Варвар пожал плечами, мутным взором окидывая соседей по столу, и в этот момент песня, что орали они охрипшими уже голосами, задела какую-то струну в суровой душе Конана; он прокашлялся и густым, хриплым голосом взревел гимн Крому, широкими взмахами могучих рук помогая себе, а заодно и призывая остальных присоединиться к нему. Гости не заставили себя упрашивать. С восторгом подхватили они незнакомые слова, кто визжа, кто гудя, кто блея, и миг спустя хор под руководством киммерийца уже гремел, сотрясая весь постоялый двор, и хозяин, опасаясь возможных горных обвалов, поспешил укрыться в подвале, а заодно и припрятать оставшиеся запасы.
Солнце уже садилось за горизонт, красными лучами прощально озаряя комнату, когда постояльцы все же утихомирились. Бородач упал под стол, словно соблюдая давнюю традицию всех пьяниц; сайгад и щуплый удалились, обнявшись - причем щуплый нежно поддерживал гораздо более крупного и гораздо более нализавшегося сайгада, заплетающимся языком щебеча ему что-то на ухо; душевнобольной дремал, положив голову на стол и широко раскрыв рот, Из которого словно белый флаг побежденного торчала дочиста обглоданная баранья кость. Куда подевался Иава, киммериец сразу не понял, но с трудом приподняв себя с табурета и выйдя во двор по надобности, там же нашел и шемита - тот привалился боком к навесу и так спал, храпя не хуже лошадей, что удивленно косили на нового соседа и отвечали ему дружественным мелодичным всхрапом. Из лучших побуждений Конан повалил бесчувственного Иаву на землю, зарыл его в солому под навесом, дабы тот почивал спокойно, и удовлетворенный, удалился к себе.
* * *
Конан проснулся от яркого горячего света, бьющего прямо в глаза. Он зажмурился, заерзал, пытаясь укрыться в тени, но солнце уже стояло высоко в небе, и комната сплошь была залита его ослепительными лучами. Тогда киммериец глубоко вздохнул, с отвращением учуяв тяжелый кислый запах, извергнувшийся из его рта - следствие неумеренных возлияний прошедшей ночью; сел, и, потирая ноющее бедро, кое отлежал на полу, бросил взгляд на топчан. Там никого не оказалось.
Розовые круги поплыли перед глазами, и в них смутно проявились чьи-то лица, как будто знакомые, но в то же время неузнаваемые. Конан мотнул головой, прогоняя видения, встал, слегка покачиваясь, подошел к окну. И сквозь те же розовые круги он узрел на заднем дворе то, от чего сердце его вдруг ухнуло вниз, да так там и осталось. Тело его одеревенело, а ноги, напротив, ослабли - чуть не падая, варвар ухватился за оконный выступ, ощущая страшную сухость во рту и необъяснимо тяжелую пустоту внутри.
…И подари нам жизнь и любовь.
Пусть буря грянет, пусть снег повалит,
Пусть трясется под нами земля -
На все твоя воля, пусть рушится все,
Но только не жизнь и любовь…
Эти строки из благодарственной оэды Птеору пронеслись в голове киммерийца в одно всего лишь, но невероятно длинное мгновение. Он рванул на себя оконную раму и, глухо застонав, втиснул свое массивное тело в небольшой проем.
Он спрыгнул на землю мягко, как прыгал всегда - подобно дикой кошке; на негнущихся ногах подошел к Мангельде, насквозь пронзенной тонким, в три пальца деревянным колом, и опустился рядом на колени. Глаза девочки были широко открыты, боль и тоска застыли там, в голубой, уже чуть замутненной смертью глубине. Конан осторожно убрал со лба Мангельды косую белую челку, а потом долго смотрел на струйку розовой крови, вяло стекавшую из уголка рта.
Вечно зеленая ветвь маттенсаи, Гринсвельд, Ландхаагген, антархи… Чужие слова, ставшие неожиданно его личными, как тот меч, что всегда висел на поясе, монотонно крутились в голове, завораживали, отвлекали от действия. Да и какое действие могло быть теперь, когда он остался один на один с тайной, ему не принадлежащей. Направление его пути обозначилось совершенно определенно - Султанапур; сейчас следовало встать, найти для Мангольды последнее пристанище, дабы не потревожил ее тело никто, ни зверь, ни человек, и снова двинуться в дорогу. То, что было задумано ранее, обязательно должно осуществиться. Как видно, Митре все же угоден был его путь в Султанапур, если так безжалостно позволил он прервать жизнь этой девочки… Потому что Конан непременно пошел бы с ней… А может, все дело в Ландхааггене? Может, он уже не нужен богам? Киммериец вопрошал в пустоту, и сам понимал это, ибо боги давно уже предоставили людям решать свои проблемы самостоятельно, даже если они неразрешимы…
И он встал. И, с яростной силой выдернув кол, отбросил его в сторону, взял на руки хрупкое, почти невесомое тело Мангельды. И пошел, сам точно не зная куда, лишь бы подальше от посторонних глаз; злобная ухмылка исказила его до того каменное лицо - он проклинал Митру, Иштар, Эрлика, всех, кого вспомнил; он проклинал себя - особенно проклинал он себя, свои беспечность и глупость, что стоили Мангельде слишком дорого… "И подари нам жизнь и любовь…" Девочке из странного племени антархов досталось немного жизни, и совсем не досталось любви. Совсем…
Пусть буря грянет, пусть снег повалит,
Пусть трясется под нами земля -
На все твоя воля, пусть рушится все,
Но только не жизнь и любовь…
Наконец Конан остановился. Вокруг него были скалы - давно высохшие под жарким оком Митры, взирающим на киммерийца и сейчас. Оглядевшись, он увидел чуть правее глубокую нишу в слоистой черной скале, прошел туда. Он не захотел прощаться с Мангельдой так, как это делали гиперборейцы и бритунцы, туранцы и шемиты, так, как это делали в его родной Киммерии. Он лишь бросил взгляд на ее тонкое белое лицо с заострившимися чертами, но тут же и отвел его. Опустив девочку на землю, сухую и твердую, словно сердца богов антархов, он продвинул ее в нишу так далеко, как только достала рука. Затем, сжав зубы, выворотил из земли длинный и узкий обломок скалы, и им плотно прикрыл могилу, законопатив все щели выдранным с корнями мхом. Удостоверившись, что никто не сумеет отодвинуть камень и проникнуть внутрь, варвар поднялся, постоял мгновенье и, погрозив кулаком куда-то вдаль, сам толком не зная кому, пошел назад.
* * *
К вечеру Конан напился вмертвую, а проснувшись на рассвете следующего дня, он уже знал, что ему делать дальше. Путешествие в Султанапур все-таки отменялось. Об этом он догадывался еще тогда, когда нашел на заднем дворе убитую кем-то Мангельду, но догадка сия была призрачна и исходила не из ума - да и в той каше, что варилась в голове его в тот день, вряд ли могла родиться здравая мысль, - но из сердца. Теперь же все для него прояснилось окончательно: чужая клятва по наследству перешла к нему - сие не подлежало сомнению и на миг, да Конан и не думал сомневаться. Он твердо решил взять на себя то, что должна была сделать Мангельда, а именно разыскать Гринсвельда и отнять у него (украсть, купить, взять силой - пока не имело значения) вечно зеленую ветвь маттенсаи.
Лежа на своем топчане, Конан пытался увидеть мысли Мангельды: может, в последнюю ночь ей явился Асвельн? Ведь не рассчитывает же он, в самом деле, на двух детей, что остались от племени антархов… Но, как хитроумно ни ставил вопрос варвар, взывая к Митре - если у него осталась еще хоть капля благородства, в чем Конан после хладнокровного убийства неизвестным злодеем Мангельды сильно сомневался, - никакого ответа он не получил. Как видно, Митре, так же как и Асвельну, было совершенно все равно, кто владеет священной маттенсаи - антархи или Горилла Грин. Киммериец в раздражении сплюнул на пол: а почему тогда ему, Конану, должно быть не все равно? Уж он-то к антархам совсем не имеет отношения!
Зарычав от бессилия, варвар перевернулся на живот, уткнувшись носом в щель меж досками. Весь прошедший день заливая вином огонь, полыхавший в его груди, он всячески увиливал сам перед собой от причастности к клятве Мангельды, ибо предстоящее ему путешествие к Желтому острову не сулило выгоды - ни богатства, ни славы, - а только риск, вряд ли оправданный тем, что какая-то горилла тиснула прямо из-под носа у антархов ветку, лично для Конана никакого интереса не представляющую. Стоило ли ему продолжать чужой путь с чужой клятвой в сердце? Всякому известно, что нет пути труднее и ноши тяжелее…
Но, как ни уговаривал он себя забыть Мангельду и ее историю и двинуться к Султанапуру, ничего путного из этого не выходило. Покоя на душе не было - то виделись ему тоскливые глаза девочки, то воображение рисовало Гринсвельда, сзади коварно вонзающего кол в ее спину, то слышался плеск волн у скалистых берегов Желтого острова. Так что к утру он принял твердое решение - идти за маттенсаи - и более уже не сомневался. И только он прорычал вслух раздраженно: "Нергал с вами, пойду…", как на душе моментально стало легко и свободно, и долгожданный покой согрел его сердце - видимо, усмехнулся про себя варвар, те, с кем, по его мнению, пребывал Нергал, остались довольны его решением… Что ж, если Митра благословляет его на сие деяние, он пойдет к морю Запада, а потом поплывет к Желтому острову… Конан широко зевнул - мысли опять перепутались, стали повторяться; веки отяжелели вдруг после целой ночи беспробудного сна; но варвар не стал задумываться об этом особенно, а повернулся набок, подложил руки под щеку и сладко уснул - первый раз за последние дни со спокойной душой…
Глава 4. Гринсвельд
Н а этот раз он уже не был так спокоен. В приступе бешенства он разодрал на себе длинную синюю тунику кхитайского шелка, а затем и собственную грудь, заросшую черной шерстью так, что не видно было кожи. Кровь, брызнувшая из глубоких царапин, не привела его в чувство - напротив, взбесила еще сильнее, хотя, казалось, сильнее уже некуда. Захрипев, он обвел обезумевшими, побелевшими глазами огромный зал Желтой башни, с рычанием ринулся вон и, скатившись по широким мраморным ступеням, рухнул у каменной статуи Густмарха. Несколько раз двинув головой круглые густмарховые колени, он набил здоровенную шишку на лбу, но пришел немного в себя и, тяжело дыша, поднялся.
И в тот же миг, глянув в бесстрастные каменные зрачки своего бога, рассмеялся.
- О, мой Гу, не побеспокоил ли я тебя? Разведя руки в стороны, Гринсвельд склонился перед статуей в шутовском поклоне, фыркая от душившего его смеха. Он всегда мгновенно переходил из одного состояния в другое, даже диаметрально противоположное, и тем весьма гордился. Ну, в самом деле, кто еще мог после такого припадка бешенства рассмеяться весело и беззаботно? Никто. Только он, Горилла Грин, как совершенно справедливо называли его в Ландхааггенской деревне. Зачатый одной матерью, рожденный другой, он воспитывался третьей - благочестивой и работящей, и ее-то ненавидел более всех именно за то, что она была самым настоящим кладезем доброты, мудрости и кротости, а таких Гринсвельд терпеть не мог с раннего детства. Он знал, кто его отец - черная вонючая тварь из мрака Нергалова царства, безмозглый похотливый демон, вызывавший ужас и отвращение даже у мерзкой обезьяны, что зачала от него Гринсвельда; он знал, кто родил его - отупевшая от бесконечных издевательств рабыня из кхитайского городишки Шепина, тучная, белокожая и рыжая. Гринсвельд помнил ее, смутно, но помнил, особенно ее сплошь покрытые веснушками полные руки. И ее он тоже ненавидел. За все - за то, что она рабыня, за внешность, за тихий голос, за покорный рыбий взгляд… Она была недостойна быть его второй матерью, носить его во чреве - его, Гориллу Грина, красавца с холодной черной кровью в жилах, способного вершить судьбы человеческие, а теперь и обладателя вечно зеленой ветви маттенсаи.
Гринсвельд скачками поднялся по лестнице снова в зал, крадучись, как ходил всегда, подошел к маленькому круглому столику у высокого и узкого окна и, кривя в довольной улыбке толстые губы, протянул руку к маттенсаи. Он поставил ее на самом солнце, но лед на стволе и листьях не таял - все заклинания антархов превратились в прах, в ничто, когда за дело взялся сам Гринсвельд. Тронув кривым, покрытым шерстью пальцем край обледеневшего, но все равно зеленого листа, он вдруг вспомнил, отчего пришел в такую ярость; зрачки его на одно мгновенье снова сузились, и в глубине их, бездонной и темной, вспыхнули красные искры. Но спустя вздох Гринсвельд расслабился и даже позволил себе мило улыбнуться. Киммериец принял на себя клятву этой девчонки? В жизни не слышал он ничего смешнее. Уж если Горилла справился со всем племенем антархов, то чем ему может навредить простой варвар?
Он захихикал, не замечая, как потекла слюна по скошенному подбородку, капая на роскошный мозаичный пол. В жизни не слышал он ничего смешнее… Наверное, только Густмарх, его бог, его хозяин, знал, как в действительности погано сейчас в черной душе Гориллы, ибо - и себе самому он признавался в этом, скрежеща зубами от злости - с антархами он справился так легко лишь потому, что завладел маттенсаи, а значит, обескровил их, лишил силы. На варвара могущество сей чудесной ветви не распространялось, из чего следовало, что остановить его нет никакой возможности.
Оборвав смех, Гринсвельд тонко взвыл от бессилия. Проклятая девчонка! Жаль, что он позволил ей дойти до самого Кофа. С другой стороны, большего наслаждения он еще не испытывал: смотреть, как она идет через тундру, покрытую плотным ковром лишайников, мхов и карликовых кустарников, через Кезанкийские горы, где часты и внезапны обвалы, идет, ежедневно и еженощно желая гибели ему, Горилле Грину, голодная, одинокая и никому не нужная, а главное - последняя (двух малышей, оставшихся в деревне, Гринсвельд не считал, полагая их уже мертвецами)… О, это возбуждало его, это придавало ему сил… Каждый день ее пути он собирался отправить ее следом за остальными антархами на Серые Равнины, но наслаждение было так велико, что он решил не торопиться. К тому времени он уже успокоился, уверовав в свою силу, соединенную с силой маттенсаи: оказалось совсем нетрудно справиться с изможденными, не подозревающими подвоха людьми. Первого, седовласого старейшину, он утопил в Хаусенском болоте меж Бритунией и Немедией. Второго сбросил со скалы на острые камни, третьего… О, безумный Густмарх… Эта идея принадлежала ему… Третьего он повелел отдать тиграм, и Горилла чуть было не упустил его - все же антарх не простой человек и мог бы одолеть тигра, если б Гринсвельд не спохватился… А потом осталась только Девчонка. Горилла не ожидал, что она тоже пойдет за маттенсаи, но она пошла, и он допустил ее до Кофа, глупая обезьяна, за что сейчас и клял себя, не жалея.
Он подошел к своему креслу, в спинку которого с обратной стороны было вделано зеркало, повернул его к священной ветви. Затаив дыхание, Гринсвельд всматривался в мутное оконное стекло за маттенсаи - там отражалось зеркало, по коему сначала пробежала рябь, а потом вдруг желтые всполохи. Снаружи солнце слепило глаза, но Горилла этого не замечал. Он ждал, когда на оконном стекле появится изображение, и оно появилось. При виде огромной фигуры юного варвара с синими глазами и черной гривой густых нечесаных волос Гринсвельд зашипел, в глубине души надеясь, что маттенсаи внемлет его ненависти и поможет ему истребить мальчишку еще до того, как он причалит к Желтому острову. Увы, ни один лист не шелохнулся на священной ветви - по всей видимости, маттенсаи совершенно не интересовали чувства Гориллы Грина, а зря: она была отнюдь не повелителем его, но рабом, и придет время, когда Гринсвельд напомнит ей об этом…
Он смотрел, как собирается в дорогу варвар, как выторговывает у владельца постоялого двора хлеб и кусок солонины, а у красавчика сайгада отличный обоюдоострый кинжал за два золотых. Мощные плечи киммерийца, выпиравшие из кожаной безрукавки, теперь украшала отличная кожаная же куртка - недоумок хозяин, отчего-то расчувствовавшись, сам преподнес ее варвару в подарок. Но более всего Гориллу раздражило то обстоятельство, что парень, как видно, отправлялся в путь не один: здоровенный шемитский нобиль, а ныне ворюга и рвань, явно набивался ему в попутчики. Вот чего еще не хватало Гринсвельду! Судя по разбойничьей роже этого недоноска с ним немало придется повозиться, пока и он не отправится туда, где вечная тьма окутывает тени, бывшие когда-то людьми,
И все же варвар беспокоил обезьяну несравнимо больше. Он, как и Мангельда, почуял в нем ту первозданную силу, что могла помочь ей, но уничтожить его, и дело было вовсе не в могучих мышцах и ловких руках - Гринсвельд тоже умел держать меч, и неплохо. Суть заключалась во внутренней силе, которая пропитала всего киммерийца с пальцев ног и до головы. Горилла кожей ощущал эту мощь, волнами бьющую даже из отражения варвара на оконном стекле. Вот он усмехнулся шемиту в ответ на какую-то шутку, несомненно, дурного толка, и его синие глаза холодно скользнули по физиономии Гринсвельда - тот даже вздрогнул, хотя киммериец никак не мог его видеть; а вот он легонько хлопнул по плечу хозяина постоялого двора, и тот бухнулся в пыль, не устояв; вот шемит широко шагает за ним по узкой тропе, вещая что-то и размахивая ручищами, а он молча идет впереди, нахмурив черные брови, и не слушает приятеля… Если бы Гринсвельд мог узнать, какая дума занимает сейчас его, он бы дорого заплатил за это!..
Что там? Кто? Словно чей-то хвост мягко мазнул по стене - ш-ш-ш - и все, но у Гориллы от постороннего незнакомого звука даже защемило виски. Замерев, он прислушался - тихо.
- Гу? - Он вжал голову в плечи и оглянулся. - Густмарх, это ты?
Но только его собственная тень, согбенная, огромная, до потолка, темнела на стене белого, с желтыми прожилками мрамора. Не меняя позы, Гринсвельд хихикнул и подмигнул ей, ногой отшвыривая кресло в сторону от окна. Хватит! Он уже насмотрелся на варвара до галлюцинаций. Никогда прежде не чудилось ему, что сзади подбирается Густмарх - обычно он беседовал с ним в открытую… Ухмылка исчезла с его губ в какую-то долю мига; выпрямившись, он презрительно посмотрел на маттенсаи и смачно сплюнул, надеясь, что его отношение будет понято ею именно так, как он показал. Мягко ступая, Гринсвельд прошел мимо своей тени, которая почему-то не шелохнулась ("опять проделки Густмарха?"- подумалось ему), и покинул зал.