– Великая Работа, – ответил он, трансформируя ответ столь приглушённый и столь чистый, что он был почти дозвуковым.
Он с удовлетворением увидел, как кончики её разделённых пальцев снова дёрнулись. Она была слишком почтительной и также была в курсе сокращения ресурсов Механикум, чтобы рисковать передать свою работу подчинённым, но восхищение присутствием Кейна всё сильнее отвлекало её.
– Вы оказываете мне честь, – сказала она прямо и откровенно. Её частный тон прозвучал тоскливо, почти жаждущим новых данных.
– Оказываю, – согласился Кейн. – Война Омниссии в самом разгаре. Десять Тысяч и Безмолвное Сестринство, да славятся их имена за их славнейшую из служб, доставили волю Бога Машины в форме списка реквизиции.
Лэнд выгнул тонкую бровь, но ничего не сказал. Иеронима повернула капюшон к генерал-фабрикатору, посмотрев на него затенённым лицом с зелёными линзами разных размеров. Чтобы компенсировать это со спины размотался механодендрит и направил глазную линзу на чашу с мозгом. Удвоив источники зрения, она смотрела на Кейна и одновременно продолжала работать. Экраны с биосимволами, свисавшие с потолка свободным кольцом, показывали поток данных об активности мозга, пока Иеронима манипулировала им нежными прикосновениями.
Она ничего не сказала, потому что ничего ещё не должна была говорить. Пока. Генерал-фабрикатор Священного Марса не пришёл бы сюда беспокоить её списком реквизиции из ящиков болтов и роботов, которым предстояло стать клинковым мясом против врагов. Было что-то ещё. Что-то неожиданное.
– И, – добавил Кейн, – наконец появилась возможность. Аднектор-примус Мендель погиб. Его смерть оставляет пробел в руководстве Объединителями.
Иеронима всё ещё молчала. Кейн оценил её надлежащее почтение и внимание. Инстинктивно он едва не загрузил список реквизиции прямо ей, но не доверял ноосфере. Сколь ни объединёнными были Марс и Терра, они всё же оставались двумя империями под одним знаменем, двумя королевствами с одним королём. Их интересы не всегда целиком и полностью совпадали, а Загрей Кейн стал скуп на доверие в эти дни. Когда тебя вынуждают бежать с родной планеты в паническом позоре, это оставляет след в душе.
Псибер-обезьяна Лэнда спрыгнула с плеча хозяина на рабочее место Иеронимы. Зверёк следил за движениями тонких бионических пальцев и что-то чирикал сам себе. Никто не обращал внимания на его проделки, даже Лэнд.
Генерал-фабрикатор продолжил. – Кроме тысяч новых солдат и материально-технического обеспечения Десять Тысяч, с благословления Омниссии, просят Механикум предоставить полководца для новой армии, чтобы заменить Менделя. Для выполнения этого требования ваши последователи Несозидающего бога приступят к опасному созданию архимандрита.
Теперь вопреки всему коду и кредо Иеронима остановила своё служение. Щупальце механодендрита быстро скрылось под одеждой, и четыре руки сжались и разжались со щелчком, сложившись в когти. Все до единой глазной линзы на безликом лице зашумели и повторно сфокусировались:
– Вы требуете этого от меня, генерал-фабрикатор?
Кейн выпустил мощный поток кода.
Иеронима низко поклонилась – Вы оказываете мне честь, – повторила она с надлежащим почтением. – Ваша воля будет исполнена.
– Вы своей работой оказываете честь всем Механикум, – ответил Кейн. – Возьмите все материалы, которые вам требуются для запуска процесса, и наполните себя Движущей Силой. Пусть Омниссия благословит вас и ваше вознесение.
Аркхан Лэнд закашлял с отвратительной человечностью. – Всё это столь увлекательно, вот только…
Оба архижреца уставились глазами-линзами на всё ещё остававшегося человеком и крайне непочтительного члена своего триумвирата.
–… зачем вам нужен я?
С каким нежеланием Кейн признал это:
– Ваше видение. Ваше понимание действия запретного вооружения. Ваше знание тайн Гексархионских хранилищ.
Аркхан слегка повернул голову и прищурился. – То, о чём вы спрашиваете, навечно предано забвению по приказу генерал-фабрикатора. Вы знаете это.
– Я – генерал-фабрикатор!
Лэнд хмыкнул. – Настоящим ге…
– Оставьте свои попытки шутить, – предупредил Кейн. – Даже не вдыхайте такое чувство, техноархеолог Лэнд. Моё терпение не безгранично.
Лэнд согласился, удивлённо кивнув. – И всё же они много берут у нас и мало дают взамен.
Кейн ответил отрицательным прерывистым звоном, напоминавшим презрительный смех, издеваясь над самой идеей. У него больше не было настоящего человеческого лица, чтобы улыбнуться, о чём он ненадолго пожалел. Эффект биологического самодовольства порой оказывался полезен.
– Они много берут, верно. И всё же в ответ я взял с них слово, что путь на Марс останется под имперским контролем и контролем Механикум.
– Дом, – резко прошептала Иеронима. – Красный Марс. Священный Марс. Мать-Марс.
Аркхан Лэнд казался не столь впечатлённым. – Пустые обещания. Империум не может дать нам таких гарантий. Мы не можем вернуться домой, пока небеса Марса остаются в клетке.
Кейн испустил прерывистый поток кода от нелепой неточности гиперболы техноархеолога. – Я говорю ни об орбитальном штурме и ни о любой иной традиционной атаке. Я говорю о другом пути. Известном только среди высших эшелонов имперского командования.
Среди лязга и грохота непрерывно работающей промышленности пещеры Кейн наклонился ближе к своим доверенным лицам, чувствуя с какой нежностью слова покидают вокабулятор. Он чувствовал, как потекли слюни. Смазка повисла с решётки его рта.
– Омниссия однажды говорил о маршруте между Имперской Темницей и временно закрытыми вратами Аресианского хранилища. Я раньше не видел эту информацию даже в Античных архивах, но Его слово для меня – Всё. Этот путь находится в сети галактических магистралей и дорог, метафизически связанных с Его главной духовной машиной.
Иеронима молча смотрела на него. Каким-то неописуемым чудом даже Аркхану Лэнду нечего было сказать.
– Я говорю правду, – продолжил Кейн. – Я говорю величайшую и важнейшую тайную правду двойной империи Терры и Марса, и я говорю её тем, кто должен услышать. Судьба Механикум сейчас зависит от собравшегося здесь триумвирата.
И по-прежнему остальные молчали.
– Этот маршрут я потребовал укрепить и защитить любой ценой, – сказал Кейн. – По этому "Аресианскому пути" мы вернёмся на Марс.
Теперь Кейн видел, как мысли закружились позади человеческих глаз Лэнда. Размышления о принципах полёта и расстояния, о телепортации, об этой неоткрытой побочной космической технологии, которая являлась слишком священной, чтобы говорить о ней вслух и слишком драгоценной, чтобы поделиться. Он не понимал идеи паутины. И как он мог понять? Конструкция, если это вообще была конструкция, бросала вызов пониманию.
Но скоро он увидит. Да, он увидит.
– Как это возможно? – спросил Лэнд.
– Не важно, – ответил Кейн. – В своё время вы узнаете всё, что нужно.
– То есть вы не знаете.
– Не важно.
Иеронима снова показала себя смиренным и послушным союзником. Она ничего не сказала, ожидая разъяснений своего властелина. Кейн был устало благодарен за это.
– Аднектор-примус Мендель был человеком недалёкого видения и недостаточного патриотизма, – произнёс генерал-фабрикатор. – Поэтому на нас легло бремя трудиться ради насущных интересов Красного Мира. Мы трое будем наблюдать за работами по вознесению и вооружению архимандрита. Мы поможем Десяти Тысячам в их тайной войне и нанесём на карту пути этой паутины ксеносов. И затем, когда мы защитим Аресианский путь, мы поведём наших людей домой.
Глава 8
В ТЕМНИЦЕ. СУД НА КРЕПОСТНОЙ СТЕНЕ. ЗНАМЁНА III ЛЕГИОНА
Джая продолжала считать дни, хотя уже инстинктивно, а не намеренно. Время мало значило в однообразных стенах её камеры, но каждый день дважды приносили еду, а такой распорядок непросто забыть. К тому не оставалось ничего иного, кроме как есть и спать.
И ждать, конечно. Всегда ждать.
Питательную пасту приносил монозадачный почти до лоботомии сервитор. Он был бесполезным с точки зрения получения информации, не говоря уже о разговоре. Несколько раз она требовала от него подробностей о дате казни, но из слюнявого рта доносилось только неразборчивое ворчание. Она сомневалась, что существу осталось долго жить. С поражёнными катарактой глазами и чёрными зубами между вечно безвольными губами он и так уже выглядел полумёртвым.
Камера сначала казалась удобной, что удивило её, учитывая совершённое преступление. Место для сна было мягким, а стены сделаны из гладкого сухого гранита, который даже слегка излучал тепло, а не из сырого замшелого камня, характерного для тюремных камер в подземельях замка Хайрок – родового поместья её семьи. Был даже сундук для вещей, но их осталось мало, и она использовала его для хранения дешёвых жестяных банок с питательной пастой, которой её кормили с тех пор, как она оказалась здесь. За пятьдесят один год жизни Джая никогда не попадала в тюрьму, но она была осторожным человеком: оставлять понемногу в каждой банке и создавать запас казалось мудрым решением, на тот случай, если её прекратят кормить в качестве наказания.
Она могла сломать и согнуть жестяную посуду, сделав из кусков ножи, но как оружие такие осколки будут ненадёжными и почти бесполезными. Она могла зарезать приносившего еду сервитора, но убийство чёртового существа ничуть не улучшит ситуацию. Во-первых, за это могли совсем перестать приносить еду. Во-вторых, это было слишком мелочным – бить такого беззащитного и глупого киборга. Воистину бесчестное убийство. Ни одно знамя не подняли бы в главном зале замка Хайрок, чтобы отпраздновать такую небольшую победу.
Поэтому она позволяла существу жить.
Другим вариантом было перерезать себе запястья, что вообще не было вариантом. Нельзя сказать, что она считала эту мысль отвратительной – порой самоубийство одобрялось, как епитимия за грехи против кодекса чести, но не в тех случаях, когда пытались избежать последствий преступления. Честь требовала, чтобы она дожила до казни.
То, что тюремщики не стали лишать её возможности совершить самоубийство показывало их истинное презрение. Вполне возможно, они были совсем не против, если бы она и в самом деле оборвала свою жизнь.
Она тренировалась, поддерживая форму, отжимаясь на каменном полу, пока пот не начинал бежать по жилистому телу, приклеивая к коже поношенную и грязную униформу. Она ела густую питательную пасту и пила солоноватую много раз фильтрованную воду. Она спала в одежде, отказываясь снять униформу даже в плену. Первые несколько недель она ужасалась и испытывала всё большее и большее отвращение от запаха своего немытого тела, но ко второму месяцу вонь прошла. Она подозревала, что на самом деле ничего не изменилось, и просто она привыкла к запаху, который перестали замечать чувства. Расчёсывание волос пальцами помогало только первую неделю. Достаточно скоро она просто завязала их в конский хвост, используя один из своих шнурков.
Подходя к металлической двери камеры, она видела только гладкие стены коридора, простиравшиеся во всех направлениях и освещённые тусклыми и мерцающими люминесцентными шарами. Только на третий день она поняла, что не одна здесь, когда крик, по правде говоря, скорее расстроенный вопль, пронёсся по коридору. Она закричала в ответ, горло саднило от загрязнённого воздуха темницы, спросив кто ещё здесь.
– Баронесса? – раздался ответ с несчастной надеждой.
Она рассмеялась. Один из её придворных находился в камере поблизости. – Севик?
– Баронесса! Сомневаюсь, что у вас есть расчёска, не так ли?
Один придворный оказался несколькими. Следующие дни они провели в перекрикивающихся разговорах, которые тюремщики просто проигнорировали.
Со временем они становились всё молчаливее. О чём можно было говорить? Сколько раз они могли заставлять себя беззлобно смеяться над своей участью, когда все начинали худеть и чувствовать, как зубы шатаются в дёснах?
Баронесса понимала. Она замолчала по тем же самым причинам. Она замкнулась в себе не с целью закрыться, а с целью выжить. Она не собиралась предстать перед расстрельной командой жалкой сломленной тенью самой себя – поэтому она поддерживала форму. Она оставляла пайки на всякий случай. Она сочиняла в уме стихи о битвах или рассказывала старые поэмы-саги, распевая их вслух, хотя голос с каждой неделей становился всё слабее и слабее. Сначала она пыталась петь раз в день, и придворные пели вместе с ней. Когда силы покинули их, наступила настоящая тишина. Она иногда слышала как один или двое вздыхали или ворчали в камерах дальше по коридору. Голод шагал среди них, лаская пальцами с обгрызенными ногтями.
На сто пятьдесят первый день сервитор пришёл без еды. Он стоял перед дверью, интерфейсный порт отодвинулся и открылся, имитируя проталкивание жестяной банки в щель. Его бледная рука оказалась пустой, но подражание было идеальным. Он вёл себя, как всегда, не понимая, что толкает горстку несвежего воздуха.
Она смотрела на него, не прекращая тренировку, упираясь ботинками в стену и медленно качая пресс. Она смотрела, как сервитор протолкнул флягу с водой, как обычно. Она смотрела на порошкообразные очищающие кристаллы на дне фляги, напоминавшие ил, распространявшие свою горькую чистоту на воду.
И затем она смотрела, как сервитор ушёл.
Это было наказание? Ошибка при распределении порций продовольствия? Варианты прокручивались в голове, включая ледяной и незваный, что это было формой казни. Возможно, они всё же не поставят её перед расстрельной командой и не позволять гордо умереть в униформе. Вместо этого её заморят голодом. В лучшем случае оставшуюся от неё истощённую оболочку похоронят в общей могиле на Терре. В худшем случае её тело бросят в крематорий для вышедших из строя сервиторов и закончивших жизнь в позоре заключённых.
Она взяла флягу с водой, пока не поддаваясь панике. У неё оставались запасы. Она сможет продержаться несколько недель на питательной жидкой каше, которую откладывала.
Крики вернулись, когда прошёл день. Остальные заключённые проходили через то же самый фарс, ничего не получив от сервитора-тюремщика, который был слишком ограничен, чтобы понять, что именно делает неправильно.
Баронессе оставалось только ждать. Если сервитор вернётся ночью и повторит свои бесполезные действия, то она поймёт что что-то пошло не так. До тех пор она не уступит страху. Страх был полезен – он показывал, когда нужно быть внимательным и начеку, но становился ядом, если пускал корни. Чем глубже он проникал в сердце, тем сильнее влиял на критическое суждение и отравлял разум.
Она провела следующие часы в тренировках, размышлениях и позволила несвежей воде заполнить живот вместо обычной пасты. Когда сервитор как по команде вернулся точно восемь часов спустя, она встала и подошла, посмотрев на бледные руки киборга.
Он снова сделал толкающее движение и снова в его руках ничего не оказалось. Когда он повторил жест – фляга для утоления жажды также оказалась пустой. Очищающие кристаллы лежали на дне, столь же сухие, как песок в пустыне.
Ни еды. Ни воды.
Баронесса закрыла глаза, слушая удалявшиеся шаги сервитора. Она могла смириться с топором палача или шеренгой расстрельной команды. Но жизнь внутри стального корпуса плохо подготовила её к чувству беспомощности.
Она сжала кулаки, медленно и сильно, так, что побелели костяшки пальцев.
– Если я дышу – я не побеждён. Если я сражаюсь – я не сломлен.
Она бросилась к двери, забарабанила по ней кулаками и снова и снова выкрикивала слова, позволяя им заполнить длинные коридоры тюремного комплекса.
– Если я дышу – я не побеждён. Если я сражаюсь – я не сломлен.
Слова эхом вернулись к ней, кричали десятки глоток, подхватив старый знакомый боевой клич.
Один день превратился в два. Это было всеми доказательствами, в которых она нуждалась. Баронесса решила действовать, пока два дня не превратились в три.
Питательная паста содержала влагу, хотя едва ли в количестве необходимом для человеческого тела. Уже скоро баронесса смотрела на камеру слипавшимися обезвоженными глазами и сжимала осколок, из которого она, в конце концов, сделала некое подобие ножа. Она не питала особых иллюзий, что убийство сервитора как-то улучшит её положение, но его гибель могла запустить какую-нибудь системную тревогу, благодаря которой её истинные тюремщики узнают, что она и её придворные умирают от жажды и голода. Если никто не явится за убитым сервитором, то, по крайней мере, она поймёт, что это казнь.
Это будет просто. У сервитора не было никаких защитных систем или оружия для ответного удара, кроме цилиндрической шоковой булавы, которая была слишком медленной и в слишком плохом состоянии для быстрого использования. Всё, что ей требовалось – втянуть руки существа в щель для еды, ошеломить, впечатав лицо в дверь, а затем перерезать запястья грубым ножом. Вероятно, он вернётся к своим обязанностям, оставляя позади себя кровавый след, и оставалось надеяться, что это вызовет какую-нибудь тревогу по всей тюрьме.
Оставалось надеяться.
Когда она услышал отдалённое эхо бионических ног, то так крепко сжала нож, что порезала ладонь. От обезвоживания зрение стало серым, слух приглушённым и каждая вена в черепе болезненно пульсировала, но ей всё же удалось встать и – не совсем понимая, что делает – поправить рваную пропотевшую униформу.
– Если я дышу – я не побеждён. – Резко прошептала она. – Если я сражаюсь – я не сломлен.
– Пожалуйста, отойдите от двери, – произнёс сервитор из-за закрытого металлического входа. Раньше надзиратель никогда не говорил. Она сомневалась, что он вообще мог говорить. На миг она задумалась не вызвали ли замедленные жаждой мысли слуховую галлюцинацию. Это, конечно, звучало не так, как она ожидала. Золотой металл заблестел с другой стороны щели для еды.
Что…
Изумление исчезло, когда клинок копья в метр длиной с лязгом и треском пробил укреплённую дверь. Оружие скользнуло назад, и появились золотые пальцы, схватившие края пробоины. Она увидела, как они повернулись и сжались, а затем разорвали истошно заскрипевший несчастный металл. Вырванная из стены дверь с грохотом рухнула на пол. Баронесса вздрогнула от звуков удара искорёженного металла по каменному полу коридора.
Шагнувший в камеру человек не был сервитором. Ему пришлось наклониться, чтобы пройти в дверной проём.
– Баронесса Джая Д’Арк, хранитель Хайрока?
– Кустодий. Для меня это честь. – Её голос превратился в сухой кашель. Ей было стыдно показывать слабость перед врагом, но будь она проклята, если станет молчать. – Вы пришли, чтобы, наконец, казнить меня?
–Я принимаю ваши слова за подтверждение. Меня зовут Диоклетиан Корос из Десяти Тысяч, префект гиканатов. Пожалуйста, следуйте за мной, баронесса.
– Я требую права умереть в чистой униформе.
– Очень культурно. Уверен, что однажды вы именно так и умрёте. Но я не собираюсь убивать вас. Вы помилованы.
– Сигиллит никогда не отменит моего приговора.
– Сигиллит никогда вас и не приговаривал. Подозреваю, что посреди всей бесконечной бюрократии войны он просто забыл о вашем существовании, пока вы не потребовались. Вы помилованы во имя Императора. Теперь следуйте за мной, если не хотите, чтобы ваш баронский двор продолжал гнить в камерах.
Она последовала за ним, хотя и осторожно. – Потребовались? – спросила она. – Мы потребовались?
Кустодий не ответил.