Андре Олдмен
Щит Агибалла
(Конан)
Нергал меня дернул назначить встречу в корчме старого Шрухта!
Зря предчувствиям не внял, выходит, а ведь было над чем призадуматься.
Тоска какая-то полезла в душу, как только сверну на Тропу Мертвецов. Тревога, видения нехорошие - гадость, словом. Иду и думаю: что за дрянь? Не оттого же мне муторно, что сумерки темно-синие из-под еловых лап уже лезут, и дорога, днем белая, песчаная, десятки раз хоженая, расплывается, словно сновидение под утренним ветерком. Что мне до тех сумерек? Не темноты здесь надо бояться и, уж конечно, не мертвецов, а если знаешь, что тебе грозит, это уже полдела. Это уже почти что ты и в безопасности.
Иду и таким вот манером себя успокаиваю. Легкая синеющая пыль вздымается под ногами и приятственно их холодит: иду я босиком, сандалии за плечами. Чего зря обувь топтать? И потом - верю я, что земля силу дает, а сила эта сквозь кожаные подошвы не очень-то проникает.
Лес в Гиблом Распадке густой: ели мхами поросли, подлесок колючий далее пяти шагов с дороги не пустит. Каркает кто-то в подлеске, ухает. Мелкие твари, нестрашные.
А страшно мне становится по-настоящему, когда поворачиваю за песчаный откос, что нависает над тропой по левую руку, тот самый, возле которого, как сказывают, настигли некогда убийцы старого князя Увлехта и кишки ему выпустили. За этим поворотом и начинается, собственно, Тропа Мертвецов, хотя вся дорожка к корчме Шрухта так называется.
Тут, за поворотом, сероволосые и ставят свои столбы. Столбы эти витые, резные, с мордами рыбьими и птичьими, локтей десяти- пятнадцати высотой, а наверху ящики с покойниками. Ящики тоже украшены страшной резьбой и снабжены крышками наподобие маленьких домиков. Оттого и зовутся - домовины. В сих скорбных хоромах - прах, кости, плоть зловонная. Сквозь стенки запах иногда доносится такой, что голова кругом идет. Тем более, мрут сероволосые последнее время немало, и все новые покойнички определяются на постоянное проживание вдоль Тропы Мертвецов. Сколько добра в тех домовинах - богам только ведомо. Здешние считают, что умершие должны все необходимое с собой иметь: утварь, оружие, даже драгоценности. Кладут, лихих людей не опасаются. А чего опасаться, когда любой малец знает, что мертвецы шутить не любят и добро свое запросто так нипочем не отдадут!
Мальцы, может, так и думают, но взрослые-то давно смекнули, что бережет кувшины, плошки, мечи и браслеты в домовинах. Днями по белой дороге разъезжает отряд стражников-ополченцев, а ночами… Ночами любой тать, если, конечно, ума он совсем не лишился, скорее даст отсечь себе руку или что еще поценнее, а только к столбам не сунется. И в сумерки не сунется, когда до появления роя не более одной свечи осталось!
И вот, поворачиваю я за откос, и вижу, что возле первого столба сидит некий человек и уплетает за обе щеки пресную лепешку, из тех, которые здешние складывают к подножию в дни поминовения.
Само по себе это уже удивительно. Не знаю я ни одного человека, кто польстился бы на подобное угощение. Сам видел старого нищего, у которого еда мертвецов из ушей вылезла. А этот парень, синеглазый и темнокожий, здоровый, как буйвол и спокойный, как Толстая Башня в стольной Кельбаце, трескает за милую душу, рассевшись у основания погребального столба, словно в немедийском трактире. Рожа у парня наглая, подбородок тяжелый, одет он в какие-то обноски, а между колен зажат короткий меч в потертых ножнах.
Ладно, мы всяких видели. И таких, между прочим, что в Гиблый Распадок гоголем влетали, да курицей ощипанной улепетывали. Если, конечно, боги давали ноги унести. Немало костей белеет в окрестных чащах, и никто не думает погребать их в домовинах.
Так я думаю и пылю спокойненько мимо. Парень на меня синие зенки таращит и молча челюстями двигает.
Миновал я уже почти глупца здорового, и тут вдруг язык зачесался. Столько раз говорил себе: кто рот раскрывает, тот часто глаза навек закрывает! И не только говори, видел тому подтверждение. И в Бритунии затрюханной видел, и на севере, и на юге. Везде одно и то же. Держи свое при себе - дольше проживешь. Ну, да наверное, судьба у меня такая: во все соваться. Одно слово: Альбинос…
– Эй, - говорю парнишке, - позволь тебе заметить, что ты ешь пищу мертвых.
Он набычился, рукоять меча своего погладил и говорит:
– А ты кто таков, чтобы мне советы давать?
– Зовусь я, - отвечаю, - Халар Ходок, меня здесь все знают. А тебя что-то не припомню.
– Меня, - отвечает здоровяк, - только тот помнит, кто мне по нраву. Остальные жду. На Серых Равнинах.
И осклабился. Зубы у него белые на удивление, на лице - ни парши, ни "огня бледного". Хорошее лицо, хоть и злобное.
Я, конечно, свою палочку тут поудобнее перекинул, чтоб он заметил. Палочка крепкая, на одном конце медный наконечник с крючком, на другом - свинцовый набалдашник. Может, кто меч или там булаву предпочитает, а мне и с палочкой хорошо. Редко подводила.
– Ты, - говорю, - видно, иноземец. Похож на киммерийца, коих даже в дикой Бритунии почитают за варваров. Лет тебе немного, шестнадцать-семнадцать. В наших краях не бывал. Так послушай, ежели желаешь, доброго человека. У нас тут так: не укрылся на ночь за стенами - погиб. Мне плевать, что ты мертвецов объедаешь, это пусть старейшины да жрецы яйца чешут, но ежели мозги твои по весу достойны тела, пораскинь ими. Корысти у меня нет, предупредить хочу.
– Ладно, - бурчит здоровяк, - предупредил. Что за твари ночные, коих вы так боитесь? У меня, - тут он снова погладил свой меч, - кое-что для них имеется.
– Против этой заразы, - отвечаю, - твоя игрушка что веер придворной дамы супротив насильника. Сколько ни махай - толку не будет.
Тут он поднимается, и я вижу, что киммериец на пол головы меня выше и в плечах шире раза в два.
– А откуда ты, - гудит, - моль бледная, узнал, сколько зим минуло с моего рождения и откуда я родом?
Не стал я ему объяснять, что вижу гораздо больше: и то, что был он гладиатором в жуткой Гиперборее, и бежал оттуда, и приключений имел немало… Положа руку на сердце, сам не знаю, как это у меня получается, а только люди для меня - не загадка. Хотя и отведал яиц оотэка лишь дважды, и открыл их пагубную тайну, - потом отвратился от дурного пристрастия, чего и всем желаю.
"Моль бледную" в другой раз, может быть, и не стерпел бы, но встреча у Шрухта была куда важнее случайной стычки на вечереющей дороге, и грусть-тоска почти отпустила, не знаю почему. Быть может, здоровяк-киммериец, жрущий пищу мертвых со спокойной ухмылкой, всколыхнул в душе что-то далекое и полузабытое.
– Ладно, - говорю примирительно, - не след на ночь глядя тут торчать. А ежели мечом помахать хочешь не запросто так, а по делу, приходи в корчму "Божий глаз", далее по дороге. Там буду тебя ждать. Солнце взойдет, тогда и выясним, кто моль бледная, а кто шут колдунов гиперборейских…
Тут он на меня и прыгнул. Хорошо прыгнул, по всем правилам: чем сразу из ножен долой, и выпад мне в живот, да еще с выкрутом! Такой выкрут, ежели дело до конца довести, кишки по елкам развесит. "Штопор" у гладиаторов зовется, а откуда то ведаю - не спрашивайте, никогда в казармах Халоги не был, да и не очень туда собираюсь.
С трудом я отбился палочкой, живот свой тощий от потрошения спас, а юноша северный уже снова в атаку летит, и тут я смекаю, что не зря дурные предчувствия меня мучили. Многих супротив моя деревяшка стояла, а такой ярости по пустяку ее хозяин доселе не видывал! Решил, видать, за пару слов меня северянин порешить, не иначе.
Ладно. Скакали мы в синей пыли довольно долго. Задел он мне плечо, хитон разорвал и плечо оцарапал, да я ему единожды набалдашником свинцовым ляжку огрел - смешные поранки! Пока топтались, темень совсем упала. И вижу, палкой размахивая, как из-под лап нависших, из-под подлеска, начинает выползать… Он, рой гибельный!
– Стой! - ору я киммерийцу. - Стой, дубина оледенелая, иначе обоим хана!
Он, даром что воин пылкий, - чутье, как у животного, - сразу застыл, только глязенками синими вращает и острие клинка с меня не сводит. Дыхалка у него сразу успокоилась, взгляд осмысленный: рубака, как есть, бывалый. То и спасло нас.
– Стой, - повторяю, - ежели в домовину на пару со мной не хочешь! Говорено: утром у нас оружием машут, вечерами же гибель грозит любому. Глянь за дорогу…
Он глянул. Ничего ему, конечно, пришлому, страшного там не открылось. Как туман легкий, как дымок едва воскурившийся, - лезет рой из-под ветвей и тихо так шелестит крылышками, как камыш под ветром. И принять его легче за туман лунный. И думает мой киммериец, что хитрость я применил, отвлечь его желая.
Я, знамо дело, не воин никакой и никогда таковым себя не выпячивал. Куда уж выродку до подвигов ратных. А только вижу: арена в Халоге, кровью залитая, бойцы по ней мечутся, и те, кто желает снова в казармы вернуться, не только силой да натиском врагов одолевают… Вижу: здоровенный шемит с сетью и трезубцем, а супротив него верткий замориец… В чем только душа держится, и как такого заморыша ведьмы да колдуны гиперборейские на круг выпустили? На трибунах гвалт и крик великий: "Убей! Убей!" Нет надежды у заморийца, но он цепок до жизни, ох цепок! Вот - в лицо ему летят три заточенный смерти, взмах меча, еще, еще… Слабеет рука: отчаяние и скрежет зубовный! И орет мой замориец, плюгавый шакалишка, орет, обливаясь потом и кровью: "Ты! оглянись! Во имя Мардука, воина небесного, оглянись!" И еще что-то невнятное…
– Во имя Крома! - ору я киммерийцу. - Оглянись! Там - смерть!
И бросаю свое оружие под ноги, в темно-синюю пыль. Надо отдать должное варвару: он не пользуется пустыми руками противника. Он косится через плечо, и на сей раз лицо его мертвеет. Северянин сейчас похож на волка, почуявшего гибельную близость прикрытой травой ямы. Ничем рой пока не изменился, все то же туманные облачко, и шуршит по-прежнему тихо, а только киммериец мой чует: шуршит то гибель, и гибель мучительная.
Тут я, конечно, мысленно благодарю всех богов, что послали мне не тупого немедийца либо насмешливого аквилонца - варвара-киммерийца послали! Почти что родственника. Хотя предки наши и воюют не на жизнь, а на смерть.
– Струхнул, белобрысый?! - говорит он неуверенно, поводя головой направо-налево и прислушиваясь к пагубному шелесту. - Я, хоть и шут гиперборейский, а вкуса печени еще не забыл.
– А я, - отвечают, - хоть лицом и волосами белее снегов асгардских, но от слов своих не отрекусь. Завтра драться будем - а пока ноги уносить отсюда надо!
– Знаю, не врешь, - и киммериец вдруг убирает в ножны свой меч. - Дрянь, что лезет из-под кустов, мне не нравится. Что ты там о корчме говорил?…
И мы бежим, словно два загнанных оленя, поднимая ногами темно-синюю пыль, и столбы с домовинами мелькают по сторонам. Бежим, ощущая за спинами шелест крыльев смерти…
* * *
– Давненько тебя не видел, Ходок, - сказал Шрухт Гнилой Желудь, подавая гостю кружку с гречишным медом.
– Не напрашивайся на любезность, почтеннейший. - Тот, кого назвали Ходоком, опрокинул зелье единым махом и оттер губы тонким запястьем, на котором красовался массивный золотой браслет. - Не могу сказать, что особо заскучал, не видя твою рябую рожу.
Шрухт хихикнул, и не подумав оскорбится.
– Если уж говорить о рожах, - прогнусавил он, отирая рукавом засаленной куртки поверхность дубовой стойки с застарелыми подтеками, - хорош ты был вчера со своим приятелем, когда я впустил вас за дверь! Клянусь потрохами Увлехта, на ваших задницах сидело по десятку кровососов!
– Заруби на своем кривом носу, - буркнул Ходок, оглядываясь через плечо, - парень, который сосет брагу в обществе Зубодера и Проповедника, не имеет ко мне ни малейшего отношения. Мы встретились на Тропе Мертвецов, я признал в нем иноземца и счел своим долгом предупредить об опасности.
– Какая трогательная забота! - воскликнул корчмарь в притворном умилении. - Проповедник останется доволен: хоть одну заблудшую душу он наставил на путь истинный! Можешь хоть сейчас отправляться в Бельверус, послушником в храм Митры. Сказывают, кормят там неплохо, а молитвы тебе теперь только в радость придутся. Что скажешь? Или угодно сперва закусить на дорожку?
– По зубам тебе дать угодно, если пасть не прикроешь, - все так же мрачно отвечал Ходок.
– Да будет тебе, - Шрухт приподнял подол кожаного фартука и обмахнулся, морща пористый нос и закатывая белесые глазки, - мне уже страшно! Ладно, Альбинос, громилу этого ты все же зря с собой притащил. Глехтен-Глас будет недоволен.
Альбинос, чьи светлые волосы и бледный цвет кожи служили лучшим подтверждением его прозвища, насторожился.
– Он здесь?
– Он здесь и ждет тебя. Проводить?
Ходок кивнул и, отставив кружку, на дне которой плескался лишь мутный осадок сомнительного зелья, последовал за хозяином корчмы. Огибая стойку, он шлепнул по ней узкой ладонью и украдкой бросил взгляд на киммерийца, сидевшего в дальнем углу зала. Молодой северянин был занят беседой со своими нечаянными собутыльниками: тощим, похожим на стручок сушеного перца человеком по прозвище Зубодер, и Проповедником, багроволицым потным толстяком. Первый непритворно восторгался зубами киммерийца, второй вяло пытался втолковать молодому человеку преимущество Бога Истинного над демонами языческими.
– Пойми, темная душа, - говорил толстяк, уплетая куриную ножку и запивая ее добрыми глотками аренджунского, - ваш Кром есть лишь заблуждение, коему подвержены северные народы. Я сам побывал в Асгарде, Киммерии и Ванахейме и могу сказать, что варвары столь же угодны Подателю Жизни, как и остальные народы. Не все, правда, варвары, а лишь те, кто открыл сердца свои Огненному Свету Несотворенного.
– И мне, - вторил ему Зубодер, прихлебывая из оловянной чашки, - довелось пожить в землях северных народов, и могу утверждать, что нижние и верхние ости весьма сходны у тамошних жителей и у народов южных: зингарцев, аргосцев и даже, как то ни прискорбно, шемитов…
– Отчего же "прискорбно"? - басил Проповедник. - В Заветах Митры сказано: "Пред Ликом Моим нет ни хайборийца, ни гирканца, ни тварей, коих бы Я еи облагодетельствовал…" Посему и последний зембабвиец столь же угоден Всеблагому, как и благочестивый аквилонец.
Зубодер при этих словах нахмурился и молвил веско:
– И все же, жевательный аппарат весьма отличен у истинных хайборийцев и у уроженцев тех мест, где доминируют допотопные племена. Так говорит наука.
– Даренному коню в зубы не заглядывай, - невпопад обронил Проповедник.
Зубодер тут же обиделся.
– Да ежели на то пошло, уважаемый, я могу по зубам отличить не только хауранского скакуна от шемского тяжеловоза, но и какого-нибудь киммерийца от родственного ему племени вана…
Тяжелое молчание повисло над кошмой, на которой расположились трое.
– Ты, кажется, сравнил киммерийцев с лошадьми? - подал голос молчавший доселе варвар.
Зубодер что-то пробормотал, делая оправдаться, и тут же замолк, ощутив крепкую руку, схватившую его за шиворот. Завидев яростный блеск в глазах северянина и тут же пожалел о своих необдуманных словах.
– Я лишь хотел сказать, - прохрипел он, - что наука… исследование челюстей…
– Твои челюсти я исследую, когда проломлю тебе башку! - рявкнул киммериец и толкнул несчастного специалиста так, что тот отлетел на добрую дюжину шагов и стукнулся затылком о земляной пол корчмы. - А сейчас, если ты мужчина, поднимись и защищайся! Посмотрим кто сильней: твой Митра или Кром, мой покровитель!
– Угомонись, юноша, - возгласил Проповедник, взмахивая куриной ножкой, - не то гнев пресветлого обратит тебя…
Во что обратит гнев Митры богохульника, никто из раскрывших рты посетителей "Глаза бога" так и не узнал. Задняя дверь распахнулась, и оттуда вылетел тощий долговязый малый с палкой, увенчанной свинцовым набалдашником на одном конце и медным острием с крюком на другом, - вылетел с резвостью птицы, ускользающей из сетей птицеловом…
За ним, размахивая мечами, повалили воины в доспехах с гербом короля Бритунии на кожаных нагрудниках.
* * *
Сам не знаю, что меня насторожило в словах Шрухта. Не в словах даже, а в тоне его и ужимках: вроде бы все, как обычно, и морда гнусная, и щурится, как девственница на фонарь веселого дома, а только засвербило что-то у меня за грудиной, и все тут.
Второй раз оплошал Альбинос, за один только день - и второй раз! Поспешил расслабиться, когда мы с киммерийцем влетели в корчму.
Шрухт уже поднимал лестницу, и дверь готова была вот-вот захлопнуться, оставив опоздавших на растерзание роя. Собственно, схватил нижнюю ступеньку северянин, да так, что двое дюжих прислужников во главе с хозяином, не смогли приподнять ее ни на пядь. А когда мы поднялись на площадку между двумя здоровенными вязами, где, словно гнездо, примостилась корчма "Глаз бога", мой новый знакомец, почесывая задницу (пяток-другой кровососов, опередив рой, все же успели прокусить ему штаны), осведомился, что это за дрянь, от которой мы с ним улепетывали во все лопатки.
Пришлось ему рассказать, что это за дрянь. Собственно, никакого секрета тут нет: о Гиблом Распадке болтают от Граскааля до Бельверуса. Думаю, где-нибудь в Тарантии и Кордаве тоже болтают, но для тамошних слушателей дела наши - сказки дикой страны. А между тем, ничего сказочного в наших комарах нет, разве что их размеры: с кулак величиной и с хоботками, что твой большой палец. Рой поднимается из Провала с наступлением сумерек и бесчинствует до первых солнечных лучей. Причем далее границ Гиблого Распадка отчего-то не летает, предпочитая добычу неподалеку от Провала…
Тут мой пытливый юноша интересуется, что за Провал такой и с чем его едят.
Провал, объясняю, это такая дыра в земле, весьма обширная, с отвесными скалистыми краями. А что там внизу - никому не ведомо. Сказывают только, что лежит на дне пропасти легендарный щит Агибалла, небесного великана, вступившего во времена оны в соперничество с самим Митрой. Податель Жизни вызвал великана на бой и вышиб из его рук волшебный щит, который рухнул с вершины небесного купола, упал, взметнув море огня, на землю и образовал пропасть на границе нынешней Бритунии и Немедии. Так и лежит щит небожителя на дне. Как он выглядит и на что годен - никто не знает, а те, кто хотели прознать, навсегда канули в бездне.
– Так уж и все? - любопытствует варвар.
– Все! Из пропасти нет возврата. Рой, видать, на дне обитает, а что может рой многие видели, не надо и вниз спускаться. До костей человека объедают проклятые твари, и нет от них спасения ни конному, ни пешему, ни знатному, ни простолюдину. Кровососы, правда, тяжелым телом и выше трех локтей над землей не летают. Оттого и поднимают в Гиблом Распадке дома на деревья, либо на холмах строят, и окна густой тканью затягивают. Но ежели кто к ночи под кров не поспеет: пусть на себя пеняет. Кровь выпьют и плоть обгложут.
Северянин только хмыкнул и презрительно сплюнул.
Вижу, не поверил мне юноша. Его, в общем-то, дело, но выпили мы к тому времени уже изрядно, язык у меня развязался, и поведал я варвару историю месьора Дхрангаза, искателя приключений.