- Ты просто ревнуешь к моей проницательности, правда? Итак, убив экономку, я оставил неподалеку запонку, которую без особого труда похитил из твоего дома. Твоя дорогая фрау Кеммерих крайне невнимательно относится к замкам и запорам, надо сказать. Но она все равно отлично умеет готовить гуляш со свининой, и за это ей многое простительно… Кречмер, осматривая место преступления, конечно, нашел запонку и тем же вечером явился к тебе в гости. Ведь, посуди сам, как странно выходит - он дает тебе адрес покойной, тогда еще вполне живой, а через некоторое время находит ее тело, да еще и со следами твоего присутствия! Учитывая, сколько сильно ты уже наследил вокруг предыдущих покойников, тут даже у недоверчивого человека возникли бы весьма серьезные мысли на твой счет. Кречмер, добрая душа, не верил в твою вину и пытался предупредить как мог. К счастью, он лишь сыграл мне на руку. Видишь ли, основная часть моего замысла была в том, чтобы заставить тебя исчезнуть из Альтштадта. Причем исчезнуть не как жертве - это было недопустимо, - а как подозреваемому. Если много думающий тоттмейстер исчезает при неясных обстоятельствах, его мыслями может заинтересоваться каждая дворняга. А если из города бежит подозреваемый в трех убийствах, тут уж никто не посчитает его жертвой. Разве нет?
- И я позволил тебе вывезти нас из города.
- За что я тебе премного благодарен. Отныне ты был в моих руках, и я мог убить тебя в любую секунду. Ты уже был отыгравшей картой, Шутник Курт. Ты был не нужен. Но я медлил, хоть нужды в этом и не было. Я по-прежнему не хотел убивать тебя выстрелом в спину, а подходящая обстановка для того, чтобы закончить эту партию, сложилась только сейчас. Мне надо было вывести и последний козырь - Кречмера. Старик был слишком прозорлив. Он оказался единственным, кто не поверил в твою вину. Кто знает, может, твои слова упали на благодатную почву, он принялся бы кружить по городу и в конце концов что-нибудь да нашел бы. Как ты сам заметил, моя работа иногда была совсем не безупречна. Убедить тебя в его вине было проще, чем чихнуть. Ты жаждал встречи с убийцей и, в который раз, с готовностью обманулся, когда я пообещал, что убийца сам придет к тебе в руки. Убедить Кречмера было не в пример сложнее. Старик и в самом деле верил тебе.
- Ублюдок!
Макс укоризненно покачал головой:
- Без громких слов. Ты не можешь отрицать, что партия была расписана превосходно. Итак, я имел приватный разговор с Кречмером… Я сказал ему, что ты и есть настоящий убийца. Что я, как тоттмейстер, уловил твой отпечаток на покойниках. Как ему было не проверить?.. Я также сказал ему, что Орден на твоей стороне и сделает всё, чтобы покрыть тебя. Орден вывез тебя тайно из города, Орден же снабдит тебя деньгами и всеми необходимыми документами, чтобы ты уже на следующий день оказался далеко отсюда. Конечно, я выступил в той ситуации своего рода предателем Ордена, сказал, что жизни невинных мне дороже магильерской поруки. Кречмер все понял правильно. Раз весь Орден принял твою сторону, сторону безжалостного убийцы, а бургомистр и полицай-президиум бессильны, только он может восстановить справедливость собственными руками. И он явился туда, где ты укрывался, руководствуясь моей подсказкой.
- Вот почему он говорил о долге… - прошептал я, вспоминая сумасшедший взгляд бедного Антона. Сейчас он стоял у двери, вытянувшись во весь рост, и в его мертвых пустых глазах не было уже никакой мысли. Это была плоть Антона, человека слишком верного товарищам, чтобы предавать их, и слишком верного справедливости, чтобы оставаться в стороне. Он верил мне до последнего.
- Да, он говорил о долге… Считал, что только он может тебя остановить - и он, черт возьми, попытался это сделать со всей серьезностью. Кстати, я соврал. Мне хватило и одной пули.
- Акт дописан.
- Акт, партия в карты… Метафоры - удел поэтов. История закончена, Курт. Ты так и останешься в памяти добропорядочных граждан Альтштадта, как сумасшедший смертоед, убивавший по ночам и бесследно скрывшийся, как только тебя разоблачили. А Кречмер… Он просто исчез. Досадно, глупо, но что же поделаешь. Иногда пропадают и жандармы. Наверно, еще много лет кто-то будет думать, что отчаянный старик бросился по твоему следу и, быть может, до сих пор преследует убийцу… А Орден справится, можешь мне поверить. Будет шум, будут императорские санкции, будет пикировка между Орденами, возможно, кого-то под шумок отправят в застенки или даже отравят, но, по большому счету, ничего не изменится. Орден вечен, ведь правду говорят - империи держатся на костях… И никто лучше нас не умеет подбирать подходящие кости. Кстати, я бы на твоем месте бросил бы подгадывать момент для броска. Ты все же чертовски упрям… Видишь ли, под столом я держу второй пистолет, направленный тебе в живот. Смирись, Шутник. Дело не в том, что ты плох или хорош, ты тоттмейстер, не лучший и не худший, такой, как большая часть из нас. Просто ты оказался той картой, которую старушка Удача швырнула не глядя. И в этой колоде ты пришелся не к месту. Черт, опять я говорю метафорами, наверно, пьян…
В затылок остро клюнуло: "Всё".
Макс не даст мне ни единого шанса. Даже тени - не даст. Аккуратный банкомет подбирает выпавшие из колоды карты после партии. Мы с Петером были лишь случайными картами. И настало время водворять нас на место.
Не было отчаянья, не было злости. Была лишь липкая усталость, сдавившая затылок, боль в сломанной руке и еще щемящее чувство где-то в подреберье.
Было ощущение мертвенной опустошенности, полнейшей внутренней тишины. Точно внутри меня разлилось безбрежное море усталости, чью поверхность уже никогда не потревожит ни один, даже случайный, круг.
Петера жалко… Втравил мальчишку, как последний дурак. Надо было треснуть по шее, приказать проваливать. Мог его напугать толком, но ведь не хотел. Нужен был спутник, всегда согласный, всегда покорный, всегда молчаливый. Искал замену проклятому мертвецу. А куда привел?..
Петер сидел в прежней позе, на нас он не смотрел. Этот мальчишка умел лишь ненавидеть, но есть ситуации, в которых и ненависть бесполезна.
- Закончим, - сказал я Максу и, мне показалось, в его глазах мелькнуло удивление. Впрочем, я уже слишком устал, чтобы внимательно вглядываться в чьи бы то ни было глаза. - У тебя два пистолета, и нас здесь двое. Когда-то давно ты мог положить пулю в карту с двадцати шагов. У тебя остался этот навык? У тебя есть и две пули, и две карты, а расстояние куда как меньше.
- Слышу горечь настоящего философа. Но ты прав, мой Шутник, в последний раз ты опять оказался прав. Ирония.
Он поднял пистолет, и его дуло, холодное безразличное око смерти, уставилось мне в лицо. Время в очередной раз куда-то пропало, а может, я не замечал его хода. Мыслей не было.
Безбрежное море.
Прими меня без всплеска.
Может, в конце концов, я был твоим не самым плохим слугой.
- Мне будет неудобно стрелять в тебя, Шутник, - вдруг сказал Макс. Оказывается, за эти несколько то ли секунд, то ли часов я отвык от человеческого голоса и теперь вздрогнул от неожиданности. Макс задумчиво изучал ствол собственного пистолета. - Это не жалость. Другое.
- Хватит, - попросил я его, ощущая жгущий губы привкус отчаянья. - Закончи свое дело, Кабан. Твой друг Шутник не может ждать вечно.
Но Макс не воспользовался возможностью отпустить хорошую шутку.
- Знаешь, - сказал он, - однажды ты пришел ко мне в дом и предложил выбор. Нехитрый, но по-своему честный. Я стал уважать тебя больше с того дня.
- Пуля? - спросил я.
- Да. Одна пуля. Ты предложил тогда ее мне и, кажется, сегодня подходящий день для того, чтобы я мог отплатить тебе благодарностью за тот выбор. Но я не моту предложить больше, ты понимаешь это.
- Больше и не прошу.
- Держи, - он протянул мне пистолет, но, прежде чем я рефлекторно протянул руку, чтобы взять его, вытащил из-под стола второй, точную копию первого. - Это все, что я могу тебе дать, Шутник. Помни об этом. И не пытайся, пожалуйста, выстрелить в меня, это испортит мгновенье. Ты знаешь, что я застрелю тебя раньше.
- Знаю.
- Тогда держи.
Он передал мне пистолет, не разворачивая, дуло по-прежнему смотрело мне в лицо. Теперь, когда оружие было в моей руке, оно показалось на удивление маленьким, почти игрушечным. Заключать в себе выбор могут и совсем небольшие предметы.
- Не хочу тебя торопить, - сказал Макс, - но тебе лучше поспешить. Я бы предложил тебе прочитать молитву, если бы действительно думал, что тебе поможет что-то в этом духе. И еще… Стреляй, пожалуйста, в сердце. Твоя голова все еще ценна для меня. Обещаю, что буду заботится о твоем теле так, как это только возможно. Уж точно лучше, чем ты сам заботился об Арнольде.
Макс не смеялся. Он стал серьезен. Старый добрый друг Макс, ты всегда знал, когда надо заканчивать шутку.
Спусковой крючок очень неудобен, если направляешь оружие на собственную грудь. Этот металлический лепесток давит на палец, мешает держать ствол ровно. Наверно, тот, кто делает пистолеты, не задумывается о таких деталях.
А потом я увидел лицо Петера. Лицо мальчишки, глядящего на меня. Наверно, похожих лиц много - и в Альтштадте, и в других городах Империи. Но именно в его глазах я вдруг прочел то, чего раньше никогда не видел.
"Госпожа, не мерещится ли мне?
Безбрежное море, дай мне мгновенье.
Мальчишка, способный лишь ненавидеть. Его глаза…
Госпожа, ты смеешься надо мной?!"
У Макса всегда было чутье, настоящее звериное чутье магильера, которое улавливало даже то, что пропускали его человеческие органы восприятия. И сейчас, еще не поняв, что происходит, но уже внутренне напрягаясь, он рявкнул:
- Что такое? Стреляй!
И тогда я просто спросил у Петера:
- Ты уверен?
- Да, - ответил он и, отделив какой-то песчинкой вечности слова друг от друга, добавил: - Это мое желание, тоттмейстер.
И впервые не добавил "господин".
Я нажал на спуск, и еще две или три крупинки вечности скатились вниз, прежде чем я ощутил в руке вибрацию проснувшейся стали. А еще мне пришлось повернуть пистолет. Совсем немного.
Выстрел у самого лица ослепил и оглушил меня. В лицо ударило нестерпимо горячим, обжигающим, нестерпимо-яркий цветок распустился передо мной и, продержавшись слишком мало, чтоб глаз мог различить его контуры, опал черной кислой пороховой гарью. В ушах звенело, мир перед глазами плыл, как после контузии, тело ощущалось механизмом, слишком запутанным и непослушным, чтобы им управлять. И еще этот запах сгоревшего пороха, от которого резко жжет в гортани.
Какое-то мгновенье я чувствовал только этот запах и был почти счастлив.
Когда я смог толком открыть глаза, все вокруг еще было озарено алыми и серыми зигзагами, но зрение быстро возвращалось ко мне. Макс по-прежнему сидел напротив меня с пистолетом в руке, но смотрел уже не на меня. А на то место, где раньше был Петер.
Мальчишка лежал на полу, неподвижный, с открытыми глазами, нелепо разбросав руки. Но его глаза уже не могли ничего и никому сказать. В груди еще дымилась дыра, просто черное обожженное отверстие не больше монеты.
"Это тебе, Госпожа. Будь для него ласковой хозяйкой".
Я отбросил бесполезный пистолет в сторону, и только тогда Макс смог открыть рот:
- Зачем, Шутник?
Он уже не паясничал. Он пытался понять.
- Зачем ты убил его?
И я ответил, хотя и в моем ответе тоже уже не было никакой нужды:
- Только так я мог исполнить его желание.
А потом я почти перестал видеть Макса, направленный на меня пистолет, стол, стены и все прочие вещи мира, разом отодвинувшиеся от меня. Мне всегда легче работается с прикрытыми глазами.
Поэтому я не видел многого из того, что происходило вокруг меня в следующие секунды. Не видел того, как шевельнулось распростертое на полу тело мальчишки. Того, которому я смог подарить лишь одно желание. Не видел торопливого и тоже напрасного выстрела Макса, как и пули, ударившей Петера в шею. Есть вещи, которые нет нужды видеть. Потому что потом их будет непросто забыть. Я никогда не увижу прыжок Петера Блюмме - то движение тела, которым он слился с Максом в одно целое. Не увижу его открытого - уже не в крике - рта. И того, чем все кончилось.
Но если есть вещи, которые можно не увидеть, возможно, удастся вычеркнуть из своей жизни и те звуки, о которых не хочешь знать? Последний крик Макса, отчаянный, переходящий в хрип. И треск его рвущейся гортани. Может быть, что-то еще.
Наверно, должен быть какой-то способ.
Пожалуйста, Госпожа…
Эпилог
Жизнь в Альтштадте идет по-прежнему. В последнее время этот город стал слишком велик для меня, и все чаще, идя по его каменным жилам, протянувшимся внутри необъятной каменной туши, я ловлю себя на мысли, что, быть может, это я за прошедшие годы сделался меньше…
Люди, которые живут в этом городе, не любят тоттмейстеров. Они не любят мертвых мышей, мертвых собак, мертвых людей - но больше всего они не любят тоттмейстеров. Они отворачиваются, когда я прохожу мимо, некоторые украдкой крестятся. Когда-то, много лет назад, я обращал на это внимание, теперь же все это кажется мне смешным.
Фрау Кеммерих умерла в том году - пневмония. Мне иногда не хватает ее, в конце концов она, кажется, была единственным человеком в Альтштадте, не боявшимся смотреть на тоттмейстера. Вместо нее дом держит ее племянница, молодая крикливая девушка, чье имя я вечно забываю. Она совершенно не умеет готовить гуляш со свининой, зато умеет накидывать мне на плечи плед, когда зябким осенним вечером я сижу у камина, и варить неплохой грог.
Мое здоровье уже не чета прежнему. Иногда мне кажется, что я превращаюсь в сущую развалину - болят старые раны, которых я даже не помню, отчаянно ноет к дождю голова, особенно раскалывается левый висок - так, точно в него тяжелым клювом долбит ворон. Но наш добрый сосед, лебенсмейстер Брилль, утверждает, что я протяну еще долго, особенно если откажусь от вина. Он считает, что у меня не в порядке печень. Этот Брилль - хитрый чешский еврей, но знает свое дело. Может быть, он и прав, может, старик Корф еще немного заставит свою Госпожу подождать. В конце концов я уже пережил трех императоров, а это что-то да значит!
Вечерами я сижу за газетой, хотя читать мне сложно, - никогда не любил чтения. С тех пор, как я вышел на пенсию, у меня много свободного времени, которое нечем занять. Мало кто из моих приятелей не представился Госпоже лично, а кто еще коптит небо - давно убрался из сырого и душного Альтштадта. Сейчас на улице редко встретишь пожилого тоттмейстера. Кто не дотянул до пенсии, кто сложил голову на плахе - тогда, в двадцать шестом году, был большой шум, и много наших ребят полегло, - кто сократил путь намеренно. Из всего "Фридхофа" я в городе остался один. Иногда я вспоминаю былые времена - все-таки старости свойственна сентиментальность - и наших ребят из полка. Но поговорить мне не с кем - две недели назад погиб Рихард Данциг, последний из "Фридхофа". Выпив три бутылки вина, он упал с лестницы и свернул себе шею. Я был на его похоронах - молча стоял, глядя в яму, куда опускали огромный лакированный гроб, и думал о том, как же не подходит этот шикарный деревянный ящик тому, кто в нем лежит. К счастью, в наше время имперская казна еще оплачивает похороны магильеров по высшему разряду. Данцига хоронили в его тоттмейстерском мундире, но он так усох, что казался облаченным в чужую одежду.
У нынешних тоттмейстеров мундиры нового образца, не синие, как раньше, а светло-серые, без эполетов. И на них уже никогда не появится шеврон "Фридхофа" - полк был расформирован много лет назад, на смену ему пришли другие, в которых служат другие люди - и лишь Смерть, наша покровительница, осталась все той же. Есть вещи, которые не меняются.
Жандармы относятся ко мне с почтением. Они козыряют мне, когда я бреду по улице, даже предлагают помощь. Жандармы сейчас ходят без палашей, у них короткие тонкие сабли, и мне всегда смешно, когда я гляжу на них. Такой саблей едва ли можно отрубить руку, что уж говорить о большем… У них теперь тоже другой начальник - фон Хаккля убили в двадцать седьмом году, уже после революции, даже не роялисты, а какой-то выживший из ума бомбист.
Когда мне надоедает сидеть дома, я выбираюсь наружу и, бывает, по полдня брожу старыми улочками. Некоторые из них дарят мне воспоминания, а некоторые - лишь безмолвный коридор из одного места в другое, коридор вроде человеческой жизни. Я сажусь на скамейки и думаю, щурясь на солнце. Думаю о каких-то ерундовых мелочах, и мысли мои прыгают, как объевшиеся дряхлые воробьи в пыли у моих ног.
Но я никогда не бываю в полном одиночестве - в пыльном ли переулке или в душном трактире, за моей спиной всегда стоит человек. Он небольшого роста, оттого его часто не замечают другие. Когда я иду, он бредет следом, но никогда меня не обгоняет. Иногда он кажется моей тенью, и сходство это дополняется тем, что он всегда молчит. Иметь рядом с собой молчаливого спутника - услада для старика. Когда мы останавливаемся, я рассказываю ему, что взбредет в голову ведь старости свойственна болтливость. Рассказываю о пашнях Франции, о лугах Лотарингии, о том, каким может быть рассветное небо Италии. Я вспоминаю грохот ядер и черные пороховые цветы, рождающиеся из земли. Он не прерывает меня - и тогда, увлекаясь, я начинаю вспоминать людей, которых уже нет: и Карла Даница, и Людвига фон Зикингена, и Ханса Шпильке, и Клауса Додеркляйна, и Виктора, и Рихарда Данцига… Тоттмейстеров ушедшей эпохи, верных слуг своей Госпожи. Я могу говорить часами, до самого вечера, но ему никогда не надоедает слушать меня.
А что еще надо старику?..