Шалай молча доел тост с мармеладом, поставил на блюдце пустую чашечку из-под кофе и, пожевав губами, спросил:
– Как я понял, ты ненадолго?
Сергеев кивнул.
– От силы на недельку. Тут даже больше от тебя зависит.
– Я не задержу, – пообещал Роман. – Буду рад с тобой еще поболтать, если выдастся минута. Выпить по рюмочке, старое вспомнить…
Оценив сказанное, как намек, Сергеев принялся подниматься, но Шалай предупреждающе поднял руку, предлагая собеседнику остаться.
– Погоди, Миша, есть еще разговор… Ты ведь не спешишь?
Можно подумать, что это что-нибудь меняет, подумал Умка и покачал головой. Спешить было действительно некуда. Четвертьчасовой разговор с шефом гетманской СБ практически решил все вопросы. Было уже понятно, что сделка состоится и даже "окно" на обратный путь Шалай ему обеспечит. Негласно обеспечит, без лишних телодвижений – просто в нужный момент пограничники или ПВОшники будут смотреть в другую сторону. А если что-то в отношениях с Шалаем у Сергеева пойдет не так, то… Об этом было лучше не думать. Однокашник мог в любой момент стереть Умку из реальности с той же легкостью, что ребенок смахивает ластиком ошибочно проведенную карандашом линию.
– Для тебя не секрет, что я поддерживаю с некоторыми спецслужбами Империи и Восточной республики неформальные отношения? – начал Шалай и Сергееву показалось, что он делает над собой некоторое усилие. Разговор явно не доставлял шефу контрразведки Конфедерации никакого удовольствия.
– Не секрет, – сказал Умка, не кривя душой.
Отсутствие дипломатических отношений между конфедератами и "восточниками" вовсе не мешало общению профессионалов. Конфедерация не признавала самого факта существования Восточной республики, Восточная республика отрицала существование Конфедерации. Европа, признавшая Конфедерацию в течение суток после ее торопливого провозглашения, до сих пор не могла решить, признавать или нет Восточную республику, признанную Российской (тогда еще) Федерацией в ночь ее образования.
Все было сложно, но для бывших коллег, прочно оккупировавших коридоры власти в силовых структурах, сложностей не существовало. Границы, названия, конституции и хартии были для профессионалов пустым звуком. Никакие выпускники Лиги Плюща не могли сравниться по согласованности действий с воспитанниками школ КГБ СССР – личные взаимоотношения тут играли минимальную роль. Основной упор делался на ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ к клану, и те, кто об этой принадлежности забывал, обычно плохо заканчивали. Сергеев, который когда-то начал играть по собственным правилам, отдавал себе отчет, что не случись Потопа и всего того, что пришло вслед за ним, не измени он в свое время линию поведения, не наладь разорванных некогда отношений с бывшими коллегами и шефами – быть ему изгоем, которому никто не протянет руку помощи. А, скорее всего – быть просто мертвым: возможностей отправить его "под лед" у коллег было навалом. Шалай жил по тем же правилам. Не потому, что хотел, а потому, что иначе жить было нельзя. Во всяком случае, если хочешь выжить.
– Мы провели несколько интернет-конференций в режиме закрытого канала, – продолжил Роман неторопливо. Он достал из настольного хьюмидора сигару и жестом предложил Сергееву угощаться. – Потом мне пришлось слетать в Москву. Невелико удовольствие, особенно когда нужно лететь инкогнито, через Вену. Да и не люблю я бывшую столицу нашей родины. Шумно там. Людей слишком много. Но пришлось. Как сам понимаешь, от таких предложений не отказываются.
– Понимаю, – подтвердил Умка, срезая у сигары кончик. Сигара была настоящая, кубинская. С тех пор, как на Кубу вернулись американцы, кубинские сигары дорогих сортов можно было купить сравнительно свободно. Были бы деньги.
– Скажи мне, Михаил Александрович, – спросил Шалай, окутываясь облаком сиреневатого дыма. – А тебе в последнее время ничего не показалось странным?
Он хитровато прищурился и в тусклом свете дождливого утра, пробивавшегося сквозь высокие окна в полумрак вельможного кабинета, стал чем-то похож на Мангуста. Сходство было практически неуловимым – некие ускользающие детали: поворот головы, зависшая над подлокотником кресла рука, сжимающая истекающий дымком цилиндр сигары… Потом освещение изменилось, сходство исчезло…
А непонятный вопрос остался.
– Прости, Рома, – спросил Сергеев осторожно. – А что именно должно было привлечь мое внимание? Понимаешь ли, – предварил он вопрос собеседника, – в месте, которое я имею счастье называть своим домом, происходит очень много странных вещей. Например, в прошлом году я видел две вспышки странных, необъяснимых болезней. Тебе докладывали о "мяснике"?
Шалай кивнул.
– Я перепугался по-настоящему, – продолжил Сергеев. – Особенно, когда увидел медведя без шкуры. Он, знаешь ли, очень на человека похож… Я уж подумал, что эта зараза и на людей действует…
– Так она и действует, – спокойно сказал Роман Иванович, внимательно глядя в глаза Умке. – Приблизительно в 20 % случаях заражения.
Сергеев похолодел.
"Мясник" в Зоне совместного влияния поработал один раз, но результаты впечатляли. Михаил до сих пор не мог без ужаса вспоминать освежеванные неизвестно кем туши и тушки лесного зверья, трупы коров и лошадей, лишенных шкуры, напоминавших глянцевые муляжи в анатомическом театре. После сергеевского рассказа Красавицкий долго осматривал его, брал всевозможные анализы и конце концов заявил, что если это вирус или какая другая биологическая гадость, то для человека она, скорее всего, неопасна.
20 % от общего числа зараженных. Один к пяти. Вовсе неплохой расклад. Приходилось работать и при худших.
– Кто-то проводил эксперименты? – спросил Сергеев.
– Какие эксперименты? – вернул вопрос Шалай, недоуменно подняв брови. – Разве я говорил о каких-нибудь экспериментах?
А ведь знает, чертяка, подумал Умка с растущей неприязнью. Знает что-то, но никогда не скажет лишнего. Может, потому что умный. Может, потому, что рыло в пуху по самые уши. Ах, Рома, Рома… Мне бы тебя в дружеские объятия на полчаса да с соответствующими препаратами, сколько интересного ты бы мог рассказать! Но такого расклада не будет. Не потому, что не может быть, а потому, что мне такой расклад не нужен.
– Значит, мне послышалось, – сказал Сергеев, усмехаясь невесело. – Второй случай – водяная лихорадка. Было три вспышки. Но там химия…
– В Госпитале определили? – перебил Шалай.
– Да, – Умка пожал плечами. – Хотя там было много необъяснимых случаев, похожих на заражение биологического характера.
– Расскажешь, – резюмировал Роман Иванович и взмахнул рукой. – Меня интересует не это. Я говорю о …
Он запнулся, очертил кончиком горящей сигары круг и вздохнул тяжело.
– Нет, так не объяснишь… Понимаешь, Миша, наши договоренности и наши переговоры там… Мне кажется, что вас не учитывают в длительной перспективе…
– Кого – нас?
– Вас – это вас, – отрезал Шалай. – Зону. Ничью Землю. Речь шла о стратегии на несколько лет вперед. В общем, в детали я вдаваться не буду, они тебя не касаются, но вашу переменную никто не учитывал. До того всегда учитывали, а тут – вынесли за скобки. Вот нет вас – и все. Пустые территории. Понял, о чем я спрашиваю?
– А чей протекторат над ЗСВ предполагали ваши планы? – спросил Сергеев, чувствуя себя слегка ошарашенным.
Он мог предположить многое, но не такую откровенность от шефа гетманской контрразведки. Это был "слив". Однозначно. Шалай "сливал" ему информацию, да непростую, а такую… Стоп, сказал себе Умка. Он сливает не информацию. Он сливает собственные выводы. Ищет им подтверждения, "прокачивает" перспективы. Роман – классный аналитик. Он почуял что-то "верхним" чутьем, "проинтуичил", раскопал и теперь исследует, как археолог, смахивающий легкой кисточкой землю с артефакта. Он предлагает мне не готовые результаты, а подумать с ним вместе. Причем основная часть паззла у него в голове, и делиться ею Рома не собирается, а вот мои части головоломки попробует сопоставить с ему известными, и при том постарается не открыть карты.
– Тройной, – выдохнул Шалай вместе с ароматным дымом, в котором клубился жаркий кубинский полдень. – Наш, восточников и россиян. Понимаешь, что это значит? Или надо разъяснять?
– ООНовцы больше не у дел.
– Точно. Международного вмешательства больше нет.
– Значит, и совместного влияния больше не будет.
– Значит, так.
– И нас поделят?
– Как праздничный торт.
– И как они думают решить проблему? Зачисткой? Нейтронным ударом? Те, кто это планируют, хоть раз бывали в Зоне?
– Не думаю. Понимаешь, Миша, у меня сложилось впечатление, что у наших российских друзей есть стопроцентная уверенность в положительном решении вашей проблемы. И она основана не на химерных планах аналитиков, а на достаточно трезвом расчете спецов по полевым операциям. А это две большие разницы, мий любый друже.
– Но это же никому не выгодно, – произнес Сергеев растерянно. – Никому. Мы же буфер между всеми вами. Мы та проблема, которая не дает вам сцепиться между собой. Рома, да если нас ликвидировать, то вы же горло друг другу перегрызете! Восточники спят и видят, как бы извести вас под корень, а твои тонтон-макуты мечтают развесить москалей по веткам, причем не настоящих россиян, а именно своих бывших земляков с Востока в первую очередь! Мы же чека в гранате! Выдерни нас – все рванет!
– Думаю, ты немного преувеличиваешь, – возразил Шалай, вставая. – Это видимая часть айсберга. То, что каждая из сторон показывает друг другу и окружающим. А ты не задумывался над тем, как все обстоит в действительности?
– Только не говори мне, что обсуждается план объединения! Все равно не поверю!
– Объединение невозможно! – жестко сказал Роман Иванович. – Это даже не обсуждается. Ампутация состоялась. Все. Это навсегда. Мы разные народы. Разные конфессии. У нас разные истории и разные центры притяжения.
– Ну, да… – протянул Сергеев, забыв об осторожности. – Вы же европейцы. Ну, почти… Вот уже сколько лет стоите у ворот. Неужели протекторат – настолько приятная вещь? Скажи мне, Рома, неужели так приятно быть винтиком в марионеточном режиме, управляемом поляками? Это что, способствует расцвету национальной гордости?
Сергеев, договаривая фразу, уже ожидал вспышки бешенства, но ее не произошло. Шалай, наоборот, заразительно рассмеялся и посмотрел на Умку, словно видел его в первый раз.
– А ты смелый, друже… Но совершенно дикий. И вещи говоришь дикие. А что, быть марионетками при россиянах более почетно? Или они будут способствовать расцвету национальной гордости? Жди. Уже было. Только вопросы национального самоопределения тут ни при чем. Все получили, что хотели. Промышленный восток остался с Россией. Жаль, конечно, но мы ничего с этим поделать не смогли. Берег левый, берег правый… Это придумал не я. Так случилось. Мы же просто восстановили статус кво, вернулись в старые границы, ну, прихватили себе чуток земли…
Он усмехнулся.
– В качестве компенсации, разумеется. За многовековую дружбу.
Сергеев молчал.
– И за зону контроля нефтепроводов.
– У всего есть своя цена.
– Я рад, что ты это понимаешь. Так вот, Сергеев, чтобы у тебя не создавалось ненужных иллюзий о вашей геополитической незаменимости… – говоря эти слова, Шалай встал, обошел стол и, достав из ящика тоненькую папку, бросил ее на колени собеседнику. – Конечно, я понимаю, что и у нас, и у восточников, и у россиян есть радикалы. Их не может не быть. Более того, Миша, они нужны, для того, чтобы толпа почувствовала себя нацией. Ты же не думаешь, что каждый живущий на территории Конфедерации есть настоящий украинский националист?
– Вот что мне в тебе нравится, Роман Иванович, – произнес Сергеев с уважением, проглядывая лежащий в папочке листок с текстом, – так это твоя конкретность. Ты не просто изрекаешь тезисы, ты их еще иллюстрируешь. Он это ночью написал?
– Думаю, что да. Оперативный тебе попался попутчик. Неграмотный, правда. Ни хера на мове писать не может, но зато старается. Некоторые пассажи так просто тронули меня до глубины души. Ты действительно говорил, что гетман – страдающее сифилисом животное?
Сергеев рассмеялся.
– Ну, называл ли ты меня российским шпионом, спрашивать излишне… Кстати, зря смеешься. Такого доноса, конечно, недостаточно, чтобы человек загремел в лагеря, но вполне достаточно, чтобы испортить карьеру и создать массу неприятностей. И если бы дело не касалось тебя, мои парни просто передали бы дело в комитет контроля государственной идеологии… И там бы уже разбирались.
– Ты это серьезно? – спросил Умка. – Рома, мы с тобой знаем друг друга не первый год, альма матер у нас, в принципе, одна – какое, на фиг, дело из этого бреда?
– Брось, – отмахнулся Роман Иванович. – Не к тому цепляешься. Дело, если надо, я тебе из комариного писка состряпаю. У меня такие спецы есть – закачаешься. Все сам расскажешь, в подробностях…
– Орлы? – перебил его Сергеев.
Шалай осклабился, и Умке на секунду стало ОЧЕНЬ не уютно. Он был в полной власти шефа контрразведки, а тот (и это следовало помнить ежеминутно!) давно стал человеком государственным, державником, а для государственного мужа условностей типа землячества, дружбы или общих воспоминаний не существует. Существует личная выгода да то, что условились считать державными интересами. К личной выгоде Романа Ивановича Сергеев имел некоторое, весьма незначительное, отношение. А вот из сферы интересов государственных, судя по всему, давно выпал, как молочный зуб – почти без боли и без крови.
– Соколы, – сказал Шалай зло. – Не орлы – гетманские соколы. Ты на сталинское НКВД намекаешь? Так они нам в подметки не годятся! Ни нам, ни российскому 4-му управлению, ни СМЕРШу Восточной республики. Мы даже не апгрейд того механизма, мы совершенно новое устройство. Мы умеем делать такое, что им даже и не снилось! Их система тотального контроля – детские игры в сравнении с тем, чем владеем мы!
– Меня невольно переполняет гордость, – Сергеев решил идти до конца. Ну, не расстреляет же Шалай! Разве что депортирует! – Как я рад за вас, Рома!
– Ты меня просто бесишь! – прошипел Роман Иванович. – В твоем возрасте надо соображать не горячим чекистским сердцем, а холодной головой! Я с тобой, как человеком… Сергеев! Я хочу, чтобы ты понял, радикалов всего один процент. Они управляемы, недалёки и совершенно беспомощны без мощной государственной поддержки. Мне их загнать в стойло – полминуты времени. Будут стоять, как миленькие, жрать прошлогоднее сено и страдальчески мычать по команде. У Крутова – что радикальные элементы, что оппозиция – с рождения ходят только строем, даже посрать. В Восточной республике Калмыков, при согласии Совета Олигархов, в два счета переоденет свою Сотню в шаровары и заставит их петь "Засвисталы козаченьки", но так задача не стоит. Все значительно проще, потому что никто никого любить не обязан, но для того, чтобы не перестрелять друг друга, вы нам не нужны. Понял? Никому вы не нужны. Только тем, кто делает на этом деньги!
А, значит, подумал Сергеев, всем, кого ты перечислил. Потому что я делал бизнес и с ребятами Калмыкова, и с нашими бывшими коллегами в Москве, и с тобой, дорогой Роман Иванович!
– Я тебе этот донос показал, для того, чтобы ты понял, что, за исключением нескольких тысяч человек, все в этой стране – перепуганное насмерть стадо. Стопроцентно управляемое быдло. И они кого угодно предадут, сами, по внутреннему зову сердца. Добровольно и с песней.
– Спасибо, – произнес Сергеев, не сводя с собеседника глаз, – я понял. Тем более, что слышу подобное не в первый раз. Нечто похожее некогда мне излагал Мангуст. У него была своя теория о тех, кто правит и тех, кто годится только на удобрение. И в результате действия его теории пятнадцать миллионов человек пошли на удобрения. Со мной он не мог определиться и, надеюсь, что последний мой аргумент его убил. Но теперь мы живем совсем в другой стране, а убей я его раньше – все могло бы сложиться по-другому.
Шалай захохотал. Вполне искренне, то и дело отбрасывая падающую на глаза рыжевато-седую челку.
– Так вот кому я должен сказать спасибо за нынешнюю должность! Мангусту! Значит, по-твоему, не будь Мангуста, и ничего бы не произошло! Бог мой, какая наивность! Умка! Опамьятайся, панэ! Вспомни, что такое "объективная реальность, данная нам в ощущения"! То, что произошло, не было придумано, оно проистекало из событий, слов, экономических причин! Роль личности в истории! Да не было бы никакого Мангуста, а катастрофа все равно была неминуема. Потому что участники балета все сделали для того, чтобы кошмар материализовался!
– Шалай! Это была твоя страна!
– Это моя страна. Эта. А не та москальско-жидовська держава. Там я был никто. Чиновник. Клерк. А здесь я первое…
Он запнулся, осторожно выдохнул и нехорошо улыбнулся, приклеившись к глазам Сергеева враз остекленевшим взглядом.
– Как же ты меня злишь, Миша, – ласково сказал он. – Как же ты меня злишь. Ты думаешь, что приспособился? Стал в этой жизни самым крутым? А на самом деле – ты никто. Вожак стаи бродячих собак. Все вы там, за проволокой – бродячие собаки. И срока вам отпущено два, ну, от силы три года. А дальше – все. Ничего не будет. Пролетят над территорией вертолеты – и вы все умрете. Слезет с вас шкура, или просто захлебнетесь блевотой, но вас не станет, и в мире ничего не изменится. Он, возможно, будет только чище и комфортнее. Потом придут санитарные команды с огнеметами, и от твоей стаи не останется даже пепла. Вы уйдете в небытие, а мы останемся и потом вернем себе Крым, в котором пока гуляет другая стая.