18
Мы сидели в моей комнате за литровой бутылью рецины и говорили о карьере. В Консерватории есть такая традиция: в ночь перед экзаменом друзья студента устраивают с ним пьянку. Все равно уснуть в такую ночь от волнения невозможно, а друзья составят тебе компанию.
Кроме Хэри, друзей у меня не осталось.
Когда придет его черед устраивать ночное бдение - в следующем семестре, у него в комнате набьется столько доброжелателей, что не протиснешься из угла в угол. В тот вечер мы сидели вдвоем по берегам лужи бледно-желтого света, разлитой настольной лампой, пили кислое, отдающее смолой вино и болтали вполголоса - все больше о нем, потому что, если бы речь зашла обо мне, я не смог бы ни говорить, ни слушать.
- Да ну, Крис, - пробормотал он, слегка запинаясь, и осушил последний стакан. - Думаешь, у меня правда прокатит?
- Хэри, - серьезно ответил я, - ты уже звезда. Глянь, как все на тебя смотрят. Любой знает, что ты далеко пойдешь. Ты словно из фильма про самураев вышел или про пиратов там. Актерская индустрия всегда ищет чего-нибудь новенького… и даже этого мало. Что бы это ни было, у тебя оно есть. То, что делает звезду. Я это вижу. И ты видишь. Ну прикинь, как ты, не знаю, ожил, что ли, когда на тебя начали обращать внимание. Черт, если бы я тебя похуже знал, то решил бы, что ты счастлив.
Он улыбнулся донышку пустого стакана, глядя куда-то в далекое будущее.
- И кем мы, по-твоему, будем через двадцать лет? Звездами мировой сети? Журналы, посвященные нашей половой жизни, и все такое?
Я пожал плечами.
- Ты - может быть, если доживешь. Я? Наверное, буду вице-президентом семейных фабрик в Мальме.
Слова слетели с языка так легко, будто почти не причиняли боли.
Он полупьяно воззрился на меня по-совиному, не понимая.
Я покачал головой в ответ на невысказанный вопрос и втянул воздух, больно царапнувший оцепеневшее сердце.
В конце концов пришлось бы ему сказать. Тщеславие, конечно. Мне казалось, что я сумею перенести и смешки за спиной, и всеобщее "Я знал, что он не сдюжит", и лживые соболезнования остальных студентов, когда не сдам экзамен. Но только не от Хэри. Ему я должен был сказать, что провалился нарочно. Из всех, кого я знал в своей жизни, ему я более всего хотел доказать, что могу пройти любой тест - только не желаю.
Чтобы он понял: я отказался, а не провалился.
- Не могу, Хэри, - пробормотал я. - И так подумаю, и эдак, по-всякому… не могу. Помнишь, что ты мне заявил, когда мы только познакомились, столько месяцев тому назад? "Характер не тот". Ты был прав. Не тот.
- Херня.
- Правда.
- Херня это, вот что! - яростно прошептал Хэри. - Все из-за Боллинджера, так?
- Ага.
- Он получил то, на что напрашивался. Умолял просто.
- Не в том дело.
- Тогда в чем? В чем?
Лицо его налилось краской. Он явно сдерживался, чтобы не врезать мне, будто мог вышибить дурь из моей головы.
Если бы все было так просто.
- Я трус, - беспомощно признался я.
- Что? Потому что сложился, когда он тебе врезал? Гос-споди Иисусе, Крис! Боллинджер был тебя втрое тяжелей. Живой бульдозер, блин. У тебя не было ни шанса - а ты все равно сунулся в тот гальюн. Отвага бывает разная, Крис. Бывает горячая - как у меня. Начнется драка, и меня затягивает - но таких парней навалом. У тебя смелость холодная. Ледяная, парень. Ты, наверное, самый храбрый сукин сын, какого я в жизни видывал.
В глазах у меня защипало, язык завязался узлом. Я только и смог, что покачать головой. Что тут объяснишь? Но если я не начну говорить, то расплачусь - а я бы скорей повесился.
- Я всегда хотел одного - попасть в Поднебесье, - проговорил я. - Всю жизнь мечтал быть актером. Ты знаешь, что такое быть актером, Хэри? Это значит каждый день возвращаться в тот сортир.
- Ты справишься, - настаивал он. - В Поднебесье ты станешь самым крутым парнем на квартале - как в тот раз, когда раскатал меня на лугу…
- Не в том дело! - воскликнул я. - Не в опасности. Плевал я на нее. Я возвращаюсь в тот сортир, потому что вынужден кого-то калечить, убивать - только ради того, чтобы поднять цену своих акций, заработать пару тысяч долбаных марок! Что мне с тех марок? Я и без того богат. Ну что мне нужно такого ценного, что стоит чьей-то жизни?
- Либерал, твою мать, - пробормотал Хэри. - Аристократ. Нет ничего дешевле жизни. Будь ты из работяг, ты бы знал - у нас это в крови. Черт, в районе старой Миссии чью-то голову можно купить дешевле, чем хороший бифштекс.
- Так это для тебя, - отозвался я. - А для меня - нет. Прикидываться без толку.
- Тогда у нас, кажется, проблема.
- У нас?
Он откинулся на спинку кресла и поставил стакан на пол.
- Ага. У нас. Это не только твоя проблема. Ты мой лучший друг, Крис.
- Ну да! Хэри, ты же меня еле терпишь!
- Ты спас мне жизнь. Я такого не забываю.
Я хотел возразить, но он оборвал меня.
- Нет. Спас. Ты провалишь экзамен - ты возвращаешься к жизни скандинавского бизнесмена. Это одно. Не так плохо. Я провалюсь - я возвращаюсь в поденщицкие трущобы Сан-Франциско. Это другое. Ты спас мою карьеру, а это важнее жизни. Я не позволю тебе страдать из-за этого.
- Поздно, - с горечью вымолвил я.
- Слушай, предположим, ты сдашь экзамен. Что потом?
- Как обычно. Два года полевой практики в Поднебесье - для акклиматизации и тренировки на местности, если получится; допустим, я найду адепта, который меня примет в ученики. Потом возвращаюсь, чтобы получить имплантат…
Шанс вспыхнул у меня перед глазами, и Хэри уловил это, когда по моей физиономии расползлась первая за много месяцев улыбка.
- Понял, Хансен? - Он ухмыльнулся в ответ. - Ты все по правилам метишь играть, парень. Все думаешь, что ты должен делать. Что тебе важно на самом деле - стать актером или все же попасть в Поднебесье? Кто сказал, что это комплект?
- Я… я…
Сказать мне было нечего. В голове у меня эхом отдавались слова Хэри.
"Кто сказал, что это комплект?"
19
На следующий день я сдал экзамен, показав наивысший за последнее десятилетие результат.
20
Следующую неделю я провел, мотаясь по Консерватории, - собирал вещи, готовился. Училище было моим домом на протяжении трех лет, и трудно было поверить, что больше я его не увижу.
В ту же неделю с меня наконец окончательно сняли хирургическую маску. Теперь, глядя в зеркало, я видел незнакомые черты перворожденного чародея.
Мое истинное лицо.
Меня порой до сих пор от его вида передергивает.
"Я эльф", - повторяю я себе снова и снова.
Я эльф.
Еще я потратил немного времени, наблюдая за ходом турниров. Мой голос сливался с восторженными воплями студентов Кобелятника, когда Хэри своим неуставным способом пробивался от этапа к этапу. Финальный бой он, правда, завалил, но когда поздравлял победителя, на залитом кровью лице отражалась такая дикая радость, будто он сам стал чемпионом.
Потом я на неделю отправился домой - повидаться с отцом и матерью, со старшими братьями и маленькой сестренкой, побродить по полям вокруг усадьбы, порыбачить, навестить окрестности Мальме, где я вырос…
Попрощаться.
А потом вернулся в Консерваторию, записал это все и спрятал так, чтобы потом мои заметки нашли и кто-нибудь - может, отец, может, Хэри, а может, и я сам - прочел их и понял.
Завтра я через портал Уинстона отправлюсь в Поднебесье на полевую практику. Отойду в землю обетованную. Два года спустя я могу появиться в одной из фиксированных точек переноса, чтобы вернуться в Студию, на Землю, к карьере актера.
А могу и не появиться.
За два года в поле случиться может всякое. Многие студенты гибнут. Поднебесье - опасное местечко, особенно для нас, знакомых с ним лишь понаслышке. Иные студенты исчезают, и больше никто никогда не слышит о них.
Подозреваю, что это случится и со мной.
Все дело в Хэри, понимаете. Он умнее, чем я мог о нем подумать. Он прав: я вообще-то никогда не хотел быть актером.
Я хотел быть перворожденным чародеем.
Может, я просто придуриваюсь. Может, обманываю себя. Может, в этом таится моя погибель.
Ну и что? Я уже сделал выбор и не вижу смысла теперь суетиться.
Я не могу вытравить из памяти выражение глаз Чандры в то утро, когда эта история началась для меня. Я не забуду того же слепого голода в медвежьих зенках Боллинджера. Связующая их нить - я день за днем искал ее, перебирая образы в памяти, снова и снова, поглядывая на них то так, то эдак, пытаясь понять, и все никак не складывалось… покуда тот же голод я не узрел в глазах отца, когда людовоз социальной полиции доставил на фабрику новую партию работяг.
Точно ту же самую: будто одна тварь напялила на себя по очереди три лица, как маски. В моих кошмарах шепчет в окаменелом сне массивная неведомая туша, и сны ее проникают в мир живых, надевая нас, точно перчатки. Маски. Зеркальные забрала шлемов социальной полиции.
Я долго размышлял о том, что такое эта тварь. Поначалу мне казалось, что это лишь метафора: миф, выдуманный мною, чтобы объяснить собственные ощущения. Теперь я не так в этом уверен. Кажется, тварь и мою маску напялила однажды - тот же безличный голод в моих глазах видел Хэри, когда я впервые подошел к нему в качалке. Думаю, поэтому он и возненавидел меня с первого взгляда.
Он выбил из меня тварь в буквальном смысле - но это не помешало мне использовать Боллинджера так же безжалостно, так же спокойно и безлично, как Чандра употребил меня. Использовать, пока орудие не сломалось.
Наверное, это привычка. Наверное, так устроен мир. Эта сила вертит шестеренки цивилизации.
Но Хэри… Вот тут ничего безличного не было: он ненавидел Боллинджера всеми фибрами души. Может, к этому все и сводится. Хэри и эта безличная голодная тварь - может, они попросту естественные враги.
Хэри все касается лично.
Я стану прятаться. Хэри - нет; я вижу это в нем при каждом взгляде. Он выйдет на поле боя и надает всем по мозгам.
Странно даже писать об этом, даже перед самим собой признаться, что дикий, асоциальный громила-рабочий - выше меня. Вот и опять я соскальзываю: Хэри не дикий, асоциальный громила-рабочий.
То есть… да, но не только.
Кажется, у меня не хватает слов. Он - Хэри, вот и все. Это очень много.
Я пытался стать его учителем, а узнал больше, чем передал ему.
Я сказал Хэри, что быть актером все равно что день за днем возвращаться в тот сортир. Но не сказал, что для меня, бизнесмена плотью и кровью, каждое утро - все он же. Так устроена жизнь на Земле. Неизбежно.
Потребляй и будь потреблен, пока не иссякнешь. Такова жизнь.
Здесь.
Мои длинные эльфийские уши улавливают поступь Хэри по дорожке в дальнем краю двора. Сегодня я попрощаюсь и с ним.
Последними прощаются с теми, кто всего ближе.
Я прощаюсь с лучшим другом, который никогда мне не нравился.
Странный какой мир.
А тот, куда я отправляюсь завтра, еще удивительней.
Я буду искать тебя, Хэри. Может, когда-нибудь, лет через двадцать, ты будешь сидеть в одной из таверн Поднебесья, и смутно знакомый чародей из перворожденных поставит тебе выпивку. Как еще можно отблагодарить тебя за то, что спас мою душу?
Если бы только я мог спасти твою…
Во что встанет тебе избранная тобою судьба, я даже представить не могу.
Пожалуй, лучше надеяться, что тебя никто никогда нигде не заметит.
Богиней она работала на полставки, но место свое любила, и получалось у нее здорово. Она шла по земле и струилась в земле, и там, где ступала нога ее, цвели цветы и прорастало зерно; где простиралась рука ее, зимы были мягки, а урожаи щедры, летние грозы приносили ливень, теплый и сладкий, как просвеченный солнцем пруд, и весна пела обо всем, что растет и живет.
Перворожденные звали ее Эйялларанн - Поток сознания; камнеплеты называли ее Тукулг’н - Утопляющая; для древолазов она была Кетиннаси - Обитатель реки; у людей она звалась Шамбарайей, Отцом Вод; но вообще-то ее звали Пэллес Рил.
Говорили, будто у нее есть в дальних краях любовник из рода людского, что на полгода она обретала смертное тело и жила там в мире с возлюбленным своим и дитятей. Иные утверждали, будто супруг ее есть сам господь, ее черная тень, темный ангел погибели и разрушения и полгода, что проводит она обок него, - выкуп за мир, что своим телом она расплатилась, дабы удержать его за стеною времен и сохранить мир в подвластных ей краях.
Как обычно бывает с такими легендами, обе они равно верны и ложны.
Богиня на полставки не держала ни церкви, ни поклонников, не составляла догм, ее нельзя было умилостивить жертвами или призвать чарами. Она шла куда пожелает и следовала велениям сердца своего, точно прихотливым извивам своих берегов. Она любила свой край и все, что живет в нем, и все процветало под десницей ее. Единственная молитва могла тронуть ее - рыдания матери над больным или раненым ребенком, будь эта мать человеком или эльфом, ястребом или рысью, оленухой или крольчихой - и то лишь потому, что смертная часть ее рассудка не забыла еще, что значит - быть матерью.
Возможно, именно поэтому на самом деле и ей, и ее возлюбленному придется умереть.
Ибо благоухание цветущей, плодородной земли тревожило сон иного бога: слепой безымянной силы, бога пепла и праха, чьи сны исполнены губительной мощи.
Глава первая
1
Отрубленная голова девчонки подскочила на матрасе, ударилась о ребра Хэри Майклсона, и тот начал просыпаться.
Он зашарил в комьях сбитых в похмельном сне одеял, пробиваясь к свежему воздуху. Склеившиеся веки разлепились трудно, как рвется мясо. Сновидения расточились дымом, оставив по себе только клубы меланхолии. Снова мерещатся старые деньки. Давно оставленная актерская карьера. Или даже раньше - детали сна ускользали, но, быть может, он относился к временам учебы в студийной Консерватории, больше четверти столетия тому назад, когда Хэри был еще молод, и силен, и полон надежд. Когда жизнь его еще шла по восходящей.
Пальцы в своих слепых блужданиях нащупали что-то, чему в постели не место. Не голову, конечно, никакую не голову, а мячик, точно, детский мячик, какими сам Хэри играл в регби - сто лет назад, в светлые, счастливые дни, прежде чем умерла мать и выжил из ума отец. С абсурдной уверенностью, как бывает во сне, Хэри знал, что мячик принадлежит Вере. Проскользнула, значит, в родительские комнаты и таким вот способом решила подбодрить его, чтобы родитель вытащил ленивую задницу из постели и отвел дочку на субботнюю тренировку по футболу.
Повернувшись, Хэри выкашлял из смятых легких комок слизи. "Эбби… окна просветлить, - прохрипел он так, чтобы домокомп распознал голос. - И поддай свету".
"Странный какой мячик", - мелькнуло в голове, покуда Хэри ждал, когда располяризуются окна. Кривой какой-то, неровный - весь в шишках - и на ощупь непонятный, словно что-то мягкое, гладкое натянули на твердый каркас, почти как костяной…
А это еще что за гадость? Волосы? На мяче растут волосы?
Пальцы его нашарили месиво из перерубленных позвонков и кровавого мяса в тот самый миг, когда Хэри осознал, что окна не работают и света в комнате нет. Рослая тень в изножье кровати заговорила на западном наречии.
- Итак, Кейн… - елейно, тихонько пропела она, и голос ее был полон темной, жаркой страсти. - Ты теперь калека …
И голова в руке Хэри принадлежала его дочери, и тенью в изножье был Берн.
Клинок Косалла блеснул в лунном свете, точно огонь, а ноги Хэри Майклсона не желали шевелиться.
2
Содрогаясь под смятыми, пропотевшими простынями, Хэри надеялся только, что не обгадился в очередной раз.
Теплая рука коснулась его плеча.
- Хэри, все в порядке, - тихонько проговорила Шенна. - Я здесь. Это был всего лишь кошмарный сон.
Он стиснул зубы, призывая на помощь всю свою отвагу, потом открыл глаза. Шенна стояла рядом с кроватью на коленях. Спутанные волосы - как темный нимб в сумраке спальни, глаза раскрыты так широко, что будто бы светятся из глубины, между бровями - едва заметная тревожная морщинка.
- Я… - прохрипел он, потом закашлялся и начал снова: - Я громко кричал?
Она грустно кивнула.
- Опять Берн?
- Ага.
- Эти из самых худших.
- Ты это мне рассказываешь? - Он склонил голову к плечу, глядя на смятые покрывала поверх ее кровати; смотреть на свои у него не было сил. - Я… убирать надо?
- Кажется, нет, - серьезно ответила Шенна. - Запаха нет. Мне глянуть?
В голосе ее снова звучал отстраненный медицинский профессионализм. Хэри ненавидел эти интонации; от них в животе сплетался напитанный желчью узел. Под уверенным, спокойным "я справлюсь" пряталось тошнотное омерзение.
- Пожалуй, - выдавил он. Сказать это было тяжелей, чем перетерпеть саму рану, будь она неладна. - Шунт снова вырубился.
Нейрошунт, проводивший импульсы в обход частично регенерировавшего участка спинного мозга, работал в лучшем случае спазматически. За последние три дня Хэри ни разу не перезагружал системы, и непонятный глюк программы заставлял шунт самопроизвольно отключаться. Эта часть сна ничем не отличалась от реальности - Хэри не мог шевельнуть ногами. И не чувствовал ничего ниже пупка. Ниже трехдюймового шрама, оставленного клинком Косалла, он был мертвей дохлой коровы.
После отключений у него всегда случались кошмары. Порой он просыпался в луже мочи и испражнений, даже не чувствуя этого, а порой - если достаточно долго лежал в дерьме и обоняние притуплялось - даже не замечая. Поэтому Шенна больше не спала с ним в одной кровати.
Не только поэтому.
- Эбби… освещение, одна четверть, - спокойно проговорила Шенна. - Исполнить.
Потолок вспыхнул рассеяным сиянием, и Шенна сдернула покрывало. Хэри заставил себя посмотреть. Простыни были покрыты лишь пятнами пота, где белье касалось мокрой кожи, - значит, шунт накрылся не полностью, контроль над сфинктерами сохранялся. Он вздохнул облегченно, и его едва не передернуло. Может, он еще успеет добраться до уборной, прежде чем проклятый шунт перезагрузится снова?
Регенерационная терапия, которой врачи Студии подвергали рассеченный спинной мозг Хэри, приводила к успешным результатам в девяти случаях из десяти - так, во всяком разе, ему твердили. С другой стороны, это значило, что в десятом случае терапия ни к чему не приводила, и к Хэри это относилось в полной мере.
Или не в полной.
Вообще-то лечение немного помогло - удалось добиться контроля за сфинктерами мочевого пузыря и прямой кишки и частично восстановить чувствительность. Но даже эти скудные успехи пришлось принести в жертву спинальному шунту. Тот действовал нейроиндукцией, как первосортные студийные ложа, и, когда он выходил из строя, все, что ниже пояса, тоже летело к чертям.
- Администратор?
Экран на прикроватном столике вспыхнул, озаряя спальню холодным электрическим блеском. Оттуда на Хэри глянуло хмурое бестелое лицо Брэдли Винга, санитара, исполнявшего роль отцовской сиделки.
- Администратор Майклсон? С вами все в порядке?