– Не "по-моему", – поправил меня малас, – а так оно и есть. Раскрой себя страху, позволь ему окутать тебя, оплести своими ядовитыми побегами. И когда тебе будет казаться, что тебя уже накрыло с головой, то нырни еще глубже. И там, на самом дне, будет лежать меч. Самый крепкий меч. Крепче любой стали, любого сплава, крепче мечей героев баллад и былин. Крепче мечей богов и косы Темного Жнеца. Меч, который нельзя отобрать, пока бьется твое сердце. Меч, против которого не спасет ни один щит.
– Должно быть, это какой-то метафорический меч.
И вновь в ответ кряхтение, но мгновением позже старец взмахнул рукой. Он выставил ее, словно копье, и сделал лишь одно рассекающее движение. Однако этого взмаха хватило, чтобы туман сгустился, принял коричневые очертания некоего предмета, а секундой позже земляной серп врезался в стену, вырезав там десятисантиметровую борозду.
– Разве это была метафора?
Я лишь шумно сглотнул. Сделать такое при помощи сабель теперь мог и я, но чтобы без оружия, голыми руками… Нет, я пытался, конечно, потому как эта идея пришла мне в голову буквально на следующий день после первого успеха на арене Териала, но результат был нулевой.
– Меч, – произнес старец. Он поднялся, а потом нагнулся и приложил свою морщинистую ладонь к моей груди: – Ищи его здесь.
С этими словами тренер решительно направился на выход, но у двери остановился и бросил через плечо:
– Снаружи будет дежурить человек. Когда тебе станет совсем плохо, то кричи громче, чем будешь кричать в попытках выбраться из собственных ножен.
– Спасибо, – пробурчал я в ответ. Но дверь уже закрылась.
Так я остался в комнате один на один с семнадцатью машинами, несущими смерть. На коленях лежали Лунные Перья, заточенные в обсидиан. Намек был слишком прозрачен, чтобы его не понять, так что уже через пару секунд клинки перекочевали к стене. Оставив их там, я вскочил на ноги.
Легкую разминку, которую я тогда провел, растягиваясь и приседая, можно назвать предосторожностью и разогревом, но, по сути, я просто тянул время. Страх лающей собакой стоял совсем близко, буквально облизывая кожу, оставляя на ней холодную испарину.
– Будет больно, – сказал я себе, бросаясь грудью на заработавшие манекены, рубящие, колющие, режущие, дробящие и стреляющие.
Было действительно больно…
Если прошлая тренировка оказалась ужасающе деморализующей, то эта стала полной ей противоположностью. Уже после первой неудачи, когда меч прошелся мне по спине, я зажегся неподдельным азартом. Для меня свет клином сошелся на финишной черте, ровным синим светом сверкающей в конце полосы. И каждый новый проход был словно очередная партия в полюбившуюся игру.
Правда, были и неприятные моменты. Например, когда агрегат, прозванный мной "серп и молот", выпустил мне кишки и раздробил левое колено. Боль была такая, что мой крик скорее всего было слышно даже в Нимии, а может, и дальше. Неудивительно, что в тот момент механизмы вдруг замерли (я так понял, снаружи есть кнопка выключения) и ко мне подбежал гвардеец. Всего одна порция жижи, несколько часов сна – и вот я снова в строю.
Боль, надо заметить, стала отличным стимулом для проявления осторожности, но оказалась весьма фиговым помощником. Каждый раз, вставая на старт, приходилось бороться не только со страхом перед новой порцией неприятных ощущений, но и с воспоминаниями о прошлых неудачах. Что, кстати, не позволяло, как и говорил старец, окунуться в этот самый страх. Потому как, сделав это раз, я целых два дня просидел у двери, размышляя о бренности жизни в целом и проклятости летающего острова в частности.
Вот и сейчас, расположившись у стены, я все думал, как же раскрутить внезапно возникшую идею. А возникла она из того наблюдения, про которое я вам уже рассказал. Как-то раз волна воздуха, прокатившаяся от очередного безумного вопля, привычно вырвавшегося из моей глотки, заставила слететь кусочек стружки с одной из лап манекена. В тот самый момент меня словно осенило: вот же он, секрет этого "меча". Оставалось только решить задачку. Но как бы я не изгалялся, а еще две попытки привели к закономерному итогу – крик, жижа, сон.
Зато теперь я не бросался с головой в этот кровавый омут, а смирно сидел, предаваясь мозговому штурму. Конечно, я уже пробовал повторять движения старца, использовать свои собственные, даже пытался призвать "насмешку ветра", разработанную мной технику, но все было бесполезно. Без сабель в руках это схоже с кривляньями умалишенного, а никак не с разумными действиями бывалого наемника. Конечно, можно смело заявить, что мои действия никогда не являлись разумными, но ситуацию это не исправит.
В общем, если быть откровенным, я оказался в полном и беспросветном тупике. Вертя саблю, закованную в обсидиан, я, подперев рукой подбородок, все пытался найти ключик к решению. Каждый раз, в каждой тренировке был свой ответ на небольшой вопрос. В первом случае следовало почувствовать ветер и понять его суть, во втором – опустошить себя до состояния своей стихии, а потом наполниться ею, буквально слившись воедино. Но, похоже, сейчас все было не так просто. Я смотрел на черный обсидиан, жилками оплетший мою саблю, и ничего не понимал. Это какой-то мудреный, хитро закрученный секрет.
В конце концов я надумал попытаться сжульничать и пройти испытание с такими саблями. Хоть Лунные Перья и закованы в темную прозрачную породу, но они все еще оставались моим верным оружием. Что ж, задумано – сделано.
Поднявшись на ноги, я поднял потяжелевшие клинки и уже сделал шаг вперед, как вдруг остановился, словно громом пораженный. Да что там, в тот момент мне почудилось, будто гром действительно поразил меня!
Ответ оказался таким простым и таким сложным одновременно. Да и подсказка, как всегда, лежала у меня прямо перед глазами. То, что хотел сказать старец, заключалось в сабле, окованной обсидианом. А именно: я и есть эта сабля.
Ведь какая бы помеха не стояла перед моим Пером, оно всегда оставалось оружием. Так же и я. Я сам и был оружием, только оружием, закованным в собственный обсидиан. Как можно догадаться, в его роли выступал страх.
Все, что мне оставалось после осознания этой истины, – дотянуться до дна и увидеть нового себя, которому больше не нужно держать в руках меч, чтобы сражаться на равных с вооруженным до зубов врагом. Однако легко сказать, но на практике это представляло собой десятки литров крови, многие дни среди опостылевших агрегатов и уйму порций питательной жижи. И все же с моего лица не сходила бешеная улыбка, присущая каждому члену специального отряда лучшей наемной армии, не знавшей ни единого поражения. Другими словами, я ощущал себя самым крепким и острым мечом, выкованным из сердец семи тысяч наемников.
Ворон
На песке стоял все тот же боец, виденный мной ранее. Вот только теперь взор его стальных серых глаз не застилала черная повязка. Но если присмотреться, станет понятно, что "все тот же" – не самое подходящее определение. Если вглядеться чуть пристальнее, чуть внимательнее, то станет очевидно: что-то изменилось в этом широкоплечем мужчине с обветренной загорелой кожей.
Он будто зримо стал выше, ощутимо сильнее, да и выглядел несколько по-иному. Его поза – прямая спина, скрещенные на груди руки, показательно убранные подальше от сабель, подвязанных в ножнах тесемками, вскинутый подбородок и мерно вздымающаяся грудь – напоминала лишь одно. Меч. Меч, который только и ждет, когда его вынут из ножен и погрузят в отчаянную рубку с безумным, сильнейшим врагом.
Тяжело и призывно запел горн, а из клеток, стоявших тут и там, начали выбегать монстры. Их были десятки, даже сотни. Мелкие, в половину роста северянина, уродливые, напялившие застывшие маски демонических оскалов, сотворенные из глины големы, вот кем они были. В руках, подобных лапам, големы держали острые, сверкающие на полуденном солнце кривые кинжалы. С трибун эти твари выглядели, словно штормовое море, кольцом обступившее одинокую скалу, гордо и отважно смотрящую в пасть самой бездны.
С замиранием сердца я следил за происходящим, дожидаясь, когда вылетят сабли из ножен и гладиатор окунется в битву с сотней врагов. Но тот не шевельнул и пальцем, лишь спокойно стоял, пока големы, наперебой визжа и крича, оглушенные жаждой крови, вложенной в них творцом, бежали, дабы вырвать размеренно бьющееся сердце.
О да, это совсем не тот человек, которого я видел раньше. Он спокоен в своем ожидании неминуемого конца, но любой, кто смотрел на песок, мог почувствовать, как сгущается ветер. Он, словно спеша, мчался на помощь своему давнему другу.
Задрожали песчинки у ног гладиатора, затрепыхались кожаные ремешки на его бедрах. Мужчина развел руки в стороны. Прямые ладони, являющиеся продолжением напряженного предплечья, напоминали дротик, пущенный в короткий полет. Мужчина принял боевую стойку, заведя левую руку за спину, а правую выставив вперед. Боги, он безумен! Ведь ладони его пусты – сабли все так же покоятся в ножнах.
Тут из толпы големов вдруг выпрыгнул самый ретивый. Изогнулся дугой, занося над головой кинжал. На миг его маленькое, ущербное, мерзкое тельце закрыло солнце, отбрасывая тень на трибуны. Столкновение было неизбежным, и каждый уже слышал страшное чавканье, издаваемое сталью, пожравшей податливую человеческую плоть. Но этого не произошло.
Гладиатор выбросил из-за спины левую руку, словно та была мечом. Жест до того комичный и нелепый, что вызвал лишь жалость к сошедшему с ума бойцу. Но то, что произошло мгновением позже, вызвало страх. Неподдельный, непреодолимый животный страх.
По лицу северянина расползлась жуткая улыбка существа, всецело наслаждающегося моментом. Голем завис в воздухе. Он в агонии дергал ножками, а руки уже давно выронили кривой кинжал. Он висел, словно нанизанный на длинное копье. Мигнуло солнце, поднялась пыль, и я, могу поклясться всем, чем вам будет угодно, увидел прозрачный меч, являющийся продолжением ладони гладиатора. О да, руки бойца пусты, но им и не требовалось что-то держать, ведь они сами были мечами. И, как выяснилось позже, сам гладиатор был этим мечом.
Он ринулся в самую гущу, и любое его плавное, но стремительное движение несло смерть. Големы сминались, разрезались и целыми десятками взлетали к небу. Их зеленая кровь превращала песок арены в болото, на котором порхал меч, облаченный в человеческую форму.
Ни один кинжал не мог коснуться неуловимого ветра, бушующего в пляске смерти. Ни один голем не мог уйти от его мечей. И то были не только ладони, но каждое движение. Даже самое неприметное, будь то полушаг или поворот корпуса, все они несли неминуемую смерть. И весь ужас заключался в том, что сабли так и не покинули ножен, а тесемки так и не были спущены.
Через десять минут все закончилось. Стены, песок, сам гладиатор – все окрасилось зеленым. Воздух был затхлым и вонючим от вскипевшей крови и раскаленного камня големов. Пыль мешала нормально дышать, но толпа бушевала. Она неистовствовала в гомоне и бурных аплодисментах. А северянин впервые не сразу покинул поле битвы.
Он раскинул руки в стороны и, прикрыв глаза, погрузился в пучину эмоций, льющихся от зрителей. А на губах его сияла все та же улыбка, которую всегда можно увидеть на лице Тима Ройса, когда тот поднимает свои сабли. Та самая улыбка, которую впервые увидели на Териале.
Тим Ройс
– У тебя есть время до заката, – сказал старец, врываясь ко мне в комнату. – Опоздаешь – готовься не только к отжиманиям.
Я поднялся со своей простецкой кровати, которая отличалась от той, что стоит в дешевейшей таверне, лишь тем, что в постельном белье не наличествовало клопов. Встав перед маласом, я отрицательно покачал головой:
– В этот раз у меня другая просьба.
– Говори, – поторопил меня тренер.
Я вспомнил тот день, когда вернулся после сражения с големами. Вспомнил, что нас осталось лишь трое. Вспомнил и сказал:
– Отведите меня к центру острова.
Старик распахнул, как я теперь знал, незрячие глаза и даже сделал шаг назад.
– Отведите меня туда, где кончается лестница подземелий. Это моя просьба.
– Зачем тебе? – выдохнул наставник.
– Я хочу знать правду. Центр острова – вот мой приз.
И вновь эта тишина, разбиваемая лишь криками птиц, летающих над островом.
– Хорошо, – обреченно произнес старший малас. – Я отведу… отведу, если выживешь в следующем испытании. А пока к тебе гости.
Старик отодвинулся в сторону, и в комнату вошла прекраснейшая из женщин, которую только видело солнце Ангадора.
Глава 6
Только один
Его императорское величество
Константин дель Самбер
Резко взвизгнули рессоры, а сквозь обшивку донеслось раздраженное фырканье лошади. Константин проснулся и проморгался, сгоняя остатки сна. В карете на противоположном сиденье, укрывшись плащом, сидел старый маг Гийом. Как понял Константин, этому перечнику не мешали даже бесконечные колдобины на дороге и чересчур наглые лошади в упряжке.
Бывший наемник, аккуратно откинув замшевую занавесь, уткнулся лицом в окно. Еще полтора года назад, ежась от влажного, промозглого нимийского ветра, сидя у костра, сложенного из пяти веток, и грызя клятую богами солонину, принц мечтал о карете, но сейчас он бы с радостью вскочил на резвую кобылу и погнал ее вскачь. Да, демон его задери, он бы сделал и многое другое, лишь бы не тащиться по дороге с этой степенной неторопливостью!
За окном проносились, хотя какое там – плавно ползли летние имперские пейзажи. Высокие лиственные леса сменялись полями, на которых вовсю трудились крестьяне, работая над чем-то, чего когда-то не знал и не понимал Константин. Почему-то все учителя обходили такие обыденные темы, как сбор урожая и сев зерна, работа по дереву или изготовление одежды из подручных материалов. Зато они весьма воодушевленно рассказывали об управлении государством, об экономике, политике и прочих премудростях высших чинов страны. Но юноша, теперь уже молодой мужчина, всегда считал, что без знания самых основ самой простой жизни нельзя построить достойное государство.
И сейчас, глядя на работающих крестьян, изредка разгибающих спины, чтобы кинуть быстрый взгляд в сторону степенно катящейся кареты, Константин понимал: он рад тому, что понимает, каково все это. Что видит, как люди, взмыленные, с обветренной кожей и страшными мозолями, собирают урожай. Видит, как резво падают колосья и как бережно их собирают в пучки и несут куда-то, чтобы потом, забрав зерно, положить в амбар. Император видел, как вдалеке кружат лопасти ветряных мельниц, а прикрыв глаза, он даже мог услышать треск жерновов, перемалывающих зерно в муку.
И эти звуки куда приятнее для правителя, нежели бесконечная суета его двора. Скрип перьев о пергамент, выкрики камердинеров, оповещающих о приходе тех или иных высоких лиц. И главное, всем что-то надо. Одному подай землю на отшибе, чтобы он мог там построить небольшой городок. Казалось бы, безобидная просьба, а копни глубже – и узнаешь, что именно в этой области ожидается скопление к сезону охоты стад оленей и стай пушняка. И вот пройдет охота, обогатится этот некто, а город так и не построит.
Или вот еще. Буквально на днях пришел один из членов младшего совета. Этот высокий, но щуплый, умудренный годами муж хотел просить за внучатого племянника, чтобы его приняли лейтенантом в императорскую гвардию. И ведь почему бы и нет, раз уж просит сам граф, да еще и младший советник? Но опять же на поверку все оказалось не так просто. Племяш этот, по слухам, – ярый гуляка и любитель чужих женщин, отчего страдают и женщины, и их мужчины, заколотые, будучи не вправе ответить знатной персоне. А такой гнилой человек может заразить всю гвардию.
И так каждый раз. Что бы ни произошло во дворце, какой бы документ ни подали на подпись, к какому бы решению ни склоняли, всегда найдется второе дно. И хорошо если только второе, потому как под ним, если вглядеться глубже, можно увидеть и третье, и порой даже четвертое.
А здесь, среди полей и еле слышного шума ветра в листве, спокойно. Совсем как некогда у костра, где собирался специальный отряд лучшей наемной армии по эту сторону горизонта.
– О чем задумались, ваше величество?
Константин вздрогнул от неожиданности, а потом понял, что Гийом уже давно не спит, а внимательно смотрит на своего правителя. Император мигом принял строгий, суровый вид и резко отвернулся от окна. Нельзя показывать слабость никому, даже ближайшему советнику. Отец, последний император, всегда говорил, что сила главы страны – прежде всего в его осанке. Если она может выдержать яростные взоры челяди, завистливые – врагов, подобострастные – лизоблюдов и спокойные – приближенных, значит, правитель силен своим стержнем. А никто в этом забытом богами мире не посмел бы сказать, что у Константина слабый стержень.
– Что говорят казначеи? Хватит ли нам запасов зерна и муки, если с востока придут сухие ветра?
Волшебник немного помолчал, а потом покачал головой.
– Вам сейчас надо думать не об эт…
– Гийом! – твердо произнес правитель, сжимая подлокотник диванчика. – Позволь мне самому решать, о чем мне думать, а о чем нет.
– Да, конечно, ваше величество. Простите мне мою дерзость, – склонился в поклоне советник. Впрочем, поскольку он сидел, выглядело это несколько неправильно. – Если повысить среднюю цену рыночной муки и зерна, то не придется беспокоиться о запасах на случай засухи, так как крестьяне запасутся сами. А если еще и понизить скупочную цену, то и вовсе можем даже в плюс запаса уйти.
Константин немного подумал, а потом все же нашел второе дно:
– Эта тактика ударит по горожанам. У них не будет больших запасов. В маленьких городах, а также в бедных районах крупных центров может начаться голод.
– Что прибавит казне лишний процент дохода, а с улиц уберет всякую погань, отребье и босоту.
– Которая мигом рванет на широкую дорогу искать счастья, – подытожил Константин.
– Плюсы со всех сторон, – развел руками советник. – Крестьянам – зерно и мука, казне – золото, наемникам – лишняя отрада погоняться за разбойным людом.
– Ты мне про наемников не заливай, – прищурился Константин.
Советник передернулся. Его всегда нервировали это панибратство и простецкий говор императора. Хотя, надо признать, за это его не любил весь двор, но просто обожал челобитный люд, разносящий весть о том, какой простой и понимающий сейчас правитель на троне.
– Какая радость гонять косых бродяжек с дрекольем да ржавчиной на руках? – усмехнулся император.
Гийом внимательно вгляделся в задумавшегося правителя, а потом недовольно вздохнул. Сейчас будет вынесено решение, идущее вразрез с политикой казначейства и совета, но устраивающее люд в целом и Константина в частности.
– Поднимем стоимость скупки, но дадим ограничение – по три центнера с амбара. В городе на два сезона понизим общую цену до семи медных за полкило муки и до двух серебрушек за кило зерна.
– Но ваше величество! Это пагубно отразится на казне! Мы можем потерять до трех процентов ежегодной выручки!
– Три процента – это лишь двенадцать тысяч золотых, – отмахнулся император.
– Вы готовы заплатить эти деньги за жизни нищих и бродяг?
– Которые, если ты не забыл, старший советник, тоже являются подданными этой страны.