Дорогу домой его вороной знал отлично, стоило только ослабить поводья, как конь обрадованно всхрапнул, потрусил по дороге легкой рысью. Путь от завода шел вдоль реки через редкий сосенник. Уже почти у самого города заводская дорога сливалась с дорогой, идущей от кутасовской усадьбы. Здесь лес становился гуще и темнее, приближался почти вплотную. И здесь же вороной почуял недоброе, встал точно вкопанный, замотал башкой, зафыркал. Демьян успокаивающе погладил коня по холке, сдернул с плеча ружье, осмотрелся. Света от луны хватало, чтобы видеть дорогу почти так же хорошо, как днем. Да только ничего подозрительного он так и не заметил.
– Ну же. – Он легонько ткнул вороного пятками в бока. – Вперед!
Стоило им только сдвинуться с места, как где-то совсем рядом послышался волчий вой. Конь снова нервно загарцевал, забил копытом. Чтобы удержаться в седле, пришлось натянуть поводья, крепко сжать коленями лошадиные бока. Можно было вернуться на завод, позвать кого-нибудь на подмогу, но Демьян не стал. Он начальник милиции, не к лицу ему бегать от волков. Особенно когда есть оружие. Особенно когда есть вот эта почти звериная злость. Вороной подчинился, всхрапывая и нервно косясь по сторонам, двинулся вперед в темноту.
Волков Демьян увидел очень скоро, звери и не думали таиться. Они стояли полукругом, перекрывая путь. Он насчитал пятерых изрядно отощавших, но все еще крепких зверей. Шестой лежал на снегу, разглядеть, что с ним случилось, с такого расстояния было тяжело. Да и не думал Демьян ничего разглядывать, вместо этого он вскинул ружье, прицелился.
Прогремел выстрел, один из зверей упал замертво прямо на того, что и так уже был мертв, остальные бросились врассыпную. Не выпуская из рук ружья, Демьян спешился, по замаранному кровью снегу подошел к волкам. И лишь приблизившись вплотную, понял, что одно из двух тел совсем не волчье.
…На снегу, приваленная волчьей тушей, лежала женщина. Демьян чертыхнулся, оттащил мертвого волка в сторону, присел на корточки, чтобы разглядеть все в подробностях.
Пальтецо на дамочке было красивое, но хлипкое, явно не для здешних зим предназначенное. Смешная, какая-то куцая меховая шляпка сползла с головы, оставляя открытой рыжую, в завитушках, макушку и почти полностью закрывая лицо. Демьян отшвырнул шляпку, отвел с лица короткие кудри, вгляделся. Лицо ее было мертвенно-бледное. По крайней мере, так показалось в неровном свете луны. Но никаких особо бросающихся в глаза ран он не заметил. Если волки и собирались закусить незнакомкой, то появление человека спутало их планы. По крайней мере, на первый взгляд руки-ноги целы, голова на месте… В отличие от сознания. Может, в обморок дамочка упала со страху? Шла себе по дорожке, шла, как Красная Шапочка, а тут волки… При таком раскладе запросто можно в обморок грохнуться.
Вот и ридикюльчик ее валяется на обочине, такой же смешной и нелепый, как пальтецо и шляпка. Оно и понятно, ридикюльчик волкам без надобности, а спереть его никто не успел. Да и что в нем может быть интересного? Выпавшее из ридикюльчика барахло Демьян небрежно запихнул обратно, а потом аккуратно потряс дамочку за плечи:
– Эй, гражданочка! Очнитесь!
Оно ведь как, если уж день с утра не задался, то все, пиши пропало! А сегодняшний день не задался не то что с утра, а с самой ночи. Теперь вот еще и с этой обморочной возись…
Глаза она все-таки открыла, посмотрела на Демьяна ничего не выражающим взглядом, вцепилась пальцами в борта шинели, попыталась что-то сказать. Вот только ничего у нее не вышло, снова отключилась, а кожа ее сделалась еще белее, и губы посинели, как у покойницы. Хватит с него на сегодня покойниц!
С тяжким вздохом Демьян подобрал с земли шляпку, нахлобучил на рыжую макушку, чтобы не замерзла. Следом пришел черед ридикюльчика, а потом и самой дамочки. Она оказалась легкой, почти невесомой. Не потребовалось особенных усилий, чтобы перебросить ее через седло. А вороной все равно недовольно заржал, затанцевал на месте.
Найденную посреди дороги дамочку можно было отвезти прямиком в больницу, чтобы дальше с ней разбирался доктор. Да вот только Палий наверняка с работы уже ушел, больница на другом краю города, а собственный Демьянов дом всего в пяти минутах езды. И что прикажешь делать?!
Решение имелось одно-единственное, и Демьяну оно очень не нравилось. Давненько в его холостяцкой берлоге не бывало женщин, да еще таких диковинных, с ридикюльчиками.
– Это ненадолго, – сказал он вороному. – Как очухается, сразу же выставлю за дверь.
Вороной согласно кивнул и потрусил вперед мелкой, осторожной рысью. Словно понимал, что ношу везет необычную и деликатную. К дому прибыли без приключений и без свидетелей. Вот и хорошо, не хватало еще глупых пересудов!
Калитку Демьян еще кое-как открыл, а вот с замком пришлось повозиться. Очень несподручно управляться с ключами, когда на руках у тебя дамочка и ридикюльчик. Собственная доброта злила Демьяна все сильнее и сильнее, ситуация намекала на то, что выспаться сегодня так и не удастся. Наверное, поэтому на кровать он дамочку скорее не положил, а швырнул. И раздевал без всякого пиетета.
Сапоги ее оказались такими же красивыми и такими же бесполезными, как и все остальное барахло. Ноги в них заледенели, хорошо, если не случилось отморожения. Пальтишко Демьян повесил на вешалку, по ходу не удержался, воровато ткнулся носом в пушистый лисий воротник. Уж больно вкусно от него пахло. Ни от одной чернокаменской дамочки, даже самой наипервейшей модницы, не пахло так хорошо и манко! Под пальтишком оказалось шерстяное платье, застегнутое на множество мелких костяных пуговок. Платье Демьян одобрил – теплое и практичное, вот только носить такое нужно под шубу, а не под пальто на рыбьем меху. И какой дурой нужно быть, чтобы так вырядиться?
Последней он снял шляпку, а потом с совершенно мальчишеским любопытством бережно отвел с лица незнакомки густые рыже-каштановые волосы. Эти волосы были непривычно короткими и едва закрывали мочки ушей. Они вились мелким бесом и пахли точно так же, как чертов лисий воротник. А дамочка… дамочка при ближайшем рассмотрении оказалась совсем молодой, годков двадцати пяти от силы. Красавица она или дурнушка, понять было сложно из-за противоестественной бледности и синих, как у покойницы, губ. Она дышала часто-часто, и пульс, который Демьян с трудом нащупал, тоже был частый, едва различимый. Подумалось вдруг, что это не обморок, что дело гораздо серьезнее, чем казалось на первый взгляд. И как только подумалось, Демьян увидел доказательства: на подушке, подсунутой под голову незнакомке, расплывалось алое пятно крови…
Там, на дороге, крови оказалось много, он не стал разбираться, где человеческая, а где волчья. А потом из-за шляпки не разглядел раны на затылке. Как можно было не разглядеть такую рану?!
Демьян со смесью испуга и растерянности посмотрел на свои окровавленные ладони. Те самые, которыми он мгновение назад ощупывал голову незнакомки с ощутимой вмятиной на затылке. Приплыли…
На улицу Демьян не вышел, а выбежал, кликнул соседского мальчишку Васятку, велел как можно быстрее привести доктора Палия, а потом вернулся в дом к беспамятной рыжей девице. За время его почти суточного отсутствия дом остыл, Демьян забросил в печь дров, разжег огонь, поставил на керогаз чайник с водой. Доктору может потребоваться горячая вода, или вдруг дамочка придет в себя и захочет хлебнуть чайку. Впрочем, надежда на то, что она очнется, таяла с каждой минутой. Демьян не был врачом, но и дураком он тоже не являлся, умел отличить слегка больного человека от тяжело раненного. Рыжая казалась не просто раненной, а смертельно раненной.
Палий явился быстро, чайник едва успел закипеть. Вот за что Демьян любил городского эскулапа, так это за оперативность и безотказность.
– Давно не виделись, – буркнул доктор, на ходу снимая пальто. – Ну, что у вас тут приключилось, товарищ милиционер?
– У меня приключилось вот это. – Демьян подошел к лежащей на кровати незнакомке. – Нашел на улице без сознания. Вы бы глянули, Илья Лаврентьевич. У нее там рана на затылке…
Просить дважды ему не пришлось. Доктор уже деловито рылся в своем чемоданчике.
– Приготовьте воды, чтобы я мог помыть руки.
– Уже. – Демьян развел в тазу теплой воды, поставил на табурет перед Палием, сказал растерянно: – Что-то с ней неладное. И дышит она как-то странно.
– Странно, что она вообще дышит. Отойдите-ка, товарищ милиционер. Вот к окошку отойдите, позвольте мне осмотреть больную. – Голос Палия сделался ворчливым, и это был явный признак его крайней озабоченности.
Демьян молча отступил от кровати, уставился в подернутое инеем окно. О том, что выспаться уже не доведется, не думалось. Думалось о дамочке, над которой колдовал Илья Лаврентьевич, о том, откуда она взялась и куда направлялась, о том, кто нанес ей эту страшную на вид рану. Хотелось обернуться, посмотреть, как оно там, но Демьян себе запретил. Не его это дело, пусть уж доктор сам…
Однако ж терпения не хватило.
– Ну, что там, Илья Лаврентьевич? – спросил он, не оборачиваясь. – Как она?
– Плохо дело, товарищ милиционер. – На сей раз в голосе Палия слышалась не озабоченность, а жалость. – Тяжелейшая черепно-мозговая травма. Тяжелейшая! Рефлексы и симптоматика такие, что не оставляют ни малейшей надежды на благоприятный исход. Увы, в этом случае медицина бессильна.
– Медицина бессильна или вы, Илья Лаврентьевич? – спросил Демьян осипшим вдруг голосом.
– Я бессилен точно. – Палий развел руками. – А медицина… даже если бы гипотетически была возможна операция! Так вот, я повторюсь, даже если бы была возможна операция, больная не пережила бы транспортировки.
– В больницу?
– Я не хирург и не волшебник. К сожалению, ее травма не совместима с жизнью, а смерть ее – это всего лишь вопрос времени.
– Какого времени?..
Сейчас, когда окровавленного, смятого затылка не было видно, дамочка казалась вполне себе живой, разве что излишне бледной.
– Нарушены важнейшие витальные функции. Давайте начистоту, товарищ милиционер. До утра она не доживет. Вы поймите, – заговорил Палий торопливо, – я не отказываюсь, я сделал все, чтобы облегчить ее страдания, но вернуть ее не в моей власти.
– Она страдает? – Вспомнилось, как он вез ее, перекинув через седло, головой вниз… Собственная голова вдруг загудела, словно бы это по ней ударили чем-то тяжелым, несовместимым с жизнью. А пальцы сами собой сжались в кулаки.
– Не думаю. – Палий мотнул головой. – То есть я почти уверен, что в нынешнем своем состоянии она ничего не чувствует. Для нее это благо, поверьте. Я понимаю ваше беспокойство, особенно теперь, когда я обрисовал ее перспективы… – Он запнулся, сказал уже другим, не официальным тоном: – Демьян Петрович, если вам неприятно… если не хотите, чтобы в вашем доме умирала…
– Замолчите, – сказал Демьян устало. – Каждый из нас делает то, что должен. Тем более вы сказали, что транспортировка ее убьет…
– Скорее всего.
– А если она дотянет до утра? Если случится чудо?
– Чуда не случится. Но если вдруг, то я попытаюсь связаться со своими пермскими коллегами. Вы обеспечите транспорт? – Палий бросил на Демьяна полный жалости взгляд. Было очевидно, что словам своим он и сам не верит.
– Обеспечу. Что еще мне нужно знать, как действовать, если она…
Произнести вслух слово "умрет" у него так и не получилось.
– Она уйдет тихо. Вероятно, вы даже не заметите, как это случится.
Демьян молча кивнул. Умрет – уйдет… Доктору удалось подобрать более щадящее слово.
– Если хотите, если вам так будет легче, я могу остаться. Буду честен, помочь ничем не смогу, просто ради поддержки…
– Не надо. – Демьян мотнул головой. – Я сам.
– В таком случае я заночую в больнице. На всякий случай.
– Вы же сами сказали, что чудес не бывает, Илья Лаврентьевич.
– Сказал. Но вот мой покойный отец ответил бы вам совсем другое. В его практике этих самых чудес встречалось предостаточно. Возможно, и в моей они тоже появятся.
Палий собрал саквояж, накинул поверх халата пальто и не прощаясь вышел из дома, оставив Демьяна один на один с вот этой незнакомой женщиной. Она лежала, не шелохнувшись. В свете электрической лампы кожа ее казалась бледной, полупрозрачной. И только тяжелое прерывистое дыхание говорило о том, что она все еще жива. Пока еще жива…
Демьян подошел к кровати, осторожно дотронулся до узкого запястья, пытаясь нащупать тонкую нить пульса.
– Откуда же ты такая взялась, рыжая? – Он пригладил непослушные, даже от болезни не потускневшие кудри. – Откуда же ты взялась на мою голову?
А голова болела, гудела колоколом от недосыпа. Здравый смысл уже в голос кричал, что поступил Демьян опрометчиво, что нужно было везти дамочку в больницу, и пусть бы с ней там разбирались. Какой с него спрос? Он не сиделка и не доктор. Но дело сделано, решение принято.
Демьян вздохнул, достал из серванта бутыль с самогоном, плеснул на дно граненого стакана, выпил одним махом, не закусывая. Легче не стало, но теперь он мог хотя бы дышать. Еще бы покурить, но бросать рыжую страшно, мало ли что с ней приключится в его отсутствие.
– Ничего, милая, – сказал он, придвигая к кровати стул, – нам с тобой главное ночь продержаться, а там уж как-нибудь.
Не продержался. Уснул самым позорным образом, прямо на стуле, положив голову на кровать рядом с белой, точно фарфоровой рукой. Забылся глубоким, вязким, что топь, сном. Поэтому, когда в двери постучали, не сразу сумел вырваться из этой трясины. А когда вырвался наконец, первым делом нащупал тонкую нить пульса на чужом запястье. Жива!
Наручные часы показывали полночь, за окном притаилась непроглядная темнота, а вот кто притаился за дверью? Рукоять пистолета привычно легла в ладонь. Времена настали лихие, поэтому лишним не будет…
– Открывай, Демьян Петрович! – послышалось с той стороны. – Помер ты там, что ли?!
Демьян вздохнул, сунул пистолет за пояс, потянул засов.
– Поздновато для гостей, – заметил Демьян, вместе с клубами холода впуская в дом дядьку Кузьму.
– А я не в гости, я по делу. Жива еще девка-то?..
* * *
Больше всего на свете Кузьма любил лес. Лишь в лесу он чувствовал себя дома, чувствовал себя самим собой. Вот только возможностей побыть самим собой у него с каждым годом становилось все меньше и меньше. А лет Кузьма прожил немало. Узнали бы остальные, сколько ему на самом деле, не поверили бы. Правду знал только Глухомань. Да и ему Кузьма доверился не сразу, долго присматривался, прикидывал, стоит ли.
Ухнула в темноте ночная птица, заплакал пойманный хищником заяц, забился в предсмертных муках. А в костре, который они с Глухоманью поддерживали по очереди, тихо потрескивал кедровый лапник. Вот такие мгновения Кузьма любил больше всего в жизни. Так сильно любил, что не хотел тратить их на сон.
К этому замерзшему лесному ручью они вышли по следу кабана. Кабанчик был еще молодой, заматереть и обзавестись опасными бивнями не успел. Он петлял по лесу, заметал следы. Но Кузьма с Глухоманью никуда не спешили, знали – в конце концов зверь станет их законной добычей.
О том, что идиллия закончилась, Кузьма догадался почти мгновенно по воцарившейся вдруг мертвой тишине, по тому, как испуганно припали к земле языки пламени, как беспокойно заворочался во сне Глухомань. Руки сами потянулись к ружью, хотя умом Кузьма понимал – от грядущего оружие не защитит. И ведь должен был уже привыкнуть за все эти годы, да не выходит.
Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как начинает плавиться и вскрываться лед на ручье, как появляется над поверхностью сначала седая макушка, а потом костлявые плечи, как извиваются волосы, обнимая вислогрудое старушечье тело, будто саваном.
Албасты ступила на снег, не стесняясь своей уродливой наготы, отжала из волос воду. Впрочем, не было больше наготы, тело ее теперь прикрывало черное тряпье, такое же старое, как и сама она. А ведь Кузьма помнил те времена, когда албасты являлась ему молодой девкой такой красоты, что глаз не отвести. Давно это было, не стало девки, осталась старуха.
– Что смотришь, человек? Не люба я тебе такая? – К тому, что она умеет читать мысли, Кузьма давно привык, оттого и не удивился.
– Ты мне любая не люба. – Сказал правду, не испугался даже острозубого оскала, который албасты считала улыбкой.
– Ну, какая есть. – Белые волосы меж тем уже сплетались в длинные косы, и косы эти, слепо шаря по земле, потянулись к спящему Глухомани.
– Не балуй, – велел Кузьма строго и поскреб давно зарубцевавшуюся, но до сих пор ноющую рану на ноге…
…Молодой он был тогда. Молодой и неопытный. Оттого и сунулся один в тайгу. Оттого и не разглядел запрятанный в прошлогодней листве медвежий капкан. Когда щелкнули стальные зубья и захрустели раздробленные кости, взвыл по-звериному. Выл недолго, потому что от боли провалился в беспамятство. А когда снова очнулся, боль никуда не делась. И капкан по-прежнему был на месте, вгрызся в плоть намертво. Кузьма пытался разжать его челюсти, но силенок не хватило, только хуже себе сделал, растревожил рану. И проржавевшая цепь была закреплена вокруг старого дерева намертво. Цепь такую не порвал бы даже самый матерый медведь, не то что шестнадцатилетний пацан.
А места глухие, далекие от людских троп. Тут уж ори не ори – никто не услышит и на помощь не придет. Если только медведь, тот самый, на которого поставлен капкан. Медведь придет, а тут он – готовая закуска…
Умирать было страшно, хоть на цепи, хоть в медвежьей пасти, и Кузьма снова завыл. Или не завыл, а заскулил тоненько, по-щенячьи. Это уже потом, спустя двое суток, смерть от медвежьих лап показалась ему едва ли не благословением. Куда страшнее медведя были жажда и боль в распухшей, превратившейся в колоду ноге. Боль была милосерднее, от нее Кузьма хоть на время проваливался в забытье, но даже там, в забытье, не переставал грезить о глотке воды. И когда вода эта наконец полилась ему в глотку, решил, что продолжает грезить.
– Эй, тихо-тихо, малец, не захлебнись. – Раньше в его грезах-кошмарах не звучал человеческий голос, слышались только звериные рыки. Чтобы узнать, кто же это с ним разговаривает, нужно было открыть глаза, а сил на такую малость не осталось. Сил хватало лишь на то, чтобы глотать теплую, но все равно до одури вкусную воду. – Как же тебя угораздило-то? Ты потерпи, я сейчас.
Снова сделалось больно. Это была не привычная уже боль, а острая, вырывающая из груди сиплый крик, опаляющая самое нутро. Хорошо, что закончилась она быстро, обернула Кузьму черным одеялом, подняла с земли, куда-то понесла.
В себя он пришел в охотничьей сторожке. Света в ней едва хватало, чтобы разглядеть низкий потолок да свисающие с него клочья паутины.
– Жив? – Голос этот Кузьма запомнил. Голос не дал ему умереть от жажды.
– Пить… – Хотел сказать, но получилось прошептать.
– Будет тебе вода, малец. – В поле зрения появилась сначала рука с железной кружкой, а потом и сам человек.
Это оказался старик. Еще крепкий, с прямой спиной и по-детски яркими глазами. На голове его была косматая волчья шапка, а за поясом торчал нож с резной костяной рукоятью. Человек смотрел на Кузьму без интереса и без жалости, задумчиво хмурил седые брови.
– Живучий, – сказал, забирая у Кузьмы пустую кружку. – Другой бы на твоем месте уже давно окочурился, а ты молодец, не сдался, зубами за жизнь цеплялся.