Ночью история тоже не отличалась особыми сюжетными поворотами. Все те же три крысы, которые грызли всю ту же левую ногу. Их путь заканчивался в дальнем углу, куда они прибывали в виде хвостов и скелетов. Вскоре оттуда стало неприятно пахнуть. Не только вонью крыс, но и того, что манерно называют "отходами жизнедеятельности человеческого организма". Пришлось мне переместиться из центра в угол, где запах ощущался меньше.
Так потекла неосязаемая река жизни в заточении. Когда ты в полной тьме, без звуков, без чувств, без всего того, к чему так привык, сложно определиться со временем. Оно словно испаряется, исчезает за ненадобностью. Остается лишь момент, в который ты можешь делать все что угодно, потому как этот момент причудливым образом растягивается до бесконечности.
Поняв это, я стал вести отсчет ударов сердца. Но каждый раз сбивался, не дойдя и до пятой сотни. И вот тогда, сидя в своем углу, я начал осознавать, что такое отчаяние. Вязкое засасывающее чувство абсолютной, но в то же время безмятежной безысходности. Я явственно ощущал: что бы я ни делал, это все рано приведет к одному и тому же итогу. Как бы я ни старался, но, так или иначе, стоит наступить "ночи" – и придут три крысы. И когда я понял это, то попросту заснул, впервые за то время, что провел наедине с самим собой.
Минуло вот уже шесть "ночей". Может, я провел здесь три дня, может, четыре, а может, и все десять суток. Я не знаю. Я был наедине с собственными мыслями. Порой они мучили меня, душили, подобно заправскому маньяку, а иногда помогали, кидая спасательный круг, за который я хватался, погружаясь в безумный омут собственных идей.
Порой я мог потратить почти весь "день", размышляя лишь над одним вопросом – как лучше убить себя. Я уже больше не занимался физическими упражнениями, больше не питался, а отправлял убитых, но нетронутых крыс в недолгий полет. И лишь одна мысль занимала меня – как лучше покончить с этим. Размышляя и так, и эдак, приходил к единственному выводу – остановить собственное сердце. Любой другой вариант приведет к закономерному итогу – надзиратели, подкидывающие грызунов, заметят мои попытки и остановят.
Впервые за долгое время я стал пленником, но не людей, а самого себя. Собственного разума и безмерно слабого тела. Тела, не способного пройти сквозь камень или разнести этот дурацкий камень в мелкий щебень. Наверное, вы скажете, что я должен хотя бы пытаться и просто колотить по стене кулаком. Но, увы, я уже пытался и в итоге разбил костяшки в такое месиво, что уже не помню, когда в последний раз шевелил рукой и пальцами.
И тогда я начал постигать науку контроля над собственным сердцем. Я умел его ускорять, но ускорять – не значит замедлить. Ведь это было вопреки самому главному инстинкту – инстинкту выживания. Но знание того, что это возможно, придавало мне каких-то извращенных, сверхчеловеческих сил. Сил, необходимых, чтобы лишить самого себя жизни. Впрочем, это, как я понял позже, не являлось моей идеей фикс. Это только угрюмое наваждение, навеянное абсолютной тьмой, когда уже не можешь сказать, открыты твои глаза или нет.
Сегодня, если так можно выразиться, я понял, что меня быстрее прикончат не безуспешные попытки остановить собственное сердце, а бессилие. Губы пересохли настолько, что просто открыть рот было демонической пыткой. Руки не слушались, не желая сдвигаться ни на миллиметр, а дышал я буквально чудом.
Уверяю вас, посмотри на меня со стороны – и увидишь лишь тело, сидящее в углу. Руки его лежали на вытянутых ногах, голова безвольным кульком свалилась на грудь. Единственное, что указывало на то, что это не кукла и не полусгнивший труп, – редкое подрагивание грудной клетки, сотрясаемой судорожным вздохом.
Крыс, кстати, не поступало уже пять "ночей", и, как подсказывает мне обоняние, куча тоже куда-то исчезла.
– Весело? – раздался знакомый голос.
В такие моменты всегда знаешь, кто это.
– Да. Безумно, – прохрипел я, раздирая горло. – А тебе там?
– Да просто замечательно.
Мне мигом представился смутный образ человека, развалившегося в шезлонге и потягивающего фруктовый коктейль. Я невольно потянулся рукой, но рука так и не сдвинулась с места, а видение уже разлетелось вдребезги, остался только голос.
– О чем поговорим на этот раз? – спросил я.
– Не знаю, – наверное, пожал плечами этот некто. – Ты же сам с собой разговариваешь. Так что ищи темы сам.
– И верно, – кивнул бы я, если бы имел на это силы. – Как насчет квантовой механики?
– Ты в ней не разбираешься.
– Откуда ты знаешь? – вскинулся я, а потом опомнился. – А, ну да, глупый вопрос. Ну тогда как насчет окружающей обстановки?
– Тебя в ней что-то смущает?
– Нет, – фыркнул я. – Совсем ничего. Все в норме.
– Я тоже так думаю. – Видение потянулось и устроилось поудобнее.
Я его не видел, но знал это. Такое странное, противоречивое, почти невозможное ощущение. Когда вроде что-то существует, а вместе с тем вокруг царит непроглядная тьма.
– Кажется, я еще не попадал в такую передрягу, – с ноткой самоиронии вздохнул я.
– Попадал, – твердо произнес собеседник.
– Эй! – возмутился я. – Ты же – я, значит, должен со мной соглашаться!
– Я твоя шиза, а шиза не поддается законам логики, – словно пожало плечами это нелепое видение.
Я немного подумал, а потом ответил:
– Ну и черт бы с тобой.
– Черт? Не демон?
– Да какая разница.
Повисла тишина, а я не стал торопить собеседника. Ведь, право же, не станете же вы торопить собственные глюки.
– На самом деле очень большая, – протянуло нечто. – Но вернемся к нашим баранам.
Если честно, я уже возненавидел эту присказку. Кстати, я не упоминал об этом? Прошу прощения, видимо, совсем крыша едет, но, если вы не поняли, это уже далеко не первый мой разговор с самим собой.
– Мое мнение – в Мальгроме было жарче.
– Нет, – твердо ответил я. – Там было проще.
– И почему?
– Потому… потому… – Я мычал, давился, но слов подобрать не мог. – Темные богини тебя задери! Ты прекрасно знаешь ответ, если задаешь такие вопросы!
– А если знаю я, то знаешь и ты.
– Но я-то не знаю!
– Дружище, ты разговариваешь сам с собой и при этом утверждаешь, что я знаю, но ты – нет. Это уже клиникой попахивает.
– А то, что я в принципе сам с собой шпрехаю, – это в порядке нормы?
Странно, но я засмеялся. Засмеялся и тот я, который не совсем я… В общем-то, я уже тоже запутался в определении, кто здесь носитель шизы, а кто – видение. Возможно даже, что я вовсе не реален, а просто бред чьего-то больного воображения, сдобренного доброй щепоткой отчаяния и безысходности.
– Может, побеседуем о том, к чему ты пришел? – немного ехидно поддело меня видение.
– Убирайся, – только и буркнул я, понимая, что на эту тему точно не хочу говорить.
– Как скажешь.
Повисла тишина. Я уснул, и снилась мне темная комната без дверей, окон и какого-либо шанса на освобождение. В который раз я уже не мог различить, где реальность, где призраки, порожденные голодом, психозом и тьмой, а где сны, имеющие те же корни.
– Ты тут? – спросил я, когда настал очередной "день".
– И не уходил, – прозвучал лаконичный ответ.
– Я должен был уже умереть.
– Я знаю.
– Они не позволят.
– Я знаю.
Я замолчал, а потом рассмеялся. Гулко, низко. Наверное, это звучало несколько страшно.
– Ты сошел с ума, – сказало видение.
– Я знаю, – повторил я его слова и засмеялся еще сильнее.
Все вокруг вдруг стало казаться таким нелепым, таким комически невозможным. Словно вот-вот минет одна секунда, другая… и я проснусь. Да не где-нибудь, а в своей питерской двушке, оставшейся от родителей, укативших в теплые края. Там, на видавшей виды кровати, среди подушек и одеял лежало мое бренное тельце, наблюдавшее столь причудливый сон.
Вот-вот прозвенит надоедливый будильник и придется вставать – спешить на подработку. А там босс, жуткий, к слову, тип. Все время потный, с платочком и очень нервный. Если сдашь отчет не в срок, так сразу головомойку устроит. А еще там есть секретарша Таня, и все прекрасно знают, что она под "этим делом" переспит даже с уборщиком Славиком, который, в свою очередь, под "этим делом" постоянно пребывает. Но при этом никто не спешит воспользоваться знанием, потому как все в курсе, что его, знание, уж больно активно пользует босс. И никого, собственно, не волнует, что у босса есть жена-красавица и дочка-умница. Как, впрочем, не волнует это и самого босса.
А после подработки, вылетев из душного офиса, я наберу номер своего друга Ника. Тот подъедет на разбитом "шевроле" слишком бородатого года выпуска, чтобы его помнить. Махнет рукой в открытое окно, просигналит особым способом и крикнет: "Трап спущен". Я запрыгну в салон, и мы поедем за Томом в его кафе, где он трудится официантом. Дождемся окончания смены, а потом начнем искать место, куда можно приткнуться. А если некуда, то, сидя в машине, станем перебирать списки контактов и соберемся все у меня. Кто-то врубит жуткую музыку, но пьяным нам будет все равно. Будет обязательно весело, жарко и безумно хорошо.
А на следующее утро опять будильник, босс, особый сигнал, крик: "Трап спущен" и все по-новому. Почему? Потому что молодые, потому что хотим и потому что можем. Каждый день – как последний, каждый поцелуй – как первый, каждая девушка – как волшебная нимфа.
Но потом, до смешного, опять будильник, босс и по накатанной.
– Они далеко, – насмешливо протянуло видение.
– Да чтоб ты сдох, – сплюнул я. – Такую картинку смазал.
– Это я могу. Это я с радостью. Но сдохну я, умрешь и ты. А ты этого не хочешь.
– Ты же знаешь, что я пытался убить себя.
– Не занимайся самообманом – это было от нечего делать. Да и просто исследовательская жилка взыграла.
Я покачал головой, вернее, покачал бы, если бы мог, – спорить тут бесполезно.
– Тебя не обманешь.
– Самого себя в принципе сложно обмануть, – философски заметило оно. – Слушай, мне, конечно, приятно с тобой языки полоскать, но, может, ты уже сделаешь то, что должен?
– А что я должен?
Наверное, глюк сейчас сделал печальное лицо, я этого не видел, но знал, что так и есть. Некоторое время висела тишина, впрочем, она всегда здесь висела, ведь я не был уверен, что веду этот диалог вслух, а не в своем воображении.
– Ничего не видишь.
– Я знаю, – в очередной раз повторил я.
– Нет, не знаешь. Ты. Ничего. Не. Видишь. А должен видеть.
– И как же мне, по-твоему, увидеть ничего?
Тишина.
– Эй?
Тишина.
– Эй!
И вновь тишина.
– Смотался, – вздохнул я. – Тоже мне сфинкс – увидь ничего. Еще бы на ноль попросил поделить.
И я вновь погрузился в себя. Порой мне казалось, что я погружаюсь слишком глубоко и уже давно не могу найти пути назад, а все, что происходит вокруг, вся эта тьма, – лишь иллюзия. Или иллюзия иллюзии. В общем, как вы уже поняли, я напрочь утратил какую-либо связь с реальностью. Словно запущенный некогда спутник, навечно отправленный путешествовать к краю вселенной. Вот только у него были хоть какие-то соседи по черной реальности, у меня же – лишь собственные мысли. Все равно как если бы тебя вывернули наизнанку и заставили смотреть на собственное нутро. А собственное нутро, как правило, не нравится ни одному человеку. Не нравилось оно и мне. И я заснул. Или проснулся, этого я тоже уже не мог понять.
С тех пор видение пропало. А может, оно молчало, не желая разговаривать само с собой. Я все еще жил, хотя больше напоминал овощ, который пока еще в состоянии иногда мыслить. Иногда, потому что я явственно ощущал, что почти сошел с ума. Мысли напоминали океан хаоса, не поддающийся описанию. И в том океане не было ни краев, ни дна, ничего, что могло бы его хоть как-то определить.
Порой, выплывая из него, я понимал, что все так же безуспешно и бездумно цепляюсь за привычную реальность, давно утраченную в этом маленьком клочке мрака. Что здесь было? Только я, если, конечно, я все еще существовал. Чего здесь не было? Ничего. В сухом остатке здесь не было даже меня, потому как я все время пребывал где-то в безумном океане.
Я путешествовал по своим воспоминаниям. Иногда они казались слишком отчетливыми, слишком живыми, тогда я терялся в них, понимая, что окутанная тьмой комната – лишь видение. Порой воспоминания были сухими и скупыми, и тогда я бы выл, но язык меня уже не слушался. Скорее всего, я мертв… но вряд ли – ведь изредка я все же мыслю.
"Сегодня" – кстати, не уверен, что это было именно "сегодня", потому как вполне могло быть воспоминанием о прошедшем "дне"… Но не суть. Так вот, я вспоминал последнее, что мне удалось увидеть. И это был вовсе не плац – это была мастерская сумасшедшего скульптора.
И тут я вдруг ощутил, как дрогнуло сердце, пропуская удар. И этот пропуск словно вытряхнул меня в реальность. Я потерял равновесие и съехал по стене, сильно ударившись головой об пол. Не осталось сил даже пошевелить пальцем, но бегущая струйка крови из разбитого виска была для меня как дождь для путника, заблудившегося в пустыне. Эта боль, эта кровь – они послужили канатом, вытягивающим меня из зыбучих песков нереальности.
Я вновь ощутил себя в комнате, пустой темной комнате, в которой нет ни света, ни жизни, ровным счетом ничего. Но прав был тот сумасшедший мастер, сказавший, что даже в такой комнате всегда будет все. Всех темных богинь мне на любовное ложе, как же он был прав!
Я открыл глаза, а может, и закрыл, в этом я все так же не разбирался. Но все же увидел, увидел это все. Не знаю, что видели другие гладиаторы, сидевшие в таких же камерах, но я увидел воздух. Как его описать? Не знаю. Он был словно пугливая дымка, словно видение на краю периферического зрения, словно круги, расходящиеся на воде. Он был ничем, но при этом заполнял собой все.
Сложив губы трубочкой, лежа на полу, в крови, я, глупо улыбаясь, дунул. И воздух вдруг сотрясся, задрожал. Застонал, забился в конвульсиях о стены и взорвал этот темный мир безумия однотонного тумана, окрашивающего все в непередаваемо бесцветный оттенок. И я заснул самым настоящим сном.
Не стану описывать все, что произошло после. Скажу лишь, что меня вытащили гвардейцы, а потом хватило лишь одной порции безвкусной жижи и ночи на койке, дабы я полностью пришел в себя. Не знаю, может, нас амброзией кормили? Если так, то дайте мне мешок и через неделю я вас озолочу, если вы, конечно, отпустите меня на землю с этого чертова острова!
Но отпускать меня не собирались. Повязали на глаза плотную темную повязку и повели в ту самую комнату с откидывающейся стеной. Правда, провожатые мне совсем не требовались. Я все прекрасно видел. Ну как прекрасно – все вокруг было словно в тумане, густом и белом; я не мог различать цвета, какие-то незначительные детали и мелкие черты, но общие очертания – вполне. Я видел стол, на котором стояли тарелки, но не видел, к примеру, вилок или ножей. То есть в моем распоряжении были лишь предметы крупнее тарелки. В общем, до своеобразной "приемной" я добрался, ни разу не воспользовавшись помощью приставленных ко мне гвардейцев.
В помещении я привычно направился к бадье с белым порошком, которым щедро посыпал ладони, задние стороны коленей, шею, лоб и, что важно, локти. Это просто необходимо, чтобы не мучаться, если на эти места придутся порезы или прольется пот.
После я проверил свое снаряжение, для чего попрыгал. Если бы зазвенело, пришлось бы проверять ремешки и где-то ослаблять, а где-то, наоборот, затягивать, но все в моей простецкой кожаной броне было хорошо. Все же не в первый раз такую надеваю.
К нам по уже сложившейся традиции заглянул старший малас. Каждый счел своим долгом встать. В этот раз встал и я. Старец прошелся мимо нашего строя, у всех пятерых проверив броню и ладони – не дрожат ли пальцы. Ни у кого не дрожали.
– Добро, орлы, – кивнул малас. – Смотрите за своими повязками: слетят – даже зажмурившись, ослепнете.
– Поняли! – хором гаркнули мы.
Иногда я начинал думать, что нам следовало придумать какой-нибудь армейский ответ, больше соответствовавший обстановке, но идею так и не озвучил. Да и меня скорее всего не поняли бы – на Териале нет армии.
– Тим Ройс, ты первый.
– Так точно! – все же рявкнул я по-армейски, поворачиваясь лицом к подъемной стене.
Как я и предполагал, никто меня не понял, но это уже неважно. Протрубил рог, оглушая своим ревом, а значит, нужно готовиться к сражению. Но что смутило меня – со мной на арену никто так и не вышел.
На песке под палящим полуденным солнцем я стоял один. Так я думал вначале. А потом до слуха донесся перезвон железных звеньев наматываемой на ворот цепи. Под оглушительный гвалт толпы на арену из скрытой под песком клетки выскочил силх. Он был почти полтора метра в холке и обладал широкими мощными лапами. И рев его был намного страшнее того, что издавал горн, возвещающий о начале схватки.
Странно, но в этот момент я наблюдал лишь за вороном, по габаритам больше напоминающего орла. Мне казалось, что я уже видел его когда-то. Но бой начался, и мне стало не до размышлений.
Ворон
Силх кружил вокруг гладиатора, закованного в коричневую кожаную броню. Правда, "закованный" – слишком громко сказано. На высоком мужчине не было ничего, кроме самого доспеха, плотно облегающего торс, не открывающего даже плечо. На ногах его красовались сандалии с ремешками, поднимающимися до колена, а бедра прикрывали широкие кожаные языки, шуршащие при каждом движении. Это была чистой воды насмешка – какой-то костюм, но никак не броня. Но это нисколько не смущало бойца. Как не смущала его и черная повязка, крепко-накрепко закрывшая глаза.
Казалось бы, в такой ситуации король зверей имеет неоспоримое преимущество, но я бы поклялся чем угодно, что этот мужчина, за тренировкой которого мне довелось наблюдать почти два года назад, видел зверя.
Силх все увивался вокруг, опустив морду к земле и низко рыча, а гладиатор крутил головой, обнажив две сабли. И чистая правда – его взгляд неотрывно следовал за хищником. Ни одно движение не оставалось незамеченным, ни одна обманка не была принята за чистую монету. Лишь только крепче сжимали руки сабли. Вздулись жилы, напоминая крепко скрученные канаты, затрещала бронзовая кожа, сожженная здешним солнцем. Но ни шагу не сделал гладиатор, ни капли пота не упало с его лба.
Затихли трибуны, смолкли даже самые ретивые болельщики. Тишина опустилась на древнюю арену, накрыв ее широкими крыльями. Кружил силх, стоял человек, до белых костяшек сжимающий свое оружие. Эти клинки казались крошечными по сравнению с оскаленными клыками зверя. А сам борец выглядел испуганной мышкой перед мордой матерого кота. Но мы бы ошиблись, назвав этого гладиатора трусом.
Нет-нет. Мерно билось его сердце. Как настроенные и отлаженные часы, оно четко отмеряло ход. Удар, еще удар. Ни единого пропуска, ни единого сбоя в работе механизма. И взгляд, скрытый черной повязкой, был до жути спокоен и сосредоточен. Нет-нет. Вовсе не один хищник был на арене. Они стояли там вдвоем, оба – уверенные в своих силах. Без страха, без сомнений, без каких-либо посторонних мыслей.