсу. Это называется мудреным новым словосочетанием "переформатирование вертикали власти", а по сути – новый хозяин сажает собственную свору по государственным будкам.
Крутов знал, что и как делается в таких случаях. Знал в деталях, потому, что недавно сам делал нечто подобное. И очень надеялся, что у него хватит ума, бдительности и интуиции в будущем, чтобы самому не оказаться в ситуации, когда рука нового хозяина Кремля захлопнет перед ним ворота.
Возможно, спустя некоторое время (через сколько лет такое может случиться, Александр Александрович загадывать не хотел) он и уступит место у державного штурвала, но это произойдет не ранее, чем российский корабль вновь обретет уверенный ход, а трюмы его наполняться золотом. Вот тогда-то и можно будет уйти на покой, передав власть по-настоящему лояльному преемнику. Стопроцентно управляемому и надежному.
"Кстати, – подумал Крутов уже без улыбки, – и снова возвращаемся к вопросу об управляемости".
Он набросил на плечи легкий джемпер и вышел на веранду Ближней дачи.
Ближнюю дачу называли Ближней лишь по аналогии с хозяйством бывшего Кормчего, на самом-то деле домик Иосифа Виссарионовича находился совершенно в другом месте и был значительно меньше.
В нынешней загородной резиденции Президента даже флигель для прислуги оказался больше и благоустроеннее, чем основной дом "вождя народов". Тут, вообще, все было по-другому. Александр Александрович ни аскетом, ни параноиком не был, приобретенный опыт не сделал из него мизантропа, хотя людей Президент не любил (а за что их, собственно, любить?), но и прятаться от них не стал – так, отгородился, и достаточно!
"Ближняя дача" утопала в вековых соснах, тонких ароматах хвои и сыроватых запахах реки. Совсем недалеко, в белесом свете только что взошедшей луны, отблескивало ртутью зеркало водохранилища. Нет, Крутов беспечным не был. Нельзя быть правителем огромной державы и не иметь врагов. Подходы к даче со стороны воды прикрывались датчиками и противоаквалангистской сеткой, а еще – дрессированной лучше всякого бультерьера личной охраной. Вокруг, под легким весенним ветром, шумел высоченный сосняк и временами, перекрывая этот шорох, пронзительно орали лягушки и внезапно замолкали, словно по команде невидимого дирижера.
Крутов ступил на дорожку, ведущую к дощатому пирсу, и медленно пошел, считая шаги. На шестьдесят втором шаге сосны раздвинулись, освобождая место пропитанному речной сыростью воздуху, а на сто пятом Президент ступил на дощатый помост, ведущий к пирсу.
Тут он остановился, и скорее почувствовал, чем услышал, как замерла охрана, скользившая в плотном сумраке на некотором отдалении от него. Все в соответствии с Протоколом: меры безопасности принимаемые во время прогулки охраняемого лица. Первого. (Как и вся президентская охрана мира, парни между собой и в радиопереговорах называли Крутова – Первый.) Оставаться невидимыми и, желательно, неслышимыми, если обстоятельства не диктуют иного.
Первый должен чувствовать себя в одиночестве, если хочет этого.
Первый должен чувствовать себя под прикрытием, если хочет этого.
Но вне зависимости от желаний Первого, он должен быть надежно защищен. И от народной любви, и от ненависти отщепенцев.
Охрана едва заметно зашевелилась. Со стороны дома послышались шаги. Крутов прислушался, но не повернул навстречу позднему гостю, а, напротив, вновь неторопливо зашагал к воде, уверенно ступая по коричневатым доскам.
Он стоял у самого края причала, над серебристой водой, заложив руки за спину и раскачивался с пяток на носки, когда подошедший сзади Кукольников негромко произнес:
– Здравствуйте, Александр Александрович!
Голос у Бидструпа был усталый, хрипловатый. Такой голос бывает у тех, кто устал не спать и отдавать приказы.
– И тебе здравствуй, – сказал Крутов негромко и протянул Кукольникову руку для пожатия. – Ты как, Пал Андреевич? Я слышал, ты забарахлил что-то последние несколько дней?
– Ерунда, Александр Александрович, – отозвался Бидструп. – Главное – инфаркт не схватить. Инфаркт сейчас не ко времени.
– Инфаркт всегда не ко времени, – произнес Президент.
Ладонь Бидструпа была холодной, как лед, почти неживой. Если бы не полумрак, то Крутов легко бы разглядел на лице старого приятеля следы сегодняшнего приступа, о котором Президенту не преминули доложить генеральские недоброжелатели – синеватые круги под глазами и выделившийся носогубный треугольник. О том, что Бидструп страдает диабетом, было известно давно, но на сердце он никогда не жаловался, и сегодняшний приступ (хоть скоротечный, но достаточно сильный, потребовавший вмешательства врачей) вызвал радостное возбуждение в рядах силовиков, которых Кукольников опередил в гонке за место руководителя президентской СБ. Ничто так не возбуждало проигравших, как мысль о том, что такой пост станет вакантным.
– Врачи сказали, что беспокоиться не о чем… – ответил Бидструп и стал рядом с Президентом на край пирса, над самой водой.
– Врачи не совсем так сказали.
– Я в порядке, – упрямо проговорил Павел Андреевич. – Александр Александрович, я уже и забыть успел. Не о чем тут говорить! Ну, кольнуло…
– У меня не так много людей, на которых я могу положиться, – произнес Крутов все тем же спокойным тоном. – Мне бы хотелось, Паша, чтобы ты как можно дольше оставался рядом. И если для этого надо хоть чуточку себя пожалеть, пожалуйста, сделай это. Все. Больше эту тему не обсуждаем. Но ночевать ты останешься здесь. И перед сном тебя осмотрит мой врач. И утром тоже.
Кукольников помолчал, а потом кивнул, крупной, как у щенка сенбернара, головой.
– Ну, вот и отлично, – сказал Крутов. – Давай-ка, Паша, пройдемся перед сном. У нас, кажется, кризис?
– Я бы не стал говорить так категорично…
– А как бы стал? – спросил Президент.
Аккуратно вымощенная диким камнем дорожка вела вдоль береговой линии. Она была достаточно широка, чтобы собеседники могли идти рядом, плечом к плечу.
Кукольников пожал плечами. Даже цивильный костюм, сшитый в мастерских на Сивил-Роуд, выглядел на нем, как мундир, и Крутов невольно подумал, что Павел Андреевич будет смотреться точно так же и в пижаме.
– Мы на грани кризиса. В принципе, эта карта разыгрывается достаточно давно, Александр Александрович, и ничего нового не произошло. Эволюционное развитие ситуации. Но это еще не кризис. Если он начнется, то последствия будут…
Он замялся, подбирая слова.
– Чрезвычайно тяжелыми.
– Это ты смягчаешь?
– Это я смягчаю.
– В целом, я с ситуацией знаком… – сказал Крутов, а Бидструп, вспомнив приснопамятное заседание Совета Безопасности, ухмыльнулся, искривив сухие губы. – И считаю, что реагировали мы вполне адекватно. Что по-твоему изменилось за последние недели?
– Если раньше я был склонен думать, что соседи на вентили не лягут, то теперь… Понимаете, Александр Александрович, может быть это не слишком удачный пример, но… Как при семейной ссоре, когда дело слишком далеко зашло. Когда из сундуков достают старые обиды, кто и кому наступил на ногу и в каком году, кто кого и как обозвал, кто и кому что должен. И все эти мелочи множатся и множатся. Получается снежный ком, который катится по склону…
Он перевел дыхание.
– Украинцы на попятную не пойдут. Слишком много сказано. Слишком много обещано. Там сложная ситуация, но кто бы из них не победил – для нас совершенно все равно. Если вы, конечно, не собираетесь менять экономические установки.
Крутов качнул головой.
Ну, тогда точно – никакого значения, – сказал Кукольников. – Дешевый газ, дешевая нефть – единственные рычаги управления, которые у нас были. Раз их нет – идеологическая геополитика закончилась, началась банальная экономика. Мы не можем купить их дружбу, значит можем только их заставить действовать так, как надо нам.
– Да и Бог с нею, с геополитикой, – махнул рукой Крутов, но было в его негромком голосе что-то настолько неискреннее, что Бидструп невольно встрепенулся и попытался посмотреть Президенту в лицо. Но в сумраке ночи, слегка разбавленном светом луны и небольших декоративных фонарей, выражение лица собеседника было трудно уловить, а уж увидеть, что говорят глаза и вовсе невозможно. – Геополитика это развлечение для сильных, рестлинг для сверхдержав. Никто из соседей на этой доске не сыграет, ростом не вышли. А мы можем. И с каждым годом все лучше и лучше. Так зачем нам покупать чью-то дружбу, Пал Андреевич? На ближайшие сто лет в нашем регионе мы будем диктовать правила, и те, кто много кричит о демократии, получат ее в полном объеме. Следующей же холодной зимой.
– Бесспорно, – согласился Кукольников спокойно. – Мы сильнее всех. Так всегда было, просто мы на время об этом забыли. И дали миру забыть о том, что с нами приходится считаться. И не просто считаться, а спрашивать разрешения. – Он улыбнулся. – Я, Александр Александрович, очень хорошо помню ту страну. Ту, которой уже нет. Даже когда она умирала, то мир боялся ее предсмертных судорог. И это, черт возьми, приятно! Приятно служить стране, о которую не вытирают ноги. И то, что сейчас делаете Вы, я считаю необходимым. Строго необходимым. Чтобы все эти кукольные сопливые страны раз и навсегда поняли, что бояться надо того, кто больше, и того, кто ближе. Чтобы от смелых мыслей крышу не рвало. И чем раньше наши бывшие родственнички поймут, кто в доме хозяин, тем лучше им будет.
Кукольников говорил твердо, обрубая фразы, но не жестикулировал, как обычно, а сдерживал движения и от этого его речь казалась еще более эмоциональной.
– И американцы, и Европа прекрасно понимают, что кроме России ни одного значимого игрока на доске нет. Китай слишком далеко, да и в ближайшее время он будет завязан на наши ресурсы. Ни Украина, ни Белоруссия с Молдовой, ни Грузия НИКОГДА не смогут играть собственную партию, пока мы не подпускаем их к среднеазиатской нефти и газу. Каспийский регион для них закрыт, и англичане с американцами, несмотря на декларации, ничем дешевым не поделятся. Но для того, чтобы испортить игру другому, вовсе не надо играть самому. Достаточно вовремя подставить ножку. И у Украины есть все шансы испортить нам игру. Еще год-два и обходной трубопровод сделает их послушными, как зайчики…
– Но у нас нет этой пары лет, – закончил за него Президент.
– Да, – подтвердил Бидструп печально. – У нас вообще нет времени. Поэтому нам нельзя было форсировать отношения. Нужно было тянуть время, успокаивать соседей, идти на компромиссы, и только тогда, когда мы сварили последний шов на новой "нитке", ударить по наглому чугунному лбу хохлов, и объяснить, кто будет курить, а кто сосать. Именно из этих соображений я всегда проводил взвешенную политику в своем ведомстве, и просил вас о том же. Но были и другие советчики… Не факт, что сделанное было сделано неправильно. Но то, что несвоевременно – это точно. И, к сожалению, я не вижу путей, чтобы все исправить.
– Семейная ссора зашла слишком далеко?
– Я думаю – да.
– А ошибка была? Ты уверен в том, что мы не получили бы эскалации в отношениях в любом другом случае?
– Была. Ошибка не принципиальная, просто мы поторопились. Размахивали саблей, которую пока не выковали. Но кому теперь от этого легче?
– Красивое сравнение… Невыкованная сабля. Ты намекаешь на то, что это моя ошибка?
– Вы, Александр Александрович, слишком лично воспринимаете страну, – сказал Кукольников безо всякой иронии. – И, наверное, поэтому каждую ошибку считаете своей. У вас, как у любого человека, который не боится принимать на себя ответственность, ошибок было предостаточно. Но не думаю, что вы ответственны за смену геополитических ориентиров в соседних странах. Вы могли это отсрочить, но не отсрочили.
– Уже легче, – невесело пошутил Крутов. – Только знаешь, Пал Андреевич, во всем, что происходит, всегда виноват тот, кто мог все исправить, но не исправил. Мог сделать, и не сделал. И неважно почему. Люди редко знают причины провалов, но зато хорошо видят последствия. Я бы даже сказал так – людей редко интересуют причины.
– Я бы продолжил, – добавил Бидструп. – Люди редко замечают и последствия, если они не касаются их лично.