– Я помню, когда первый раз вышел в море, моя Велизария еще не приняла окончательного вида, я был совсем молодой, и ей нравилось быть дельфином. Я боялся, что она им и останется. На моем первом судне был старый моряк – он вообще не мог сходить на берег, потому что его деймон остался дельфином и не мог без воды. Моряк был чудесный; второго такого штурмана не найти; он мог бы разбогатеть на рыбном промысле, но счастлив не был. Счастья так и не узнал, пока не умер и его не похоронили в море.
– Почему деймоны должны принимать окончательный вид? – спросила Лира. – Я хочу, чтобы Пантелеймон всегда мог меняться. Он и меняется.
– А они всегда принимали окончательный вид, и всегда будут. Это и есть взросление. Придет время, и ты устанешь от его перемен, захочешь, чтобы он больше не менялся.
– Никогда не захочу.
– О, захочешь. Захочешь стать взрослой, как все остальные девочки. Притом в постоянстве есть свои преимущества.
– Какие же?
– Будешь знать, что ты за человек. Возьми старуху Велизарию. Она – морская чайка, и это значит, что я тоже вроде морской чайки. Не назову себя ни благородным, ни блестящим, ни красивым, но я крепкий старик, я могу выжить где угодно и всегда найду себе пищу и общество. Это стоит знать, ей-богу, стоит. И когда твой деймон примет постоянный вид, ты будешь знать, что ты за человек.
– А если он примет вид, который тебе не нравится?
– Ну, тогда ты будешь недовольной, верно? На свете полно людей, желавших, чтобы их деймон стал львом, а у них пудель. И пока они не примирятся с тем, что они есть, им будет несладко. Напрасные переживания, вот что это такое.
Но Лире казалось, что она никогда не станет взрослой.
Однажды утром в воздухе запахло по-другому, и корабль двигался непривычно: он переваливался с боку на бок, а не нырял и не поднимался на волнах. Едва проснувшись, Лира выбежала на палубу и стала жадно глядеть на землю: странное зрелище после бескрайней воды, ибо, хотя они плыли всего несколько дней, у Лиры было такое чувство, будто прошли месяцы. Прямо перед судном вздымалась гора с зелеными склонами и снежной вершиной, а под ней – городок и гавань: деревянные дома с крутыми крышами, шпиль церкви, краны в порту и тучи крикливых чаек. Пахло рыбой, но к этому запаху примешивались земные: сосновой смолы, острый запах животных и еще чего-то, холодного, ровного, безжизненного; это мог быть запах снега. Запах Севера.
Вокруг судна резвились тюлени, высовывали клоунские морды из воды и с плеском ныряли снова. Страшно холодный ветер срывал брызги с белых барашков, отыскивал любую щелку в волчьей шубе, и у Лиры скоро онемело лицо и заболели руки. Пантелеймон в виде горностая грел ей шею, но оставаться на палубе без дела, даже любуясь тюленями, было слишком холодно. Лира спустилась вниз, съела свою овсянку и стала смотреть в иллюминатор салона.
В гавани волнения не было, и, когда они прошли мимо массивного волнолома, Лира почувствовала себя неуверенно оттого, что перестало качать. Вместе с Пантелеймоном она следила за тем, как корабль громоздко приближается к пристани. Прошел час; звук корабельной машины стал тише, сменился глухим ворчанием, послышались команды, донеслись голоса с берега, были брошены канаты, спущены сходни, открыты люки.
– Пойдем, Лира, – сказал Фардер Корам. – Ты собрала вещи?
Ее пожитки были упакованы еще с тех пор, как она проснулась и увидела землю. Оставалось только сбегать в каюту и взять сумку. На берегу они первым делом посетили дом Консула ведьм. Отыскать его оказалось нетрудно; городок теснился возле порта, и единственными крупными зданиями там были церковь и дом Губернатора. Консул ведьм жил в зеленом деревянном доме с видом на море, и когда они позвонили в колокольчик, звон его огласил всю тихую улицу.
Слуга провел их в маленькую гостиную и подал кофе. Вскоре вышел и сам Консул. Это был толстый румяный человек в строгом черном костюме, звали его Мартин Ланселиус. Деймон его был маленькой змеей того же яркого насыщенного зеленого цвета, что и его глаза – единственного, что во всем его облике напоминало о ведьмах, – хотя Лира не совсем представляла себе, как должны выглядеть ведьмы.
– Чем могу быть полезен, Фардер Корам? – спросил он.
– В двух отношениях, доктор Ланселиус. Во-первых, я очень хотел бы разыскать даму-ведьму, с которой познакомился сколько-то лет назад в Болотном краю Восточной Англии. Ее зовут Серафина Пеккала.
Доктор Ланселиус записал что-то серебряным карандашиком.
– Как давно вы с ней познакомились? – спросил он.
– Лет сорок назад. Но думаю, она вспомнит.
– И в каком еще отношении я могу быть полезен?
– Я представляю несколько цыганских семейств, потерявших детей. У нас есть основания думать, что организация, похитившая этих детей, и наших, и не наших, с сомнительной целью перевозит их на Север. Хотелось бы знать, не известно ли вам и вашим людям о том, что здесь происходит.
Доктор Ланселиус аккуратно отпивал кофе.
– Не исключено, что какие-то сведения о подобной деятельности могли бы до нас дойти, – сказал он. – Понимаете ли, отношения между моим народом и северянами совершенно дружественные. Мне было бы сложно затруднять их предоставлением такой информации.
Фардер Корам кивнул с таким видом, как будто ему все понятно.
– Разумеется, – сказал он. – И полагаю, мне нет нужды спрашивать у вас, где еще я могу получить такую информацию. Вот почему я раньше всего спросил о даме-ведьме.
Теперь доктор Ланселиус кивнул с таким видом, как будто ему все понятно. Лира наблюдала за этой игрой озадаченно и с почтением. За их словами что-то крылось, и она понимала, что Консул обдумывает решение.
– Отлично, – сказал он. – Разумеется, это так, и вы понимаете, что ваше имя, Фардер Корам, не совсем у нас неизвестно. Серафина Пеккала – королева клана ведьм в районе озера Инара. Что касается второго вашего вопроса, само собой разумеется, что эта информация будет получена вами не от меня.
– Конечно.
– В этом городе есть филиал организации под названием "Геологоразведочная компания "Северный Прогресс", якобы занимающаяся поисками полезных ископаемых, но на самом деле управляемая неким Генеральным Жертвенным Советом в Лондоне. Эта организация, насколько мне известно, ввозит детей. Город об этом, в общем, не осведомлен; правительство Норвегии официально об этом не знает. Дети задерживаются здесь ненадолго. Их увозят в глубь страны.
– Вы знаете куда, доктор Ланселиус?
– Нет. Я бы сказал вам, если бы знал.
– И не знаете, что там с ними происходит?
Доктор Ланселиус впервые взглянул на Лиру. Она ответила ему равнодушным взглядом. Маленький зеленый деймон-змея поднял голову от воротника Консула и, стреляя язычком, зашептал ему на ухо. Консул сказал:
– В связи с этим делом я слышал выражение Мейштадтский процесс. Полагаю, им пользуются для того, чтобы скрыть суть дела. Я слышал также слово сепарация, но не знаю, к чему оно относится.
– А сейчас в городе есть эти дети? – спросил Фардер Корам.
Он поглаживал деймона, настороженно сидевшего у него на коленях. Лира заметила, что деймон перестал мурлыкать.
– Думаю, нет, – сказал доктор Ланселиус. – Группа человек в двенадцать появилась на прошлой неделе и отбыла позавчера.
– А! Всего лишь? Тогда у нас есть надежда. На чем они отправились, доктор Ланселиус?
– На санях.
– И вы не представляете себе куда?
– Очень смутно. Это вне наших интересов.
– Разумеется. Вы очень откровенно ответили на мои вопросы, сэр, поэтому позвольте еще один. На моем месте, какой вопрос вы задали бы Консулу ведьм?
Доктор Ланселиус впервые улыбнулся.
– Я бы спросил, как мне прибегнуть к услугам бронированного медведя, – сказал он.
Лира выпрямилась в кресле и почувствовала, как зачастило сердце у Пантелеймона.
– Насколько мне известно, бронированные медведи находятся на службе у Жертвенного Совета, – удивленно сказал Фардер Корам. – То есть компании "Северный Прогресс", или как ее там.
– Один, по крайней мере, – нет. Вы найдете его у санного депо в конце улицы Ланглокур. Сейчас он там подрабатывает, но характер его и страх, который он внушает собакам, таковы, что он вряд ли долго будет занят на этой работе.
– Так он отступник?
– По-видимому. Его зовут Йорек Бирнисон. Вы спросили, о чем спросил бы я, и я вам сказал. А теперь я вот что сделал бы: я бы воспользовался случаем нанять бронированного медведя, – даже если бы случай был не так удобен, как сегодня.
Лира едва могла усидеть на месте. Но Фардер Корам знал этикет таких встреч и взял с блюда еще одно медовое печенье со специями. Пока он жевал, доктор Ланселиус обратился к Лире.
– Насколько я понимаю, в твоем распоряжении имеется алетиометр, – к большому ее удивлению, сказал он. Откуда он мог это знать?
– Да, – сказала она и, побуждаемая Пантелеймоном, куснувшим ее, добавила: – Хотите посмотреть?
– Очень хотел бы.
Она неловко залезла в непромокаемую сумочку и вручила ему бархатный сверток. Он развернул его и стал разглядывать с огромным вниманием, как ученый, раздобывший редкий манускрипт.
– Какая изысканность! – сказал он. – Я видел еще один экземпляр, но не такой совершенный. А книга символов у тебя есть?
– Нет, – начала Лира, но Фардер Корам ее перебил:
– Нет, к великому сожалению. У Лиры есть алетиометр, но никакой возможности прочесть его показания, – сказал он. – Это такая же тайна, как лужицы туши, по которым индусы читают будущее. А ближайшая известная мне книга находится в аббатстве Святого Иоганна в Гейдельберге.
Лира поняла, почему он так говорит: он не хотел, чтобы доктор Ланселиус узнал о ее возможностях. Но заметила и то, чего не заметил Фардер Корам: как возбудился деймон доктора Ланселиуса. Она поняла, что притворяться бессмысленно. И сказала:
– На самом деле я его понимаю, – обращаясь одновременно к доктору Ланселиусу и к Фардеру Кораму.
Отозвался Консул:
– Очень мудро. Как ты получила его?
– Мне его дал Магистр Иордан-колледжа. Доктор Ланселиус, а вы знаете, кто их сделал?
– Говорят, они изготовлены в городе Праге, – сказал Консул. – Ученый, изобретший первый алетиометр, по-видимому, искал способ измерить влияние планет в соответствии с астрологическими представлениями. Он хотел сделать устройство, которое откликалось бы на идею Марса или Венеры, как компас откликается на идею Севера. Это ему не удалось, но изобретенный им механизм явно на что-то откликался, хотя никто не мог понять на что.
– А откуда взялись символы?
– О, это было в семнадцатом веке. Символы и эмблемы встречались на каждом шагу. Здания и картины создавались таким образом, чтобы их можно было прочесть, как книги. Каждый предмет означал что-то другое; если у вас был подходящий словарь, вы могли читать саму Природу. Поэтому неудивительно, что философы пользовались символикой своего времени для того, чтобы истолковать знания, пришедшие из таинственного источника. Но, знаешь, последние два века ими серьезно не пользовались. – Он вернул Лире алетиометр и добавил: – Можно тебя спросить? Как ты его понимаешь без книги символов?
– Я стараюсь выбросить из головы все постороннее и гляжу в него, вроде как в воду. Ты позволяешь глазам найти правильный уровень, потому что они только на нем останавливаются. Вот так как-то, – сказала она.
– Нельзя ли посмотреть, как ты это делаешь? – попросил он.
Лире хотелось сказать "да", но она посмотрела на Фардера Корама: одобрит ли он. Старик кивнул.
– Что мне спросить? – сказала Лира.
– Каковы намерения тартар в отношении Камчатки?
Это было нетрудно. Лира поставила стрелки на верблюда, означавшего Азию, которая означала тартар; на рог изобилия – Камчатку с ее золотыми шахтами; и на муравья, который означал деятельность, а значит, намерение и цель. И замерла, удерживая в уме три уровня значений и спокойно дожидаясь ответа, который пришел почти сразу. Длинная стрелка подрожала на дельфине, на шлеме, на младенце и на якоре, поплясала между ними и сложным ходом, непонятным для мужчин, но спокойно отслеживаемым Лирой, добралась до тигеля.
Когда она совершила эти движения несколько раз, Лира подняла голову. Она поморгала, словно выходя из транса.
– Они сделают вид, что хотят напасть на нее, но на самом деле не нападут, потому что она слишком далеко и им надо будет сильно растянуться, – сказала она.
– Не объяснишь мне, как ты это поняла?
– Дельфин – одно из его глубинных значений – игра, он игривый. Я знаю, что значение именно это – стрелка останавливалась там несколько раз, и ясно стало только на этом уровне, ни на каком другом.
А шлем означает войну, и вместе они означают, что война понарошку, а не всерьез.
А младенец означает… Он означает трудность, – и будет трудно напасть, и якорь показывает почему: потому что они вытянутся, как якорный канат. Вот как я это понимаю.
Доктор Ланселиус кивнул.
– Поразительно, – сказал он. – Я тебе очень благодарен. Я этого не забуду.
Потом он странно посмотрел на Фардера Корама и снова на Лиру.
– Могу я попросить тебя еще об одном опыте? – сказал он. – Во дворе за домом висят на стене несколько веток облачной сосны. Одной из них пользовалась Серафина Пеккала, остальными – нет. Можешь определить, какая ветка – ее?
– Да! – сказала Лира, всегда готовая похвастаться своим умением, и, взяв алетиометр, выскочила во двор. Ей не терпелось посмотреть на облачную сосну, потому что с ее помощью летают ведьмы, а она никогда этой сосны не видела.
Когда она убежала, Консул сказал:
– Вы понимаете, кто этот ребенок?
– Она дочь лорда Азриэла, – сказал Фардер Корам. – А мать ее – миссис Колтер из Жертвенного Совета.
– А помимо этого?
Старый цыган недоуменно покачал головой:
– Нет. Больше ничего не знаю. Но она странное, невинное существо, и я беспокоюсь о ней больше всего на свете. Как она овладела этим прибором, понять не могу, но я ей верю, когда она говорит о нем. А что? Что вы о ней знаете, доктор Ланселиус?
– Ведьмы веками говорили об этом ребенке, – сказал Консул. – Они живут в тех местах, где пелена между мирами тонка, время от времени до них доносится бессмертный шепот тех, кто странствует между мирами. И они слышали о таком ребенке, – его ждет великая судьба, но осуществиться она может не здесь, не в этом мире, а далеко отсюда. Без этого ребенка мы все погибнем. Так говорят ведьмы. Но осуществить предназначенное ей судьбой она должна в неведении об этом, потому что только в ее неведении мы можем быть спасены. Вы это понимаете, Фардер Корам?
– Нет. Не могу сказать, что понимаю.
– Это значит, что ей должно быть позволено делать ошибки. Мы должны надеяться, что она их не сделает, но мы не можем ею руководить. Я рад, что увидел этого ребенка до того, как умру.
– Но как вы узнали в ней именно этого ребенка? И что это за существа, которые странствуют между мирами? Я совершенно не могу вас понять, доктор Ланселиус, при том, что вы представляетесь мне честным человеком…
Но прежде чем Консул успел ответить, дверь распахнулась и вошла торжествующая Лира с веточкой сосны.
– Вот она! Я испытала их все, но эта – она, я уверена.
Консул внимательно посмотрел на ветку и кивнул.
– Правильно, – сказал он. – Что ж, Лира, это замечательно. Тебе повезло, что у тебя такой прибор, и желаю, чтобы он хорошо послужил тебе. Я хочу дать тебе на прощанье…
Он взял ветку и отломил ей маленький черенок.
– Она с этим летала? – с благоговением спросила Лира.
– Да. Я не могу тебе дать всю, она нужна мне для того, чтобы связаться с Серафиной, но этого достаточно. Береги ее.
– Буду беречь, – сказала она. – Спасибо. – И засунула ее в мешочек вместе с алетиометром.
Фардер Корам потрогал сосновую ветку, словно на счастье, и на лице его было выражение, которого Лира раньше не видела: какого-то томительного желания. Консул, проводив их до двери, пожал руку Фардеру Кораму и Лире тоже.
– Надеюсь на ваш успех, – сказал он и продолжал стоять в дверях, на пронизывающем ветру, глядя, как они уходят по узкой улочке.
– Он знал ответ про тартар еще до меня, – сообщила Лира Фардеру Кораму. – Алетиометр мне сказал, а я ему – нет. Там был тигель.
– Я думаю, он тебя испытывал, детка. Но хорошо, что ты повела себя вежливо: ведь мы не знаем, что ему уже известно. А совет насчет медведя был очень кстати. Не представляю, как еще мы могли бы о нем узнать.
Они нашли дорогу к депо – двум бетонным складам на пустыре, где торчали кусты и чахлая трава пробивалась между серыми камнями и лужами застывшей грязи. Угрюмый человек в конторе сказал им, что медведя они найдут после работы, в шесть часов, только без опоздания, потому что он сразу отправляется во двор за баром Эйнарссона, где ему подносят выпивку.
Потом Фардер Корам отвел Лиру к лучшему торговцу одеждой и купил ей теплое обмундирование. Они купили парку из шкуры северного оленя, потому что волоски у него полые и хорошо удерживают тепло, и капюшон, подбитый мехом росомахи, который сбрасывает сосульки, образующиеся от дыхания. Купили нижнее белье, пыжиковые унты и шелковые перчатки, которые вставлялись в толстые меховые рукавицы. На унты и рукавицы пошла шкура с передних ног северного оленя, самая прочная, а подошвы унтов были подбиты кожей морского зайца, такой же прочной, как у моржа, но более легкой. И наконец, купили водонепроницаемый плащ, закрывавший ее полностью и сделанный из полупрозрачных кишок тюленя.
Во всем этом, с шелковым шарфом на шее и шерстяной шапкой под большим капюшоном, ей было жарко; но их ждали гораздо более холодные края.
Джон Фаа, надзиравший за разгрузкой судна, с большим интересом выслушал рассказ о встрече с Консулом ведьм и с еще большим – о медведе.
– Пойдем к нему сегодня же вечером, – сказал он. – Тебе приходилось разговаривать с таким существом, Фардер Корам?
– Да, приходилось; и однажды драться приходилось, слава богу, не в одиночку. Надо заключить с ним договор, Джон. Не сомневаюсь, он запросит много, и сговориться с ним будет трудно; но он нам необходим.
– Да, конечно. А что твоя ведьма?
– Ну, она далеко, теперь она – королева клана, – сказал Фардер Корам. – Я надеялся, что можно будет послать ей весточку, но ждать ответа пришлось бы слишком долго.
– Ну что ж. А теперь позволь рассказать, что я узнал.
Видно было, что Джону Фаа не терпится рассказать им свою новость. На пристани он познакомился со старателем по имени Ли Скорсби, подданным государства Техас, в Новой Дании. Оказалось, что у этого человека есть аэростат. Экспедицию, в которую он нанялся, отменили из-за недостатка средств еще до того, как она покинула Амстердам, – и теперь он на мели.
– Подумай, что мы можем сделать с помощью аэронавта, Фардер Корам! – сказал Джон Фаа, потирая большие руки. – Я предложил ему наняться к нам. По-моему, нам повезло с ним.
– Повезло бы еще больше, если бы мы знали, куда двигаться, – отозвался Фардер Корам, но ничто не могло обескуражить Джона Фаа, радовавшегося новому походу.