– Работать не сможешь, – ехидно пояснил Альнари. – Вот как у тебя сейчас все болит, завтра вдвое будет. Уж поверь.
Рыцарь вздохнул:
– Верю. А…
– А про другое всякое – забудь, – весомо сказал бородач. – Вон, к Альни поближе держись, больше тебе ничего и не нужно.
Диарталец, скрежетнув зубами, вогнал кирку в стену с такой силой, что металл загудел. Бросил:
– Ладно, Меджи, твоя взяла.
И до конца дня не проронил больше ни слова. Все невысказанное в руки вкладывал. В удары, от которых стонала кирка и мелким крошевом сползала под ноги соляная стена.
Норму они выполнили. Альнари выполнил да бородач Меджи. Себастиец не знал, как им в глаза смотреть: его-то труда в общей куче – мышь наплакала. Но, когда попытался что-то сказать, оба лишь отмахнулись: не бери, мол, ерунду в сердце. Сегодня тебе помогли, завтра ты поможешь. Здесь так.
Завтра… Кто б знал, как хотел Барти помочь! Спросить бы, куда им нужны бойцы, что задумали? Все ж он рыцарь, где только сражаться ни приходилось. Но как раз потому, что сражаться приходилось всяко, Барти очень хорошо представлял, как легко одним неосторожным словом сорвать самый верный план. Не зря, ох не зря Альнари молчал, а бородач к ним и не подходил даже. Правильно.
Утром по пути в шахту себастиец вглядывался в лица – и не видел в них ничего сверх обычного ожидания тяжелой и нудной работы. И день этот ничем, скорей всего, не отличался от других дней, – до той самой минуты, как в забой горохом посыпались охранники и погнали всех наверх.
У Барти к тому времени огнем горела каждая жилочка – хотя они с диартальцем не особо напрягались. Нам сегодня норма не нужна, кинул поутру Альнари. Выгорит – все наше. Нет – так и так под плетьми лежать. И то, считай, повезет. Мы с тобой, Барти, крысы, хоть по две нормы сдай, а к любому беспорядку все равно притянут, проверено. Так что создаем видимость и ждем.
Дождались.
Альнари побелел, скулы закаменели; взгляд как остановился на выложенных в рядок изрубленных телах – Меджи и еще шестеро, – так даже на Хозяина не поднялся. Все или нет, думал Барти, вот вопрос. Сколько их всего было? Если кого живым захватили…
Господь миловал. Иначе вряд ли Хозяин бросил бы в толпу каторжан предложение недели отдыха с хорошей кормежкой за любые сведения о сорвавшемся побеге.
– Щаз, – хмыкнул кто-то позади себастийца. – Дураков нет.
Остальные поддержали согласным молчанием. Тяжелый взгляд начальника охраны утюжил лица, пока не дошел до диартальца с крысиным клеймом. Хозяин оскалился в злой ухмылке:
– Вот кто все знает. Сюда его.
Охранники выполнили распоряжение мгновенно, ни следа обычной лени.
– Говори, крыса, – выплюнул Хозяин.
Альнари повел плечом. Сказал памятным Барти ровным голосом:
– Я работал, как и все, господин. Я ничего не знаю.
– Брешешь.
Альнари опустил голову, повторил тише:
– Не знаю я.
Того, что было дальше, Барти предпочел бы не видеть. Но каторжан держали на площадке под палящим солнцем до самого вечера – и пока признание выбивали из Альнари по-простому, и когда перешли к более изощренным методам. На закате же погнали обратно в шахту, посулив выпороть каждого, кто не досдаст до утра невыполненную за день норму. На краю площадки Барти оглянулся. Хозяин пнул под ребра в который раз потерявшего сознание диартальца и велел палачу:
– Пусть отлежится до утра, шакал упрямый. Последи, Джих. Я ужинаю с господином императорским сборщиком. Все-таки его охрана отличилась сегодня.
Ответа себастиец не слыхал; да и чему тот ответ? Ясно, что ничего хорошего диартальца утром не ждет. А не выйдет с Альнари, выдернут кого другого. Вот хоть его, тоже "крыса" все-таки…
Как ни странно, возможность очутиться на месте Альнари рыцаря не пугала. Слишком многое перегорело в нем за последние дни. Да, это будет долгая и бесславная смерть, – но разве жизнь каторжанина лучше?
Он сам не заметил, как добрел до их с Альнари места. Лопата валяется на куче соли рядом с почти полной тачкой. Кирка аккуратно прислонена к стене. Видно, кто где работал, горько подумал себастиец. "Нам сегодня норма не нужна". Ты оказался прав, Альни. Рыцарь сел на пол, уронил руки на колени. Закрыл глаза. Пропади она пропадом, та норма.
Неправильный, невозможный здесь звук бился в уши. Щенок, что ли, скулит? Что за бред, откуда? Барти стер с глаз слезы, встал. Огляделся.
Юлли, всплыло имя.
Мальчишка трясся, зажимал рот ладонью. Он забился в щель между тачкой и стеной, и видеть его мог, наверное, только Барти. Рыцарь колебался недолго. Подошел, молча сел рядом. Юлли вскинул на него мокрые глаза, просипел:
– Шакал, тля вонючая… Хозя-яин… Кабы смочь убить – так и плевать, что самого потом, как Альни.
– Я бы мог. – Барти представил, как славно подалось бы под пальцами горло Хозяина, сглотнул. – Так ведь не подобраться. Иначе давно б, верно?…
Мальчишка кивнул. Уткнулся носом Барти в колени, заплакал уже открыто. И – сквозь слезы – заговорил:
– Я ж его раньше знал. С Верлы еще. Поймал он меня на горяченьком. – Юлли не то всхлипнул, не то смешок сквозь плач прорвался. – Вот глянь, самого наместника сын – и бродяжка вороватый. Другой бы стражу кликнул и забыл. А он…
Ого, мысленно присвистнул Барти. Верла, значит… Сын наместника Диарталы, вот оно, значит, как. Юлли рассказывал, временами шмыгая носом, а Барти думал: странные кунштюки выделывает иной раз судьба. Пожалеть воришку, пристроить к делу – а потом столкнуться с ним на каторге. Чисто же сиятельный император подмел мятежную Диарталу.
– А тогда, помнишь, в тот день, когда ты появился… Альни ведь за меня тогда подставился. Я смотрел, как ход на склад открыть, умею я, понимаешь? Вот, а тут охрана… Меня б там заметили – хана. А он с тачкой как раз. Вывернул всё прям на них, чуть не по колени засыпал. Вроде как на повороте не удержал. У меня аж дыхание сперло, думал, там его и прибьют. А потом ничего, наверх потащили… Джиху под плети…
А на другой день, мысленно продолжил Барти, он, избитый, махал киркой, пока я отлеживался. Гнал двойную норму, чтобы неумеху-новичка не обделили горстью мерзкой склизкой каши.
Кстати о норме… Себастиец поймал взгляд Юлли, спросил:
– До нормы много тебе еще?
– Да ну ее, – зло отмахнулся мальчишка.
Барти встал:
– Знаешь, что я думаю? Альни бы это не понравилось.
– Что – не понравилось? – прошептал мальчишка.
– Что ты так глупо под плети лезешь. Давай-ка, Юлли, за работу. – Усмехнулся: – И я делом займусь, а то что ж, раз самому не надо… не спать же ложиться.
Юлли встал, взял лопату. Медленно, явно через силу заставляя себя двигаться. Спросил вдруг:
– А тебе почему не надо? Что ты под плети лезешь, ему бы тоже не понравилось.
Ишь ты… А хороший ведь мальчишка.
– Я крыса, Юлли. Моя очередь сразу за ним.
Боль непривычно натруженного тела позволяла забыться. Барти махал киркой, а в ушах снова и снова звучал голос, ставший за два дня таким близким: "Угол видишь? Ты ж не как саблей по врагу лупи…" Альнари, Альни… как же тебя по роду, дай Господь памяти… Нет, не получается вспомнить, как звали казненного три года назад наместника Диарталы. Никогда не интересовался такими далекими делами, так, слышал краем уха…
Алая искра полетела под ноги падучей звездой. Барти моргнул. Почудилось, нет? Отер лоб, присел. Провел ладонью по полу. Нащупал в шершавой соляной крошке гладкую прохладную каплю.
Алый, ограненный восьмигранником камень. Гранат, если не подвели рыцаря довольно-таки скудные в области самоцветов познания.
Спаси Господь, подумал рыцарь, я, верно, схожу с ума. Самоцветный восьмигранник, гномье послание, – здесь?!
Ну что ж, будем сходить с ума дальше. Рыцарь поднес камень к глазам. С той стороны глядел на него гномий колдун. Да нет, не на него, – на любого, кто заглянет… но каково таргальцу взять в руки такой вот привет в не знающей вроде бы о гномах империи? Неволей решишь, что для тебя предназначено…
"Люди, вы получали предупреждение. Вы не ушли, когда мы просили вас миром. Это последнее послание, ради былой дружбы, позабытой людьми. Подземелье дает вам еще день. Один день на то, чтобы сохранить ваши жизни. Уходите – или останетесь здесь мертвыми".
Вот оно как.
Значит, это исконные гномьи копи, а не людские разработки.
Как любой таргалец, Барти достаточно знал о Смутных временах, чтобы представить, чего можно ждать людям от начавших войну гномов. Если в империи начнется то же самое… Свет Господень, вот тогда императору точно станет не до Таргалы! Вот оно, спасение… искупление предательства, совершенного ради Марианы. Всего лишь закинуть камешек подальше. Один день. И плевать, что этот день станет последним днем их жизни. Разве это жизнь? А гномы убивают без излишней жестокости. Обрушат свод, или выведут сюда подземную реку, или еще что такое же верное.
Вот только Альни…
Один день. Тот самый день, что гномы дали империи ради былой дружбы, там, наверху, будет умирать Альнари, сын казненного три года назад наместника Диарталы. Умирать злой, медленной, бесславной смертью. А их всех снова заставят смотреть.
Трудно предать первый раз. Второй – или невозможно, или легче легкого, и пока сам не столкнешься, не узнаешь, как будет оно для тебя.
Первый раз сэр Бартоломью, коронный рыцарь Таргалы, выбрал жизнь любимой. Второй – жизнь друга. Не слишком большая цена за предательство.
Алая капля лежала на ладони. Барти знал, точно знал – гномий колдун через такие вот камни видит тех, кто читает послание. Можно ответить сразу, в том и фокус.
– Я знаю, вы меня слышите. Вы должны слышать… – У Барти перехватило дыхание. – Не надо угроз, не надо посланий. Тех, кто решает, здесь нет, до них не дойдут ваши слова. Придите… просто придите и возьмите то, что по праву ваше. Вы ведь можете увести нас отсюда, я знаю, можете, я ходил гномьими путями. Мы ведь не своей волей здесь. Мы бы счастливы уйти, только помогите… Сбегут все, охране ой как не поздоровится. А если охрана исчезнет без следа…
Барти хрипло рассмеялся – и осекся. Опять спасение от гномов? Здесь?! Не бывает на свете таких совпадений… не может их быть! Это и называется, верно, "безумная надежда".
Да, безумная… но другой нет. Барти глядел на гномий камень – до рези в глазах, до слез, смазавших ограненный восьмигранником гранат в каплю крови на ладони. Глядел и шептал: придите, пожалуйста! Господом всеблагим умоляю…
О КЛЯТВАХ БЛАГОРОДНЫХ МУЖЕЙ
1. Благородный Ферхад иль-Джамидер, прозванный Лев Ич-Тойвина
Ферхади вошел, когда Мариана с Гилой пили чай. Таргальская роза, что-то увлеченно рассказывающая старшей жене, побледнела и умолкла на полуслове. Зря сразу не поговорил с ней, поморщился Лев Ич-Тойвина. Но, с другой стороны, когда? Вчера он устроил учения в степи для своей сотни, а день до того провел с Гилой. Да и нечего ему было сказать Мариане. Новости появились сегодня, и вопросы – тоже.
Гила обернулась, встала навстречу супругу. На глазах младшей жены старшая не позволила себе фамильярности. Приняла от мужа поцелуй, улыбнулась в ответ, – и всё.
– Я прошу прощения, что потревожил ваш отдых, – ровным голосом выговорил Ферхади. Гила нахмурилась; северянка, напротив, перевела дух, будто первых его слов ждала со страхом – и слов совсем не этих. – Мариана, пойдем со мной, поговорим.
– Почему не здесь? – приподняла брови Гила. – Если я мешаю…
– Нет, – прервал Ферхади. – Гила, я буду рад и очень тебе благодарен, если ты согласишься пойти с нами. Если, конечно, Мариана не против. А не здесь… да потому что разговор не для спальни, вот и все!
Мариана поднялась из кресла с таким видом, будто ее на казнь вести собрались. Что ж, сам виноват, раздраженно подумал Ферхади, выпустил злость не ко времени. Развернулся, бросил через плечо:
– Я подожду вас в беседке. Вижу, Мариане нужно переодеться.
И вышел. Пусть звездочка успокоит северянку, у нее получится. В который раз за последние семь лет Ферхади возблагодарил Господа, покойного отца и счастливую судьбу, подаривших ему Гилу. И в который раз за последние четыре дня подумал: за Гилу, случись что с нею по его вине, и вечности у ног Нечистого будет мало. За одну только Гилу… а остальные? Аннита, Элеа, Ирула? Дети? Лисиль, ей-то за что второй раз?! Соберись, сказал себе Лев Ич-Тойвина. Соберись, дурень, и хоть раз в жизни дай себе труд подумать так, как умел думать твой отец. Слишком многое на кону, ты не имеешь права проиграть.
Слуги шарахались от мрачного господина, спешили убраться подальше – срочных дел, хвала Господу, хватает в любой части огромного имения. Поэтому, когда четверть часа спустя той же дорогой шли две жены господина, их не видел никто. А впрочем, если бы и видели, – что особого? Госпожа Гила вышла прогуляться, ходить одной на ее сроке уже нельзя, вот и взяла с собой новую жену. А что отдохнуть решила не где-нибудь, а в любимой беседке господина – так ей можно. Только ей и можно, все это знают. Господин отличает Гилу, хоть она и жена не самая старшая, и рожает одних девчонок – вон, уже третью ждет. Но госпожа Гила того стоит, ведь только она и умеет смягчить гнев господина…
Ферхади поднялся навстречу женам – и остался стоять. Гила угнездилась в кресле у стола, расправила складки халата, подперла ладошкой подбородок. Словно говорила: не стесняйтесь, хотите секретничать – секретничайте, хотите ругаться – ругайтесь, дальше меня не уйдет. Но учтите, что я вас слушаю и свое веское слово вставить не постесняюсь.
Таргальская девчонка смотрела на супруга вопросительно, испуганно, и в то же время – с вызовом. Садиться она не спешила; и Ферхади собственную голову готов был заложить, что не почтительность тому причиной.
– Мариана, прости меня. – Извиняться первым, когда вины поровну, тяжело и обидно, и Ферхади не стал тянуть с самым для него сложным. – Я не должен был добиваться тебя так, как привык добиваться наших женщин. Я не подумал, что ты поймешь все… иначе. Я… – Слова, нужные, правильные, не раз проговоренные мысленно слова, почему-то вдруг разбежались, и Ферхади лишь повторил: – Прости.
Мариана опустила голову. Похоже, и к ней правильные слова не торопились. Наконец, явно через силу, выдавила:
– Я не хочу быть твоей женой. Мне жаль, что я не сказала этого раньше. Я… я испугалась.
Ферхади вздохнул: что ж, вот и все. Твоей она не станет, хоть из шкуры вывернись. Поздно, с чистого листа уже не начать. Выкинь из головы ее прохладную кожу под твоими ладонями, и шелк золотых волос, и так забавно краснеющие уши. Думай о другом. Думай о ее жизни – и о жизнях тех, кто тебя любит.
– В присутствии Гилы, одной из своих старших жен, я обещаю и клянусь в том, что мой брак с тобой, Мариана, не является действительным. Я обещаю и клянусь, что не прикоснусь к тебе как муж и не потребую от тебя ничего, как от жены. Я обещаю и клянусь подтвердить недействительность нашего брака в храме при свидетелях. Отныне ты гостья в моем доме.
– И я, – Мариана сглотнула, – могу уйти? Уехать?
– А вот этого, – медленно, взвешивая каждое слово, ответил Ферхад иль-Джамидер, – ты не можешь. Сядь, Мариана. Это был еще не разговор: не тот разговор, ради которого я привел тебя туда, где нас нельзя подслушать.
Мариана нащупала кресло. Почему-то ей трудно было отвести взгляд от… кого? Несостоявшегося супруга? Пленителя? Врага? Кого ты видишь во мне, северянка?
– Мариана, – Гила, умничка, подала голос. Вовремя, как всегда. – Мариана, девочка, успокойся. Придвигайся ко мне поближе; вот так. Мы с тобой теперь просто подружки будем. Если ты не хочешь оставаться гостьей у Ферхади, будешь моей гостьей. Хочешь?
– А почему?…
Мариана запнулась; Ферхади хотел было переспросить, но наткнулся на предостерегающий взгляд жены и умолк. Несколько долгих мгновений в беседке стояла тишина. Гила поглаживала ладонь Марианы; Ферхади ждал.
– Я свободна? – переспросила таргалка.
– Да, – кивнула Гила, – ты же слышала. Все по закону сказано, не сомневайся. Я дочь судьи, я знаю. – Гила улыбнулась. – Потому, верно, Ферхади и позвал меня.
– Не поэтому, – через силу усмехнулся супруг. – Потому, звездочка моя, что ты переняла мудрость и рассудительность своего отца. Они нужны мне сегодня. Да, Мариана, ты свободна. То есть ты свободная девушка и ничем со мной не связана.
– Но ты меня не отпускаешь?
– Я оставляю тебя в своем доме и не устыжусь посадить под замок, если ты не дашь сейчас обещания остаться добром и слушаться меня.
– А это тоже по закону?
Так, девчонка показала зубки, хорошо.
– Нет, это против всех законов. Ты предпочитаешь сразу получить объяснения или сначала поскандалишь?
Захлопала глазами. Буркнула:
– Говори.
Ферхади сел, сцепил пальцы в замок. Посмотрел в серые – растерянные – глаза гостьи, в карие – ободряющие – глаза жены. Вздохнул:
– За то, что я сейчас скажу, отправляют на плаху без учета прежних заслуг. Гила знает, а ты – поверь. Ни одно мое слово не должно всплыть нигде. Если ты захочешь снова поговорить об этом, пригласи меня сюда, – и пригласи так, чтобы всем ясно было: ты хочешь ласки, только ласки и никаких разговоров. Поняла?
Мариана заправила за ухо выбившуюся из косы прядь. Пожала плечами:
– Пока ничего не поняла. Кроме того, что разговор тайный. Не бойся, тайны я хранить умею.
Ладно, поверим…
– Первое: никто не должен знать, что ты мне не жена. Даже заподозрить не должен.
– Почему?
– Объясняю. Ты не думала, почему арестовали твоего рыцаря? Почему вынудили признаться?
Мариана побледнела.
– Не думала она, – ворчливо ответила Гила. – А если бы и думала, все равно бы не додумалась. Не женское это дело, политика. Ты не спрашивай, ты объясняй.
– Императору нужна война, – Ферхади невольно понизил голос. – Войне нужен повод. Если повода нет, его нужно создать. Это понятно?
– Покушения не было, – перевела теорию в события Мариана, – значит, покушение надо придумать?
– Именно.
– Так ваш император знал, что Барти?…
– Конечно.
– Сволочь, – прошипела Мариана.
– Погоди ругаться, северянка, – Ферхади вскинул ладонь, – еще не все.
– Что еще?!
– Два заговорщика лучше, чем один. Ты должна была стоять рядом с рыцарем. Какой коварный замысел, – оскалился Лев Ич-Тойвина, – сиятельный император погибает от рук прекрасной девушки, таргальской розы… нет, простите, – змеи. Такое никак нельзя спустить, даже если гнусные намерения Таргалы так и остались всего лишь намерениями.
Будь Ферхади более спокоен, не преминул бы полюбоваться ошарашенным лицом таргальской розы подольше. Но Льва Ич-Тойвина уже несло.
– Я не стану тебе говорить, чего мне стоило прикрыть тебя. Другое скажу: ты в безопасности лишь до тех пор, пока считаешься моей женой. И, разумеется, пока я сохраняю место подле сиятельного, но это уже не твоя забота. Поэтому повторяю: для всех ты моя жена. Ты ведешь себя со мной как с мужем. Ясно?
– Я… постараюсь, – кивнула Мариана. – Да, я поняла.
– Хорошо. Второе…
– Подожди… – Девушка поежилась, обхватила себя руками. – Ты… ты знаешь, что с Барти? Он… жив еще?