Медленно и неохотно Тан’элКот заставил себя поднять глаза и взглянуть в стеклянные рыбьи зенки.
- Да.
- Ну, во-первых, ты жив, потому что мы заключили сделку, а я не нарушаю слова - данного друзьям, во всяком случае. А во-вторых, мне нужно от тебя еще кое-что, прежде чем мы отправим тебя назад в Поднебесье.
Бывший император закрыл глаза.
- Помоги мне решить, - промолвил Коллберг, - как нам лучше использовать Веру Майклсон.
Тан’элКот опустил голову. У него не осталось сил даже на отчаяние.
- Поговори со мной, - подбодрил его Коллберг. - Поговори.
И Тан’элКот заговорил.
Темный аггел произвел на свет голема, мутное отражение своего прародителя в зеркале плоти. В глазах того, кто видит мир во сне, каждый из них был символом другого - а в этих снах символы воплощаются в жизнь; таков закон подобия.
Каждый из них был образом другого.
И в смертном своем бою каждый из них - равно темный аггел и его дитя - сражался с собой.
Глава двенадцатая
1
Кейнова Погибель оперся о посеребренные временем поручни, которыми была обнесена крыша палубной надстройки на барже и вгляделся в речные пристани города Анханы глазами цвета замерзшей реки под безоблачным, серо-голубым зимним небом. Фигура его была словно сработана из резного дуба и тугих канатов, обтянутых дубленой кожей. Волосы были острижены на полногтя. Нервно подрагивали мышцы на бритвенно-острых скулах.
Прищурившись на ярком рассветном солнце, он думал о судьбе.
Облачен он был в простую рубаху и мешковатые замшевые штаны чуть светлее его собственной загорелой кожи. В сундуке под койкой в каюте покоились алые одежды монастырского посла, но в них он более не нуждался; едва добравшись до посольства в Анхане, он намеревался отречься от своего поста.
Но вот затем…
В первый раз за столько лет, что и сам он не в силах был упомнить, Кейнова Погибель не знал, что ему делать дальше.
Город, лежавший вокруг, был ему домом в течение двадцати четырех лет. Здесь он родился, здесь, в окрестностях Промпарка, прошло его детство - те места видны были от причала. За спиной его, по другую сторону рукава Великого Шамбайгена, поднимались массивные стены Старого города Анханы, словно известняковые утесы, сложенные из блоков побольше той баржи, на которой он одолел все течение реки от самых Божьих Зубов. Почерневшая от копоти и лет стена в восемь раз выше человеческого роста стояла у самой воды.
Недалеко отсюда находилась и отцовская кузница; закрыв льдисто-блеклые глаза, Кейнова Погибель мог видеть и тесную комнатку на чердаке, где он спал в детстве. Мысленный взор мог перенести его в любой из прошедших часов, показать родителей, словно живых, или подсмотреть за теми, кто дремлет в комнатушке без окон даже в это ясное утро. Мог заглянуть в квартирку, где жила его первая любовь, или келью в подвале монастырского посольства, где провел столько часов на коленях в молитвенном трансе. Город был частью его семьи, родителем, нерожденным старшим братом. А теперь город болел.
Анхане грозил вирус.
Уже не первый день город лихорадило; в коллективные грезы его вплетался жаркий бред, и все же город не осознавал пока, насколько болен. Иммунная система его - имперская стража и войско - изготовилась сражаться с бактериальным заражением: растущей в чреве города колонией зловредных микробов кейнизма, философской хворью, поражавшей веру горожан в догматы Церкви Возлюбленных Детей Ма’элКота и в саму Империю. Распространяясь, очаг заразы источал токсины, рождающие, в свою очередь, болезненные нарывы беспорядков в отдаленных членах Города Чужаков и Лабиринта, переходящие порой на лик Старого города.
Иммунная система Анханы была идеально приспособлена к противодействию подобным инфекциям: очаги их быстро инкапсулировались, подавлялись и превращались в гнойные пузыри, где возможно было изничтожить каждую отдельную бактерию. И все же суставы города продолжали ныть, и лихорадка трясла все сильней с каждым днем, ибо вирус был истинным возбудителем поразившей город чумы.
Вирус - это совсем другая зараза.
Над северо-западной окраиной столицы, над Городом Чужаков, поднимался черными клубами дым. Выходящие на реку дома почернели от пожаров - те, что еще стояли, потому что большинство из них выгорело изнутри, а иные - дотла. То немногое, что можно было разглядеть в Городе Чужаков с причала, походило на горелые руины замка, по которому прошлась армия мародеров, вырезав в нем все живое.
Но Кейновой Погибели не было дела до нелюдей. Он лишь окинул нелюбопытным взором черные развалины. Кейнова Погибель родился пять дней тому назад, в горах, и не свыкся еще с новой жизнью. До сих пор он поминутно изумлялся тому, как действует на него мир, потому что сам он реагировал на происходящее вокруг иначе, нежели в прошлой жизни, и постоянно удивлялся собственной перемене.
Вот, например, сейчас: стоя на палубе баржи, он вдруг осознал, что, пожалуй, единственный ведает об истинной причине страданий города. Едва ли один или двое из сотен и тысяч кишевших вокруг людишек имели хотя бы понятие о вирусных инфекциях; сам он не знал о них, пока покойный ныне Винсон Гаррет не просветил его во всех подробностях. Но вместо того чтобы, спрыгнув на причал, возгласить граду погибель его, вместо того, чтобы мчаться в посольство, дабы предупредить об опасности исполняющего обязанности посла, вместо того чтобы претворить знание в действие, он только потяжелей оперся о поручни, пытаясь ногтем отковырять щепку, и продолжал смотреть.
Внизу, на пристани, собрался полный расчет имперского военного оркестра - две сотни музыкантов; инструменты их, увитые радужными лентами, точно псы-призеры, блистали медью на ярком полуденном солнце, высокие цилиндры сияли снежной белизной. Они стояли по стойке "смирно", держа горны и волынки наизготовку, словно мечи, а позади оркестра выстроилась полуцентурия дворцовой стражи; под ало-золотыми плащами сверкали длинные кольчуги, и алые лезвия алебард полыхали, словно факелы.
Кейнова Погибель пытался прикинуть в уме: сколько из них уже больны, у кого в мозгу уже зреет гнойный нарыв безумия?
С баржи на пристань спустили рубчатые сходни. Внизу уже ожидали груза два впряженных в дроги ленивых тяжеловоза. На дроги взгромоздили помост, возвышавшийся над ободьями на два-три локтя, а на помосте красовалось нечто вроде дыбы, наскоро сколоченной из сучковатых и кривых досок. По углам помоста стояли, выжидая, четверо монахов-эзотериков, одетые в грязно-бурые сутаны - символ монастырского подданства, какие обычно носили члены экзотерической части ордена, его зримые лица. Под сутанами так удобно было прятать артанские беспружинные арбалетики.
В льдистых глазах Кейновой Погибели блеснули новые отражения. Двое монахов - настоящих эзотериков - тащили вниз по сходням тяжелые носилки. На носилках лежал немолодой, невысокий, непримечательный человек. Темную шевелюру его пронизывала седина, как и неделю небритую темную бородку. Руки лежавшего безвольно свешивались с носилок, словно тот был без сознания, но Кейнова Погибель знал, что это не так.
Лежавший не двигался потому, что неподвижность могла причинить ему больше страданий, нежели движение; он лежал, как каменный, потому, что шевельнуться значило ослабить свои мучения, а это было для него нестерпимо. Только боль сохранила для него смысл в этой жизни.
Пять дней, от самого своего рождения, Кейнова Погибель пробыл рядом с этим человеком, поначалу - в вагоне поезда, что нес их от западных склонов Кхрилова Седла к речному порту Харракха, а потом на барже, плывущей вниз по течению из Харракхи в столицу. Кейнова Погибель трапезничал в уродливом шалаше из плавника и заскорузлой от грязи парусины, служившем каютой этому человеку. Там он спал, читал, тренировался, там опускался на колени рядом с жесткой койкой, чтобы вознести ежедневную молитву спасителю, Возвышенному Ма’элКоту.
Он не выпускал этого человека из виду, потому что отвести взгляд означало упустить немного боли. А Кейнова Погибель питался его болью, упивался ею, дышал, впитывал ее через поры. Ради этой боли он жил. У лежавшего было немало имен, и кое-какие были Кейновой Погибели ведомы. Глядя, как монахи опускают носилки и волокут калеку к дрогам, чтобы приковать к дыбе на помосте, он перечислял эти имена, одно за одним.
Доминик - так, говорил калека, его звал рабовладелец, от которого он якобы сбежал, прежде чем появиться в аббатстве Гартан-Холд; в Кириш-Наре, где он сражался в кошачьих ямах, его кликали Тенью; среди жалких остатков кхуланской орды к нему когда-то обращались "к’Тал", а ныне называли Предателем или же Ненавистным. В Империи Анханы его называли Клинком Тишалла, и Князем Хаоса, и Врагом Божьим. В земле Арты, в мире актири, его именовали "администратор Хэри Капур Майклсон".
Но всюду, где звучало хоть одно из его имен, куда лучше было известно другое - истинное его имя, которым нарек его аббат Гартан-Холда.
Кейн.
Более всего Кейнова Погибель гордился тем, что превратил легендарное имя в простое сочетание звуков: односложное, презрительное мычание.
2
Холодным утром своего рождения Кейнова Погибель забрался в железнодорожный вагон, устроился в купе напротив калеки, бывшего некогда Кейном, - тот лежал, оцепенев от мучений, словно больной пес.
- Как же мне называть тебя теперь? - спросил он.
Койка, на которой лежал калека, была привинчена к дырявой стене купе, где ради этого из нее были выломаны с мясом кресла. Кожаные ремни поверх коленей, бедер и груди надежно удерживали его на лежаке, чтобы в тряском вагоне пленник случайно не грохнулся на пол. В каюте стоял запах испражнений; Кейнова Погибель не мог сказать, опростался калека или запах лишь напоминал о его купании в оскверненных истоках Великого Шамбайгена, куда сливали канализационное содержимое из строительного лагеря на Кхриловом Седле.
Грязное одеяло, наброшенное на калеку, уже местами промокло от сукровицы, сочащейся из ожогов, покрывавших тело, словно заплатки. Пленник не повернул головы; нельзя было сказать, слышал ли он вопрос. Молча он смотрел в грязное окошко на проплывающие клубы сизого паровозного дыма, оседающего на листьях деревьев вдоль дороги, перекрашивая их в монотонный асфальтовый цвет.
Кейнова Погибель устроился среди подушек, неожиданно оказавшихся удобными, на скамье напротив. Несколько долгих сладостных мгновений он сидел недвижно, наслаждаясь картиной, вдыхая запах, пока густая аура отчаяния, исходящая от калеки, впитывалась в кости, словно тепло домашнего очага зимним вечером. И все же чего-то не хватало Кейновой Погибели для полного счастья. В пустых глазах калеки он не находил дна.
Перед лицом боли паралитик отступил на последнюю линию обороны - к скотскому безмыслию; он балансировал на грани сна и яви, откуда страдания его казались далекими, чужими, словно терзания вымышленной жертвы в старом, полузабытом романе. Но Кейнова Погибель нашел оружие, способное пробить эту жалкую броню. Он знал, чего ожидать.
У него была машина.
"Кейново Зерцало" - так он называл ее про себя: коробка в небольшой саквояж размером, полная спутанных проволочек и уложенных рядочками прозрачных стеклянных пузырей. Энергию ей давал обломок грифоньего камня размером меньше ногтя на мизинце Кейновой Погибели. Две рукояти на передней стенке коробки покрывала золотая фольга, а между ними поблескивало амальгамой зеркало. Взяться за рукоятки, направить свой вышколенный колдовской взор в глубины посеребренного стекла значило вступить с жертвой в отношения столь интимные, что назвать их "непотребством" было бы слишком мягко: все равно что выдавить глаз и оттрахать в кровоточащую дыру.
Машина отворяла дверь в самую душу того, кто прежде был Кейном.
Наклонившись вперед, Кейнова Погибель впился пальцами в одеяло, прикрывавшее обожженный бок калеки. Дернул с оттяжкой.
- Возможно, ты не слышал меня. Как тебя называть?
Калека медленно повернул голову. Взгляд его был так же пуст, как сердце.
- Твое имя Хэри? - вежливо поинтересовался Кейнова Погибель. - Вице-король Гаррет называл тебя администратором, - иноземные слова он произносил с нарочитой внятностью, - Майклсоном. Предпочитаешь это имя?
Взгляд калеки постепенно приобретал смысл, и с ним пришло страдание. Он взирал на Кейнову Погибель словно через завесу боли, и тот улыбнулся довольно.
- Называть тебя Кейном как-то неправильно, - заметил он. - Ты же сказал, что Кейн мертв, - а я знаю, что это правда. Я убил его.
Взгляд, полный муки, устремился в сторону, на окно. Когда калека заговорил, в его хриплом шепоте еще слышался отзвук воплей.
- Как хочешь.
- Бывший Кейн? Быть может, - улыбка Кейновой Погибели была преисполнена глумливой радости, - Тан’Кейн?
- Неважно.
- Ты так думаешь? А по-моему, очень важно. Пожалуй, я остановлюсь на Хэри. Так ведь зовет тебя Пэллес Рил? Мм, прости, Хэри, я хотел сказать - "звала".
По лицу калеки пробежала слабая, едва заметная судорога; если бы Кейнова Погибель не знал лучше, он мог бы обмануться и принять ее за мимолетную улыбку.
- Ты зря тратишь время, - проговорил человек, которого он решил называть Хэри. - Не знаю, с чего ты взял, будто можешь причинить мне больше страданий, чем я сам.
- Ты еще многого не знаешь, - заметил Кейнова Погибель.
Хэри пожал плечами и снова отвернулся к окну.
- Или тебе не любопытно? - Погибель склонился к своей жертве, бросив на Хэри театрально-заговорщицкий взгляд искоса. - Ты не хочешь знать, кто я? Почему я сокрушил тебя?
- Не льсти себе, малыш.
Кейнова Погибель нахмурился.
- Тебе все равно? Тебе безразлично, почему все это случилось?
Хэри перевел дух и посмотрел юноше в глаза.
- Ты не знаешь, отчего случилось все это, - ответил он. - Ты знаешь только, почему ты сделал то, что сделал.
Брови Погибели сурово сошлись на переносице. Он зашел так далеко не ради того, чтобы выслушивать нотации, будто ученик в монастырской школе.
- А во-вторых… да, мне плевать. - Хэри пожал плечами.
Кейнова Погибель стиснул кулаки.
- Как ты можешь?
- "Почему" - это херня, - устало ответил Хэри. - "Почему" не воскресит моей жены. "Почему" не спасет моего отца, не вернет мне дочь, не позволит встать на ноги. На хрен такое "почему". Резоны - выдумка для черни.
- Возможно, - процедил Кейнова Погибель, придвигаясь к окну, куда Хэри смотрел так упорно. Деревья подбирались к рельсам все ближе, и казалось, что поезд катится сквозь туннель, сплетенный из отравленных дымом ветвей. - Я сам из простолюдинов. Тебя погубил обычный ремесленник.
- Ну да, да.
- Я был рожден Мартой, женою Террела-кузнеца, и наречен Перриком, - начал Кейнова Погибель неторопливо, торжественно и певуче, словно эл’Котанский священник ежедневное молитвословие.
- Ты зря тратишь время, - повторил Хэри. - Я не хочу знать.
Кулак впечатался в переносицу Хэри, словно молот Террела-кузнеца, и в стороны брызнули кровавые фонтанчики. Калека хрюкнул; глаза его остекленели на миг. Потом он равнодушно слизнул кровь с губ и молча уставился на свою Погибель, выжидая следующего удара.
Кулаки Кейновой Погибели зудели от яростного желания врезать еще раз, и еще, и снова; он жаждал убить этого негодяя, вышибить из него дух голыми руками - но смерть не утолит его жажды.
- Не в том дело, чего ты хочешь. Чего хочешь ты, уже никому и никогда не будет интересно. Дело в том, чего хочу я.
Он потер разбитые костяшки другой рукой, пытаясь выжать из пальцев жажду крови.
- Считай это допросом наоборот. Я хочу, чтобы ты кое о чем узнал. И я расскажу тебе. Если мне покажется, что ты слушаешь недостаточно внимательно, я буду тебя бить. Все понятно?
Ответный взгляд налитых кровью глаз был пуст, словно вымытая тарелка.
Снова Кейнова Погибель сгреб пальцами складки грязного одеяла, прижимая грубую ткань рубахи к сочащимся сукровицей язвам ожогов.
- Я знаю, что тебя пытали и прежде, Хэри… ммм, огриллоны клана Черного Ножа в пустыне Бодекен, не так ли? И я вполне осознаю, что лишь вчера ночью ты пытался заставить моих людей убить тебя. Подозреваю, что боль для тебя значит не больше, чем смерть, но для меня твои жизнь и мучения крайне важны. - Он сгорбился, сосредоточенно и неторопливо переводя дыхание. - Через пять дней мы прибудем в Анхану. Там тебя передадут светским властям на казнь. А до тех пор я хочу, чтобы ты страдал, а в особенности - чтобы слушал.
Деревья за окном расступились, открывая взгляду крутобокие, поросшие орляком и бурьяном холмы, уходящие в туманную синюю даль, - жестокие пустоши Каарна. А в вагоне Кейнова Погибель заново начал свою литанию:
- Я был рожден Мартой, женою Террела-кузнеца, и наречен Перриком. Большую часть своих юных лет я ожидал, что вырасту простым человеком - счастливым, какими казались мои родители. Мать моя происходила из Кора и годами была старше отца; ей были ведомы тайны, недоступные нам, и все же мы не сомневались в ее любви….
3
День за днем - на протяжении всего пути от отрогов Зубов Божьих, во время пересадки в Харракхе, пока готовили к погрузке баржу, и первые дни умопомрачительно медленного путешествия по излучинам неторопливо текущего к Анхане Великого Шамбайгена - Кейнова Погибель пересказывал судьбы своих родителей. О себе он упоминал нечасто; вместо этого он перебирал все подробности об отце и матери, какие только задержались в памяти: как Террел впервые выпорол сына, какие медовые пирожки пекла Марта, когда лето уступало место осенним ливням, как барон Тиллиов Оклянский приказал выпороть Террела за то, что тот подрезал стрелку его любимой кобыле, какие жуткие скандалы закатывали друг другу его родители, когда мальчику было лет десять - тогда он впервые узнал, что Марта уже была в тягости, когда Террел повел ее под венец - и не от будущего своего мужа.
Он перечислял малейшие детали - хорошие и дурные, существенные и тривиальные; он хотел, чтобы родители его встали перед Хэри, словно живые, как обитали они в сыновьем сердце.
Странно, но Хэри каким-то образом, верно, понял цель Кейновой Погибели; во всяком случае, он никогда не спрашивал, зачем мучитель рассказывает ему все это. Лишь порой он выныривал из океана душевной боли, чтобы бросить короткое замечание, или попросить разъяснения какой-нибудь мелочи, или просто хмыкнуть понимающе.
Потом, как-то вечером, когда баржа ползла по широкой излучине, разделявшей две гряды невысоких поросших травою холмов, Хэри заметил:
- Мне по твоим словам кажется, что я с твоими предками познакомиться уже не сумею. Верно?
Кейнова Погибель глянул ему в глаза, и голос его был сух, точно камни в родных пустынях его матери.