- Ты сам выбрал свою участь, воин, - теперь в голосе рыжебородого всадника уже не было прежнего благодушия. - Ты поднял оружие на неимеющего его. Это говорю я - Есугей Борджигин, прозванный Багатуром. Ху-рра!
Боевой клич монголов раскатился над степью. И тотчас же из-за холма ему ответил многоголосый рев и слитный топот множества копыт. Не менее сотни всадников вынеслись на пологий склон.
- Ху-рра!! - кричали они, нахлестывая своих низкорослых скакунов.
Большая часть монголов устремилась к каравану, несколько человек помчались на выручку своему предводителю. Но Есугею ничего не угрожало - гвардейцы предпочли не вступать в бой с непонятным и пугающим их человеком в меховом малгае. Они побросали мечи и копья в пыль.
Есугей тронул поводья и шагом спустился с холма.
- Почему ты выстрелил, воин? - спросил он у тяжело дышащего Ши-Цзо.
- Мне… мне стало страшно… - не в силах выдержать тяжелый взгляд монгольского вождя, китаец отвел глаза.
- Это плохо, - с сожалением покачал головой Есугей. - Быть может я бы и оставил тебе жизнь, но ваш Алтан-хан с помощью коварства татар захватил моего деда Амбагая и приказал прибить его железными гвоздями к деревянному ослу, а потом выставить на солнцепеке перед своим дворцом. На всех Борджигинах лежит долг крови…
Он резко выхватил из-за пояса короткий прямой меч-илд. Клинок блеснул в воздухе и голова десятника полетела под копыта коня. Обезглавленное тело некоторое время ровно держалось в седле, затем съехало набок и испуганный скакун унес его прочь.
- Этих тоже убить, - холодно распорядился Есугей, вытирая окровавленный илд о конскую гриву. Окружившие его дружинники-нукеры тут же перебили гвардейцев.
Тем временем основные силы монголов домчались до каравана и схватились с оставшимися стражниками. Те построились полукольцом, но степняки не стали бросать своих коней на отточенные жала цзиньских копий. Окружив врагов, они достали луки и воздух потемнел от множества стрел.
Монгольский лук, склеенный из деревянных пластин костяным клеем - оружие страшное и смертоносное. Он посылает стрелу на три сотни шагов, а с пяти десятков способен насквозь пробить шею лошади. Или тело человека, даже если он облачен в стальные доспехи.
Бой получился коротким. Вскоре все гвардейцы были расстреляны, раненых добили мечами. Погонщики и слуги купца, сдавшись без боя, молча, наблюдали за гибелью своих защитников.
Когда дрожащего от страха Юнь-Су подвели к Есугею, купец неожиданно захрипел, царапая ногтями горло, и свалился замертво.
- Его убило Вечное Синее небо! - торжествующе крикнул кто-то из нукеров. Остальные тут же подхватили:
- Да падет гнев Тенгри на головы всех слуг Алтан-хана и татар!
…Осмотрев товары, Есугей объявил погонщикам:
- Теперь я - ваш господин.
- Здесь человек, непохожий на караванщика, - крикнул из-за повозок нукер, толкая в спину мужчину в коротком зеленом халате, расшитом по швам красным шнуром. В руках тот держал дорожный мешок, из-за пояса торчала костяная рукоять ножа.
- Интересно, - Есугей приподнял бровь, разглядывая широкое, спокойное лицо. - Почему ты не смотришь мне в глаза?
- Я испытываю страх, господин, - ответил мужчина.
- Воин должен уметь превозмогать свой страх.
- Я - не воин.
- В степи все мужчины - воины, - не согласился Есугей. - На тебе тангутская одежда, но ты не тангут, не монгол и не ханец…
- Господин прав - я кидань.
- Как твое имя?
- К чему господину утруждать себя, запоминая все эти наши Ляо и Цаи? Зови меня просто: Звездочет, ибо такова моя работа - считать звезды.
Есугей нахмурился.
- Вечное Синее небо создало ночные звезды, чтобы путники могли угадывать по ним дорогу в степи. Зачем ты считаешь их? Это плохо. Это может прогневать Тенгри.
- Древние мудрецы Чань говорили: "Не ищи рогов на голове зайца и волос на панцире черепахи". По звездам я могу угадывать будущность и предсказывать судьбы людей, - смиренно ответил кидань.
- Вот как… Ты второй раз заинтересовал меня. Поедешь с нами. Эй, Даргутай, дай ему лошадь и не спускай глаз с этого человека. Я хочу, чтобы он предсказал и мою судьбу!
Отрядив десять человек сопровождать караван, Есугей-багатур посмотрел в раскинувшуюся над головой голубую бездну, где плавал одинокий коршун, и сказал:
- Поход был долгим. Надо спешить. Моя жена Оэлун скоро родит. Я хочу видеть, как мой первенец появится на свет. Мы возвращаемся домой! Ху-рра!
Глава шестая
В западне
Надя ждет меня у подъезда. На ней голубое короткое платье, белые туфли на платформе, волосы уложены в модную прическу. Яркая помада на губах, синие вечерние тени, в руках белая сумочка с кольцами. Все это недвусмысленно означает: родители уехали, квартира свободна. Еще неделю назад, увидев Надю такой, я весь затрясся бы от предвкушения: танцы, прогулка по ночной Казани, бутылка "Монастырской избы" и полутороспальная кровать в Надиной комнате.
Но сегодня мне почему-то делается скучно. Свидание с любимой вроде бы девушкой представляется обычной рутиной или даже работой. Подергаться на танцульках, побродить в полутьме, поболтать ни о чем, выпить - и в койку.
Тоска…
- Привет! - улыбается Надя.
Я сдержано киваю.
- Полчаса жду-жду - тебя все нет, - она продолжает улыбаться.
- Задержался в редакции, - я хочу ответить нормально, но получается как-то рассеяно, вроде бы как через силу.
Улыбка на Надином лице превращается в недоуменную гримаску.
- Что-то случилось?
- Да нет, все нормально… Устал просто.
- Но на танцы-то мы идем? - в голосе девушки звучит тревога и озабоченность.
Я наклоняю голову в знак согласия и вдруг понимаю - нет, сегодня никаких танцев не будет. Не хочу. А раз желания нет, кто сможет меня заставить?
Говорю, глядя на ее пышные, вздыбленные волосы:
- А давай сразу к тебе?
- Как - сразу? - удивляется Надя. - Я два часа на прическу потратила…
Она выпячивает нижнюю губку. Это означает - Надя расстроилась. Меня всегда умиляла эта ее особенность - выпячивать губку. Она делала Надю похожей на ребенка, на маленькую обиженную девочку, которую хочется пожалеть, развеселить, сделать счастливой.
Сейчас мне просто противно. Надя пытается манипулировать мною, это ясно, как божий день.
- Ну, Арте-е-ем… - произносит она, стараясь поймать мой взгляд. - Ну, дава-а-ай схо-одим… В ДК Строителей сегодня ВИА игра-а-ет…
- Нет, - решительно обрываю я ее. - Сказал же - устал. В другой раз.
- Ты говоришь как в кино, - неожиданно заявляет Надя. - Как будто не хочешь… Со мной… Я тебе не нравлюсь?
- Нравишься… - начинаю я и тут же обрываю сам себя: - Погоди. Причем тут - кино, нравишься - не нравишься? Не до танцев мне сейчас.
- Заболел?
Я мрачно матерюсь сквозь зубы. Оказывается, она еще и дура. И как я раньше не замечал? А ведь женился бы - и всю жизнь маялся потом.
Надя не слышит мои ругательства. У женщин есть такая особенность - в нужный момент слышать только то, что хочется. Сообразив, что все пошло не так, как она рассчитывала, Надя меняет тактику. Кажется, в шахматах это называется гамбит - поступиться малым, чтобы выиграть в большем. Вот только пожертвовать Надя собирается тем, чего и так не имеет.
- Ну ладно, обойдемся без танцев, - снисходительно вроде бы как соглашается она и тут же начинает частить: - Не больно-то и хотелось на самом деле. Па-адумешь, ВИА! Да это ВИА с Компрессорного завода, там и играть-то никто не умеет. Че по жаре таскаться, ноги бить… Ну, пошли? Мамка с отцом в деревню поехали, завтра вечером только вернутся…
Я смотрю на ее подрагивающие ресницы, на губы, на легкий налет пудры, покрывающий щеки. Мне вроде бы и стыдно - вот стоит красивая девчонка и сама уговаривает пойти к ней, остаться на ночь. Но этот мой стыд, он какой-то приглушенный, далекий. Он словно бы остался в прошлой жизни, когда я был другим человеком.
Теперь я - такой. Новый. Наверное, если бы мы с Надей на самом деле играли в кино, зрители осудили бы меня. Но мне честно - плевать. Плевать на все. Я отныне делаю только то, что сам считаю нужным. Меня можно обмануть, но нельзя заставить.
- Извини, - бормочу я и шагаю к подъездной двери. - Сегодня ничего не выйдет…
- Ты… - Надя почти кричит. - Артем! Я с тобой!
- Не надо. Иди к себе, - не оборачиваясь, говорю я и думаю: "Сейчас будет выкинут главный козырь". Надя не обманывает моих ожиданий.
- Ах, так! Тогда я… Я все равно пойду! Меня Нелька, Светка и Венерка звали!
Нелька, Светка и Венерка - это Надины подружки из КИСИ. Разбитные девчонки, "общажницы", которых я "не одобряю". Но сейчас мне все равно.
- Иди.
- Там Бики и Фарид из двенадцатого дома будут! - кричит Надя.
Бики и Фарид - бывшие Надины ухажеры. С ними у меня был в свое время "пацанский базар". По неписаным уличным законам, если девушка, которая "ходит с парнем", появится на танцах одна, значит, она свободна.
- Смотри, чтобы они не помахались из-за тебя, - ставлю я точку в разговоре и хлопаю подъездной дверью. - Прости, Надя, но так будет лучше для всех…
Поднимаюсь по лестнице, останавливаюсь на втором этаже, проверяю почтовый ящик и обнаруживаю письмо. Мятый конверт весь в штемпелях, наискось синеет лихая надпись: "Возврат!". Внутри все сжимается от нехорошего предчувствия. Письмо адресовано мне, но неизвестный отправитель неправильно написал номер дома.
Подойдя к окну - тут посветлее - нахожу на конверте самый первый штемпель, чтобы узнать дату отправления. На нем написано "Москва 017", в центре - дата. Ого, а письмо-то, прежде чем найти меня, блуждало полтора месяца! Его даже пытались вернуть отправителю.
Решительно рву конверт и достаю лист очень белой, приятно-кожистой на ощупь бумаги. Письмо написано аккуратным мелким почерком тонкой перьевой ручкой: "Здравствуй, Артем! Пишет тебе незнакомый родственник Николай Севостьянович Чусаев".
Я вздрагиваю. В моих руках - письмо с того света…
Достаю сигареты, закуриваю. Руки дрожат. Сделав несколько затяжек, берусь за письмо: "Наш род, род Чусаевых, очень древний. Из Понежского летописного свода известно, что князь Всеволод Романович Чусай целовал крест и давал клятву верности Великому князю Ивану Третьему. На протяжении веков наши предки служили русским государям, но в конце XVIII века по неизвестной мне причине Чусаевы были лишены дворянского чина, имущества, отлучены от церкви и сосланы на самый край тогдашнего света - на Камчатку. Лишь в середине XIX века Федор Александрович Чусаев, купец первой гильдии, получил жалованное дворянство и смог определить двух своих сыновей в военное училище. Достичь былых высот Чусаевы так и не смогли, но, в общем-то, не бедствовали, без особых потерь пережили революцию, служили в РККА. Впрочем, это все сейчас уже неважно.
Дни мои сочтены. Диагноз, поставленный мне, суров и безжалостен. Я уже сделал все необходимые приготовления, но прежде чем ты, ныне старший мужчина в роду (твой отец, а мой племянник - не в счет!), получишь шкатулку, я хочу предупредить тебя: ни в коем случае не открывай ее!
Этой вещью всегда владели мужчины. Наш общий предок, полковник Филипп Аристархович Чусаев, в Первую мировую войну командовавший кавалерийским полком, оставил вполне конкретную инструкцию, в которой указывал, что беды, постигшие Чусаевых во времена Екатерины Второй, связаны с тем, что тогдашний глава рода, князь Владимир Михайлович, открыл шкатулку. К сожалению, послание полковника было мною утеряно в 1943 году, в госпитале, но суть его я изложил верно.
В общем, Артем, ни в коем случае не открывай шкатулку! Когда придет время, ты передашь ее своему старшему сыну или племяннику и дашь прочесть или перескажешь ему мое письмо.
В заключении я хочу извиниться перед тобой за то, что не сумел при жизни найти время, чтобы пообщаться, что не уделял внимание вашей семье. Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет".
Далее поставлена дата, после идет несколько густо зачеркнутых слов и приписка. "Заклинаю тебя, не открывай. Прощай".
Все, больше в письме нет ничего. Аккуратно сворачиваю его, убираю в задний карман и еще раз осматриваю конверт. Адрес написан достаточно разборчиво и верно, а вот номер дома…
Эх, дядя Коля… Впрочем, я не вправе осуждать старика. Он, полуживой, сумел найти в себе силы, чтобы отправить это письмо и не его вина, что меркнущее сознание сыграло с ним - а точнее, со мной - злую шутку. Но почему он не отправил его сразу? Чего он ждал?
Стою в подъезде и смотрю сквозь пыльное окно на разноцветные огни в окнах дома напротив. Я спокоен. Мне совершенно не страшно. Это самый настоящий фатализм. От судьбы и вправду не уйти. Шкатулка открыта, ничего изменить уже нельзя. Я даже могу гордиться собой - около двухсот лет никто из людей не касался холодного серебра фигурки, приносящей… Что? Беды? Несчастья? Или все сложнее? Вдруг конь просто дарит свободу выбора? Или побуждает к каким-то действиям?
Теперь я точно знаю, что изменения, произошедшие со мной, неслучайны. Можно, конечно, засунуть фигурку обратно в шкатулку. Но, во-первых, поможет ли это? А во-вторых, и, пожалуй, в главных - зачем?
Мне нравится моя новая жизнь. Новый "я" - лучше прежнего, это ясно. Пусть уж лучше серебряный конь ведет меня по дороге жизни, а куда заведет эта дорога, мы оба со временем обязательно узнаем…
Просыпаюсь рано. Темно. В окно стучит дождь. Спать не хочется. Встаю, делаю зарядку, удивляясь самому себе. Быстро завтракаю и еду в университет. Уже в трамвае вспоминаю, что сегодня можно было и не спешить. Черт!
Новое, год назад выстроенное здание второго гуманитарного корпуса белым айсбергом плывет сквозь дождливое небо. В коридоре пусто. Братья-филологи грызут гранит науки, а у нас, раздолбаев-журналистов, нет первой пары.
Сворачиваю в курилку. Как и ожидалось, там вполне многолюдно. Идет живое обсуждение какой-то темы, в которую меня втягивают с порога.
- Арти, а ты как думаешь - надо?
Бики сидит на подоконнике и протягивает мне пачку сигарет. Не ожидал его здесь увидеть.
- Чего "надо"? - переспрашиваю я, жестом отказавшись от курева.
- Гражданский долг Родине отдавать, - Бики смеется. - Я вот, например, никому ничего не должен.
- Ты про армию, что ли?
- Ясен перец. Пусть овчарки служат, у них порода такая.
Разговоры об армии, или, как у нас принято говорить, "армейке", возникают постоянно. Ходят темные слухи, что наверху готовится приказ об обязательной двухгодичной службе всех студентов. Якобы, без этого диплома мы не получим. Ушлые люди, вроде того же Бики, заранее готовятся к этой "подляне", добывая липовые медицинские справки.
У меня, как и у большинства знакомых пацанов, на этот счет мнение однозначное:
- Я чего, не мужик, что ли? Надо - послужим.
- Два года в ауте… - кривит губы Бики.
- Можно ведь это время и с пользой провести, - не соглашается с ним наш комсорг. - В армии в партию легче вступить. Потом с аспирантурой проблем не будет.
Не надо было приезжать раньше времени. Слушай теперь тут всякую занудную муть, - зло думаю я. Смотрю на Бики и вспоминаю вчерашний разговор с Надей. Встречалась она с ним на дискотеке или нет? Видел ли он ее одну? После этих мыслей Бики кажется мне каким-то подозрительно веселым. Или это все бред? Вряд ли она "осчастливила" его в первый же день нашей ссоры. Об этом лучше не думать. В редакцию смотаться, что ли? Тут же вспоминаю, что ничего хорошего меня там не ждет.
После неудачного интервью с профессором Нефедовым в "Вечерке" на меня смотрят косо. Я провалил задание и теперь отмечен невидимым клеймом неудачника. Журналист-неудачник - что может быть хуже? Вышедший из отпуска главред сослал меня в отдел писем. Раз в неделю я забираю у заведующей отделом Розы Хайрутдиновны папку с корреспонденцией и занимаюсь ее обработкой. На письмах стоят сделанные ее рукой пометки: "Подготовить как заметку", "Ответить", "Выяснить", "Не рассматривать", и все такое прочее. По пятницам я сдаю готовые материалы и исходники. Иногда мои творения даже идут в номер. В основном же это работа "на процесс". Правда, нет худа без добра: теперь я регулярно получаю зарплату - редакторские полставки. Это полновесные сорок рублей.
Глава седьмая
Рождение Темуджина
В прошлое меня затягивает прямо во время лекции. Еще секунду назад я слушал, как доцент Еремеев втолковывает нам особенности спряжения латинских глаголов - и вот уже перед глазами совсем другая картина.
…Курень Есугея - десяток юрт, обнесенных кругом из повозок с огромными колесами - казался похожим на растревоженное осиное гнездо. Повсюду полыхали огромные костры. Старухи кидали в огонь охапки сухих трав и горький дым плыл над степью, отгоняя злых духов. Каждый обитатель куреня, будь то человек или животное, должен был пройти через пламя этих костров, чтобы очиститься от всякой скверны.
Шаман Мунлик, опередивший отряд Есугея, расхаживал между юрт, потрясая посохом, и каркающим голосом отдавал распоряжения. По его приказу задранные вверх дышла телег обвязали волосяными веревками и развесили на них медные бубенцы. По словам шамана, тех духов, что не убоялись дыма и огня, должно испугать бренчание начищенной меди.
Мужчины, усевшись в кружок, вполголоса пели протяжную и бесконечную, как сама степь, песню о свершениях и подвигах, ожидавших того, кто должен был прийти этой ночью. Старики точили ножи, чтобы разум его был острым, как железо. Девушки украшали себя бусами и браслетами, чтобы мысли его были ясными, как самоцветы. Девочки расчесывали гривы коней, чтобы дороги его были прямыми, как конские волосы. Мальчики стреляли из луков в череп быка, торчащий на палке, чтобы он не ведал страха и всегда был быстр, отважен и неотвратим, как метко пущенная стрела.
Все эти приготовления совершенно не трогали красавицу Оэлун, жену Есугея-багатура. Она лежала посреди главной юрты куреня, раскинувшись на вышитом хорасанском ковре, изможденная и безучастная. На лбу женщины выступили капельки пота, глаза запали, высохшие губы обметало. Время от времени она постанывала, судорожно стискивая короткую, потемневшую палку, отполированную сотнями рук.
В очаге пылало жаркое пламя; языки огня облизывали бока закопченного котла, в котором кипела вода. Клубы пара поднимались к дымовому отверстию и таяли, наполняя юрту влажным теплом. Но пот на лбу Оэлун не был следствием этого тепла.
Жена Есугея готовилась родить своего первенца. Ребенок, по единодушному мнению старух, мальчик, не хотел выходить. Он ворочался в материнской утробе, бил ножками, причиняя Оэлун сильную боль. Шаман Мунлик, осмотрев роженицу, велел всем покинуть юрту и оставить женщину одну.
- Младенец не хочет, чтобы кто-то видел, как он появится на свет, - заявил шаман. - Оэлун - жена волка. Она родит как волчица, в своем логове, одна. Это случится в середине ночи, а там появится и волк с добычей. Такова воля Тенгри!
Перечить Вечному Синему никто не стал. Старухи-повивальщицы, через чьи морщинистые руки прошла не одна сотня младенцев, одна за другой покинули юрту. Оэлун закрыла глаза и почувствовала облегчение.