На площади поднимался и креп глухой ропот: отец Ипполит умел быть и красноречивым, и убедительным. Луи слушал молча, сохраняя на лице вежливое, спокойное, даже немного отстраненное выражение. Лишь по глазам и можно было заметить, насколько король взбешен; но для этого нужно было знать его так, как знал граф Унгери.
Бывший королевский аббат возвысил голос:
– Твоя душа склоняется ко тьме, Луи Таргальский, неправедный король! Доколе будешь пренебрегать отеческим руководством?! Доколе установления и заветы Господни будешь ставить ниже своих прихотей? Или Свет Господень – ничто для тебя?! Или сиюминутное благо тебе дороже спасения души?!
– Дороже, – перебил Луи. – Если это благо для моей страны – дороже. Я в ответе за Таргалу.
– А Церковь в ответе за душу твою! И если сам ты не хочешь о ней позаботиться, это сделаем мы!!
Губы короля сжались в тонкую линию. Спокойно, только спокойно.
– Ты ни в медяк не ставишь людей Господних! Вечному блаженству души своей ты предпочитаешь преходящие политические выгоды! Ты святотатственно покушаешься на монастырское достояние!
– Вы повторяетесь, отец Ипполит. Это все?
– Не все! – вскочил второй, незнакомый священник. – Луи Таргальский, ты ВООБЩЕ не имеешь права на престол! Твой предок Карел получил корону не по закону, ибо способствовал гибели отца своего и сюзерена, короля Анри!
Луи сам не заметил, как ладонь упала на рукоять шпаги.
– Докажите! Во времена Карела тоже был Святой Суд, он оправдал принца Карела и благословил на правление! Вы очерняете память святого ради своих корыстных целей!
– Святой или нет, право на корону он потерял!
– Он спас Таргалу!
– Тише, брат мой, – остановил готового ответить священника отец Ипполит. – Деяния святого предка Луи Таргальского не имеют отношения к его собственным прегрешениям, а мы сейчас о них говорим. Ты слышал все, Луи, ты знаешь теперь, чем и как оскорблял Господа и Церковь. Покайся же, пади на колени и моли о прощении! Церковь милосердна; епитимья не будет слишком суровой.
– Покайся, король, – взвыло с площади многоголосое. – Покаяние, покаяние!
– Не буду я каяться, – отрезал Луи. – Не вам, предавшим заветы Господни, продающим родную страну врагу, судить то, что делаю я ради Таргалы.
Отец Ипполит воздел руки к небу:
– Одумайся, нечестивец! Ты губишь душу свою, ввергаешь ее во тьму!
Готье видел, как побледнел Луи. Но ответил молодой король твердо:
– Господь всеблагой пусть судит меня по воле своей, от Него все приму. Вас же я не числю духовными отцами.
– Грешник, – взвыл второй священник. – Проклят вовеки!
Экий ты шумный, зло подумал Готье. Не забыть выяснить, кто таков, да проверить – честный дурак или в заговоре по уши?
– Довольно пустых слов. – Отец Ипполит устало ссутулил плечи. – Нам не достучаться добром до заблудшей души нечестивца. Остается одно: пусть испытает на себе, каково жить без Господа. Вкусив тьмы в этом мире, он еще сможет раскаяться и вновь обрести Свет Господень. Согласны ли вы, братья?
– Церковь да не станет защищать того, кто отрекся от благости Господней, – возгласил второй.
Третий молча склонил голову. Он казался искренне огорченным.
– Говорите же, брат мой, – обратился к нему бывший королевский аббат. – Господь видит, мы сделали все ради увещевания. Когда не помогает ласка, приходится брать в руки плеть.
– Да будет так, – вздохнул третий. – Именем Господа и Святой Церкви я, отец Ранье, смотритель Колокола Правосудия, объявляю тебе, Луи Таргальский, волю Святого Суда и Капитула Таргалы. Готов ли ты выслушать ее и склониться пред нею, во имя восстановления попранной тобою высшей справедливости и спасения души твоей?
– Объявляйте, отец Ранье, – спокойно ответил Луи. – Выслушаю.
Голос светлого отца возвысился, разнесся над площадью, ввинтился в уши. Наверное, и Рада так же хорошо слышит, как он… как любой здесь… любой и каждый житель его столицы!
– Луи Таргальский, деяния твои переполнили чашу терпения Господнего! Именем Господа и Святой Церкви я объявляю тебя вором и святотатцем. Я отлучаю тебя от Святой Церкви, Свет Господень да отринет тебя! С этого часа ты – враг Господа и всех людей, кто чтит Его. Вассалы твои освобождены от присяги, а подданные – от верности, и тот, кто примет тебя в доме своем, будет проклят, а тот, кто разделит с тобой хлеб свой – проклят дважды, а тот, кто станет служить тебе, да будет отринут Господом и ввергнут во тьму вместе с тобой! Того же, кто свергнет тебя, благословит Господь, ибо очистит престол, оскверненный нечестивцем!
Площадь потрясенно молчала; лишь донесся откуда-то из глубины толпы слабый женский всхлип.
Луи криво улыбнулся.
– Что ж, и я скажу. Именем короны я обвиняю Церковь Таргалы в предательстве! Вы готовили войну, вы делали все, что могли, ради поражения Таргалы, вы ссорили людей с Подземельем в надежде на новые Смутные Времена! Я принимаю ваше проклятие! Принимаю с гордостью, ведь проклятие, полученное от изменника – честь, а не бесчестье. А вы, люди, слушайте! Завтра на этом самом месте я покажу вам, что за душой у тех, чей долг – вести нас к Свету и заботиться о чистоте наших душ. И те, чья вина будет доказана, ответят за нее без различия чинов и званий, так, как должно отвечать предателям и изменникам! Если за это меня ждет тьма – пусть, но пока я жив, пока я король, я не отдам Таргалу врагу!
Ярость молодого короля наконец-то прорвалась наружу. Он держал себя в руках, он не позволил себе лишнего; но преградившую дорогу церковную стражу разметал одним бешеным взглядом. Толпа расступилась; правда, графу Унгери упорно казалось, что лишь общая растерянность позволила им уйти беспрепятственно. Такие события даже заведенная толпа не в силах переварить сходу; сегодня повезло, но завтра следовало позаботиться о безопасности.
И, разумеется, о том, чтобы люди услышали только ту правду, которую должны услышать.
2. Анже, бывший послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене, ныне же – дознатчик службы безопасности Таргалы
Анже помнил: граф Унгери велел не выходить без надобности. Однако надобность – она тоже разная бывает. Когда, едва встав поутру, хватаешься за работу, силой загоняя себя в ненавистные видения, снова и снова, допоздна, без отдыха, по крупицам вылавливая из жизни когда-то спасшего тебя человека доказательства его измены – это, может, и нужно короне, но тебя самого запросто может свести с ума. Когда просеиваешь день за днем через мелкое сито будни твоего бывшего дома, где все так и осталось родным, когда чужая боль, скрученная коротким "так надо Церкви", мешается с твоей жалостью и – чего таить – любовью… упаси Господь!
Временами Анже всерьез боялся тронуться рассудком. Так было, когда бывший послушник поймал благость проводимой пресветлым службы – ясно, что нечего там искать о планах врага, но оторваться от видения Анже не смог. Вдруг ударило – как же давно он в церкви не был! Обходился короткими молитвами – и почти забыл, как славно, когда твоя мольба не одинока, а сливается с молениями братьев. Так было, когда увидел давнее, но, похоже, дорогое воспоминание – будущий отец предстоятель, едва пришедший в монастырь, разглядывает сине-золотые витражи в высоких окнах часовни. Так было, когда вдруг напоролся на себя самого, стоящего перед Святым Судом, беспомощного и упрямого, и захлестнуло все, что мучило в тот день пресветлого – гнев, досада, жалость… и – чего таить – любовь.
Граф Унгери заходил каждый день. Выслушивал, когда было о чем рассказать, говорил, что еще надо бы поискать. Не упрекал, когда Анже молча качал головой. Разве что взглядом…
Граф Унгери только добавлял душевной муки. Нет, Анже не винил его: у капитана тайной службы свое "так надо". В чем-то они с пресветлым даже, пожалуй, похожи. Вот только не легче от этого.
Отдушиной стали парни из тайной службы. В доме постоянно дежурил десяток – не те, что охраняли сам дом, а для внезапно возникших дел по городу. Анже вместе с ними ел – так было проще и приятней, чем просить для себя отдельно. И выходил к ним, когда совсем невмоготу становилось наедине с прошлым. Живые лица рядом увидеть, спросить, что в столице делается…
Приказ выдвигаться принесли в самом начале обеда.
– Площадь Королевского Правосудия, – отрывисто скомандовал десятник, и похоже было, что он с трудом удерживается от ругани. – Прикрываем короля. Задача – при любом повороте дел его величество должен уйти с площади свободным.
– То есть? – не понял кто-то из парней. – Что там за дела такие, командир?
– Церковь, – объяснил десятник. – Святой Суд. Кто боится анафемы, говорите сразу, возьму других.
Не отозвался никто, но, похоже, только из-за растерянности.
– Я могу пригодиться? – спросил Анже.
– Приказа нет, – буркнул десятник. – У тебя своя работа, парень, не лезь, куда не надо.
И Анже остался один. Доел остывший обед, попытался работать – без толку. Площадь Королевского Правосудия стояла перед глазами. Не зная, что происходит там сейчас, Анже невольно вспоминал видения прошлого. Тягучий звон Колокола Правосудия, толпу на площади, стылый ветер с Реньяны – и неправедный, жестокий суд. Чем дальше, тем невыносимей становилось ожидание. Бывший послушник сидел за столом, вертел в руках перстень пресветлого…
Так и застал его граф Унгери – усталого и растерянного. Впрочем, Готье был не в том состоянии, чтобы замечать душевные метания подчиненных. Спросил:
– Помнишь, ты видел заклинателя, что запугивал людей будто бы гномьими чарами? Сможешь его узнать?
– Смогу.
– Пошли.
Заклинатель оказался здесь же – в кабинете графа, под охраной стражи.
– Он?
– Он, – кивнул Анже.
– Спасибо, можешь идти. А ты, – обратился граф к арестованному, – лучше расскажи сам все о своих делишках. Не будем нагружать палачей лишней работой, верно?
Анже вышел, но успел услышать, как арестант заговорил – быстро, будто боялся, что граф передумает слушать.
3. Луи, отлученный король
Если не получается держать народ в повиновении ни любовью, ни страхом – сойдет и растерянность. На какое-то время. А там, глядишь, что-то изменится. Яснее станет, кому верить, кто прав… хотя бы – кто делает лучше. Ведь у людей простых часто так – кто делает для меня лучше, тот и прав. Потому что добрый и хороший.
И если не можешь доказать, что хорош ты – докажи, что плох твой враг.
Выловленный сэром Барти заклинатель для этой цели подходил как нельзя лучше. Помилования ему не обещали, но и за легкую смерть мерзавец выворачивался наизнанку. В толпе нашлись те, кто помнил его рассказы о гномьих бесчинствах; теперь же, всхлипывая и через слово повторяя, насколько глубоко его раскаяние, он топил тех, кто отдавал ему приказы. Отца предстоятеля из монастыря Софии Предстоящей и королевского аббата.
Как же просто объяснилось теперь все, что вот уж несколько месяцев будоражило и пугало людей! Людские козни, как бы ни были они коварны, ничто перед опасностью подлинного раздора с Подземельем; но – как и замысливал граф Унгери – вместе с облегчением толпу охватывал гнев. Все здесь знали, хотя бы из сказок, что такое Смутные Времена.
Поэтому, когда обличенный заклинатель повис в петле, а Луи бросил в толпу обещание так же поступить с теми, кто науськивал преступника сеять рознь, люди на площади взревели:
– Да здравствует король!
И что за беда, если первыми кинули клич люди графа Унгери? Важно, что остальные подхватили…
Право, отец Ипполит проявил недюжинную предусмотрительность, покинув Корварену еще ночью. Пресветлому повезло меньше. Капитан тайной стражи не рискнул казнить светлого отца публично – этот не стал бы признаваться и каяться! – но уже через час после казни заклинателя тело монастырского предстоятеля качалось на той же виселице, а герольды на площадях вещали, что король держит обещания, и объявляли награду за сбежавшего аббата.
Луи вернулся с площади злой. Победа не успокоила его, лишь разбередила. Да и мира с церковью эта победа прибавить не могла.
– Раньше все это надо было! – бросил графу Унгери.
Готье спорить не стал.
Поняв, что его неудержимо тянет сорвать злость, все равно на ком, Луи закрылся в кабинете, велев не беспокоить без крайней надобности. Разумеется, по сравнению с королевским гневом любые надобности казались пустяком; так и вышло, что от тяжелых мыслей короля оторвал лишь пришедший с утренним докладом герцог Эймери.
Когда первый министр вошел в кабинет, Луи сидел перед пустым столом в компании полупустой бутылки и тяжелого меча в изукрашенных серебром алых ножнах.
– Верите, герцог, – сказал тихо, – даже напиться не получается.
– Ваше величество! Вы просидели здесь всю ночь?!
Луи молча кивнул.
– Идите спать, – вздохнул герцог. – Поверьте старику, ваше величество, это лучшее, что можете вы сделать. Оно утихнет, отодвинется… и станет легче.
– Не хочу спать. Спать не хочу, пить не хочу… знаете, герцог, что бы я сейчас сделал с удовольствием, так это подрался. Вот и он, – кивнул на меч, – на войну просится.
Герцог кинул взгляд на богатые ножны:
– Это тот, что Гордий дарил? Зачарованный?
– Он, – кивнул король. – Герцог, скажите главное: новости из Себасты есть?
– Нет, ваше величество.
– Новости есть у нас. – Отодвинулась часть стены, и в кабинет вошел седой гномий колдун. – Приветствую, ваше величество.
Луи встал. Ответил немного растерянно:
– Рад видеть… в самом деле рад, почтенный, но вы же ушли?…
– До тех пор, – кивнул гном, – пока не утихнет опасность для тех из нас, кто живет среди людей. Недобрые времена еще длятся, но людям и Подземелью уже не грозит раздор. Мы готовы вернуться и готовы помочь людям в их войне.
– Я… благодарен вам, – сорвавшимся голосом сказал король.
– Вы говорили о новостях, почтенный, – напомнил министр.
Гном взглянул на старшего Эймери, кивнул:
– Битва была вчера. Ваш сын жив, герцог, но в целом потери очень большие. Сразу опрокинуть врага в море не удалось; порт захвачен, ваши войска готовятся оборонять городские стены. Вы успели укрепить Себасту со стороны суши, но портовая стена… ее возьмут неизбежно, это вопрос нескольких дней.
– Простите, – герцог кашлянул, – на чем основываются столь точные оценки? Я всегда полагал, что вы…
– Вы правильно полагали, в людских войнах мы не мастера, – кивнул гномий колдун. – Я говорил с вашим сыном, герцог, все оценки – его.
Луи совладал с собой быстро: казалось, дурные вести лишь помогли ему собраться с духом.
– Вы говорили, что готовы помочь?
– Иначе меня бы здесь не было. Подземелью не нужна ваша война; у нас достаточно много интересов в Себасте, чтобы не желать ей гибели, и Таргала – хороший сосед. К тому же мы ведем работы недалеко от тех мест, и суета на поверхности нам мешает. Вы должны протянуть время, хотя бы два-три дня. Потом, – колдун недобро усмехнулся, – мы будем готовы вступить в игру.
– Хорошо, – Луи взволнованно прошелся по кабинету. – Я возьму гвардию; сколько вы сможете переправить туда быстро, своими тропами?
– Сотню сегодня, сотню завтра, – гном ответил не раздумывая, будто ждал именно такого вопроса.
– Бони!
Верный паж возник на пороге мгновенно.
– Сэра Ранье сюда, быстро.
– Я вернусь через час, – сказал колдун. – Пусть те, кто пойдет сегодня, соберутся во дворе за конюшнями.
И исчез.
Время в очередной раз сорвалось с цепи и помчалось галопом.
Через полчаса Луи, объяснив капитану своей гвардии ситуацию и коротко сообщив Раде, что едет проверить, как дела на побережье, надевал доспех. Через час во главе лучшей гвардейской сотни ступил на гномью тропу. Через два с небольшим – вышел в Себасту, как раз на ратушной площади. Через три – нашел Эймери, выслушал его короткую, но яркую речь на тему "какого пса делать королю в осажденном городе", обменялся новостями и отправил гвардию на портовую стену.
И едва, немного успокоившись, собрался пообедать, как войско императора пошло на штурм.
4. Вольный город Себаста
– Мой король, – Эймери застегнул шлем и взглянул королю в лицо, – могу я, раз уж ты здесь, малость тобой покомандовать?
– Если эта команда будет звучать как "сиди здесь и не высовывайся", то нет.
– Мой король, – покачал головой Эймери, – обязанность любого командира – использовать подчиненных наилучшим образом. У нас возникло некоторое недопонимание с городским советом. Я не политик, мой король; я попытался им приказывать, но только напортил. Займись ими, прошу тебя.
– Хорошо, давай подробности.
– После. Я хочу, чтобы ты взглянул непредвзято. Просто собери их и потребуй содействия.
– Какого именно?
– Выполнять мои приказы.
Эймери убежал на стену, а Луи отправился в ратушу. Он прекрасно понял, что его лишь удалили подальше под благовидным предлогом, но… Эймери прав, Нечистый бы его побрал, кому бой, а кому и политика.
Впрочем, довольно скоро молодой король убедился, что Эймери жаловался обоснованно. Городской совет не спешил собраться по слову короля. Бургомистр, угодливо кланяясь, бормотал о незыблемости городских вольностей, за которые себастийцы готовы драться с любым врагом; между тем глаза его королю решительно не нравились. Лживые, скользкие и суетливые – почти настолько же суетливые, как толстые пальцы, что то хватаются за пуговицу, то сплетаются, то втягиваются в рукава дорогого камзола.
Давно пора кончать с этими вольностями, зло подумал Луи. Вольный город! Короля в медяк не ставят, и ладно бы в дни мира, а то как раз тогда, когда королевские войска умирают на их стенах!
– Завтра в полдень, господин бургомистр, городской совет должен собраться в полном составе. Кто не явится… возьмете на их место других, только и всего. Желающие, я думаю, найдутся. – Луи ядовито улыбнулся и ушел. Прощальные заверения в неизменной преданности его не интересовали.
Пока вернулся в лагерь, штурм отбили.
– Слишком легко, – отмахнулся от королевского поздравления Эймери. – Несерьезный он был какой-то. Прошлый – тот да; там едва управились, если бы не сэр Тим со своим отрядом… им на стенах не впервой.
– Точно, несерьезный, – барон Годринский отшвырнул в угол палатки мокрую насквозь рубаху и энергично кивнул. – Прощупывали.
– Вели обед подавать, – скомандовал ординарцу Эймери. Добавил для Луи: – Скоро нешутейно полезут. Час, много два…
Но ни через час, ни через два штурм не повторился. Ленни пожимал плечами, Эймери хмурился. Оба сошлись на том, что ночные караулы надо усилить – а Луи, вспомнив бургомистровы глаза, добавил, что горожан в них лучше не брать.
Спали вполглаза, не раздеваясь. И все-таки нападение застало королевский лагерь врасплох. Нападающие беспрепятственно текли через открытые настежь ворота, мимо предательски убитых караульных, и не время было выискивать изменников. Множество беспорядочных маленьких стычек вместо слаженной обороны обещали ханджарам легкую победу. Счастье, до паники не дошло; хотя палатки на окраине лагеря уже горели, добавляя неразберихи.
– Ленни, тебе ворота! – крикнул Эймери. Сам он, собрав подвернувшихся гвардейцев и запихнув Луи в глубину строя с приказом не высовываться, попытался выбраться из тесноты атакованного лагеря к улицам – и тут же угодил в настоящую мясорубку. Казалось, добрая половина нападающих рвалась именно к ним.