Он прислушался с застывшей улыбкой, правой рукой касаясь ширмы. Из темноты к нему приблизились быстрые шаги. Он обернулся и растопырил руки.
- Попалась! - крикнул он. - Посмотрим, которая попалась. Уж не цыганка ли?
Но ему пришлось долго попусту махать руками, а тем временем стихли даже малейшие шорохи.
- Ничего, - сказал он, словно не сомневаясь, что из темноты его слушают. - Можно и подождать. Я вижу, вы еще не поняли, с кем имеете дело. Смотрите, потом будете жалеть. Я бы вас поучил игре на рояле. Обогатил бы вашу музыкальную культуру. Объяснил бы вам "Песни" Шумана. Что это за прелесть! - воскликнул он с чувством. - Что за божественная музыка!
Жара между тем ощутимо усилилась, и ему пришлось смахнуть пот со лба рукавом туники. В полном замешательстве он двинулся влево, цепляясь за бесконечную ширму. По временам останавливался и напрягал слух, потом пускался дальше, прибавляя шагу.
- Черт меня дернул связаться с девчонками! - вдруг вспылил он, приходя в ярость. - Пардон! Я сказал "девчонки" из деликатности. Хватит церемоний. Вы прекрасно знаете, кто вы такие. Цыганки, вот вы кто. Невежество. Никакой культуры. Хоть одна из вас знает, где находится Аравия? Хоть одна из вас слышала о полковнике Лоуренсе?
Ширма тянулась и тянулась, и чем дальше, тем невыносимей делалось пекло. Он скинул с себя тунику и, со злостью утершись ею, перебросил через голое плечо, как полотенце. В который раз нащупывая ширму, он наткнулся, против ожидания, на гладкую прохладную стену и прильнул к ней, раскинув руки. Он простоял так долго, переводя дух, потом медленно, впритирку поволочился вдоль стены. Через некоторое время он обнаружил, что обронил тунику, и, поскольку нечем стало промокать обильный пот, решил пустить в дело шаровары. Но стоило ему вылезти из штанин, как он почувствовал на плече чье-то прикосновение и с коротким криком метнулся в сторону.
- Пропустите! - завопил он. - Пропустите, кому говорят!
И снова кто-то или что-то, существо или предмет, он не взялся бы определить, коснулось его лица, плеч, и тогда он занял оборону, вслепую размахивая над головой шароварами. Жара донимала его все сильнее, пот струйками стекал по щекам, дыхание перехватывало. От одного слишком резкого взмаха шаровары вырвались у него из рук и улетели далеко в темноту. Гаврилеску мгновенье постоял, судорожно сжимая пальцы в кулак, как будто надеясь, что это ошибка и что шаровары еще можно удержать. Он вдруг осознал свою наготу и съежился, упал на четвереньки, пригнув голову, словно бегун перед стартом.
Дальше он продвигался ползком, шаря руками по ковру, теша себя надеждой найти шаровары и поминутно натыкаясь на предметы, распознавание которых давалось с трудом: то, что он принимал поначалу за пузатый сундучок, оказывалось тыквой огромных размеров, завернутой в шаль; диваны при тщательном ощупывании превращались в бельевые корзины, нагруженные газетами, а их подушки и валики - то ли в мячи, то ли в чехлы от зонтиков, набитые опилками; впрочем, разбираться было некогда: под руку попадались все новые предметы, которые приходилось ощупывать. Иногда на пути возникала тяжелая мебель, и Гаврилеску благоразумно полз в обход, потому что не видел ее истинных габаритов и боялся опрокинуть на себя.
Он не знал, сколько времени провел в пути вот так, на карачках и по-пластунски. От мысли найти в потемках шаровары он отказался. Что досаждало ему больше всего, так это духота. Точно его занесло на чердак крытого жестью дома в разгар послеполуденного зноя. Ноздри обжигало раскаленным воздухом, и предметы вокруг заметно нагревались. Он был мокрый как мышь и то и дело устраивал привалы: падал на ковер, разбрасывая руки, и лежал, как распятый, пыхтя и отдуваясь.
Один раз он даже задремал и очнулся от неожиданного дуновения, как будто где-то открыли окно, впуская ночную сырость. Но очень скоро он распознал, что это веет чем-то другим, не имеющим подобия, неназванным, и мороз прошел у него по коже, остудив капли пота. Что было после, он не помнил. Он испугался собственного крика и обнаружил, что опрометью несется в темноте, налетая на ширмы, сшибая зеркала и множество мелких вещиц, прихотливо разложенных по коврам; временами он спотыкался и падал, но быстро вскакивал и снова наддавал ходу. Потом он заметил, что стал перепрыгивать через сундуки и огибать зеркала и ширмы, и по этому признаку понял, что достиг зоны, где мрак рассеялся и возможно различать контуры предметов. Он вылетел в коридор, в дальнем конце которого, на необыкновенной высоте, манило светом летнего заката окно. В коридоре было жарко сверх всякой меры. Он останавливался все чаще, тылом ладони смахивая пот со лба, со щек. Дыхания не хватало, сердце колотилось на разрыв.
Почти у самого окна путь ему преградили устрашающие звуки: голоса, смех, шум отодвигаемых стульев, словно бы целое общество вставало из-за стола и направлялось прямиком в его сторону. Он увидел себя: голый, тощий, кожа да кости - когда он успел так отощать? И при этом - что за новости - с безобразно обвислым животом! Времени отступать не было. Он ухватился за первую попавшуюся портьеру и попытался ее сорвать. Он чувствовал, что портьера вот-вот поддастся, и, упершись коленями в стену, всей тяжестью откинулся назад. И тогда произошло что-то странное. Портьера начала сама, со всевозрастающей силой, тянуть его на себя, и минуту спустя он уже был прижат к стене. Как ни пытался он высвободиться, бросив ее, выпустив из рук, все было напрасно, и очень скоро она связала его, туго обвила со всех сторон, накрыла с головой. Снова стало темно и нестерпимо душно. Гаврилеску понял, что долго не выдержит. Задыхаясь, попробовал крикнуть, но горло было сухое, одеревенелое, и звуки глохли, как в войлоке.
Он услышал голос который показался ему знакомым:
- А дальше, барин? Говори, что дальше.
- Что говорить? - прошептал он. - Все. Я вам все сказал. Мы с Эльзой приехали в Бухарест. Денег не было. Я стал давать уроки музыки…
Он приподнял голову с подушки и увидел старуху. Она сидела у столика и держала на весу кофейник, собираясь снова наполнить чашки.
- Нет, благодарствую, мне больше не надо! - удержал он ее, выставив руку. - С меня на сегодня хватит. Боюсь, что не буду спать ночью.
Старуха налила себе и опустила кофейник на уголок стола.
- Ну а дальше? - настаивала она. - Что делали? Что было?
Гаврилеску надолго задумался, обмахиваясь шляпой.
- Дальше мы стали играть в прятки, - заговорил он несколько другим тоном, построже. - Конечно, они не знали, с кем имеют дело. Я серьезный человек, преподаватель музыки. Я зашел сюда с чисто познавательной целью. Меня интересует все новое, неизведанное. Артистическая натура! Я сказал себе: "Гаврилеску, вот случай расширить свой кругозор". Я не думал, что меня втянут в наивные детские игры. Вообразите, вдруг я сказался совершенно голым и услышал голоса, я был уверен, что с минуты на минуту… Нет, вы только вообразите…
Старуха покачала головой и пригубила кофе.
- Уж как мы твою шляпу искали, - сказала она. - Обыскались, девушки весь дом перевернули, пока нашли.
- Да, я виноват, признаю, - продолжал Гаврилеску. - Я не подумал, что, если не угадаю, кто из них кто, при свете, придется бегать за ними и ловить их в потемках. Меня не предупредили. И, повторяю, когда я оказался совершенно голым и почувствовал, что портьера завивает меня как смертные пелены, даю вам слово чести, она запеленала меня как в саван…
- Уж как мы намаялись, пока тебя одели, - сказала старуха. - Ты никак не давался…
- Я вам говорю, эта портьера меня запеленала как в саван, захлестнулась вокруг меня и запеленала так туго, что я не мог вздохнуть. А тут еще жара! - повысил он голос, сильнее махая шляпой. - Удивляюсь, как это я не задохнулся!
- Жара, жара, - подтвердила старуха.
В ту же секунду издали донеслось громыханье трамвая. Гаврилеску приложил руку ко лбу.
- Ах! - вздохнул он, тяжело поднимаясь с дивана. - Как летит время. Я заговорился, то да се, а ведь мне надо еще поспеть на Преотесскую. Представляете, я забыл папку с нотами. Я уже раз говорил себе сегодня: "Внимание, Гаврилеску, а то прямо как… прямо как…" Да, я сказал себе что-то в этом роде, точно уже не помню…
Он пошел было к двери, но вернулся и, слегка поклонясь, изобразил прощальный привет шляпой.
- Очень приятно было познакомиться.
Снаружи его ждала досадная неожиданность. Хотя солнце зашло, духота стояла хуже чем в послеполуденные часы. Гаврилеску снял пиджак, перекинул через плечо и, старательно обмахиваясь шляпой, пересек двор и вышел за ворота. Отдалившись от тенистой ограды, от деревьев, он погрузился в горячие испарения мостовой, в запах пыли и расплавленного асфальта и зашагал, ссутулясь, удрученный, глядя под ноги. На остановке никого не было. Ему пришлось голосовать, чтобы трамвай подобрал его.
Вагон был пуст, и все окна стояли настежь. Он занял место напротив юноши в одной рубашке и, завидя приближающегося кондуктора, полез за кошельком с мелочью. Тот нашелся, вопреки ожиданию, быстрее обычного.
- Невиданная жара! - воскликнул он. - Даю вам слово чести, хуже чем в Аравии. Не знаю, говорит ли вам что-нибудь имя Лоуренс, полковник Лоуренс?..
Юноша взглянул на него с рассеянной улыбкой и отвернулся к окну.
- Который может быть час? - спросил Гаврилеску кондуктора.
- Пять минут девятого.
- Вот беда! Я застану их за ужином. Они могут подумать, что я нарочно вернулся так поздно, чтобы подгадать к ужину. Вы понимаете, мне не хотелось бы, чтобы они подумали, будто я… Вы понимаете… С другой стороны, если я скажу, где я был, мадам Войтинович - особа любопытная, она меня продержит с расспросами до полуночи.
Кондуктор улыбнулся и подмигнул юноше.
- А вы скажите мадам, что были у цыганок, вот увидите, она вас ни о чем не спросит…
- Ах нет, это невозможно. Я ее хорошо знаю. Она дама любопытная. Лучше я ничего не скажу.
На следующей остановке вошла компания молодых людей, и Гаврилеску пересел поближе к ним, чтобы лучше слышать разговор. Улучив, по его мнению, подходящий момент, он выставил вперед руку.
- Разрешите, я вам возражу. Я преподаю, с позволения сказать, музыку, но я был создан для другого…
- Улица Преотесская, - раздался голос кондуктора, и он, вскочив и откланявшись, поспешно пересек вагон.
Он побрел потихоньку, обмахиваясь шляпой. Перед домом 18 остановился, поправил галстук, провел рукой по волосам и вошел. Медленно поднялся на второй этаж и, набравшись духу, позвонил долгим звонком. Тут его нагнал юноша, с которым он ехал в трамвае.
- Какое совпадение! - удивился Гаврилеску, видя, что юноша направляется к той же двери.
Дверь распахнулась, и в проеме встала женщина, еще молодая, но с бледным увядшим лицом. На ней был фартук, в руке - баночка с горчицей. При виде Гаврилеску она нахмурила брови.
- Что угодно? - спросила она.
- Я забыл свою папку, - робко начал Гаврилеску. - Мы заговорились, и я забыл. У меня были дела в городе, и я не мог вернуться раньше.
- Не понимаю. Какую еще папку?
- Если они сели за стол, не надо их беспокоить, - торопливо продолжал Гаврилеску. - Я знаю, где я ее оставил. Там, подле рояля.
Он попытался боком протиснуться мимо, но женщина не двинулась с места.
- Кого вам надо, милостивый государь?
- Госпожу Войтинович. Я - Гаврилеску, учитель Отилии. Не имел чести до сих пор с вами познакомиться, - добавил он вежливо.
- Вы ошиблись адресом, - сказала женщина. - Это дом восемнадцать.
- Позвольте, - с улыбкой возразил Гаврилеску. - Я посещаю эту квартиру пять лет. Я, можно сказать, член семьи, я бываю здесь три раза в неделю…
Юноша слушал их разговор, прислонясь к стене.
- Как, вы говорите, ее зовут? - вмешался он.
- Госпожа Войтинович. Она доводится тетушкой Отилии, Отилии Панделе.
- Здесь таких нет, - заверил его юноша. - Здесь живут Джорджеску. Вот эта дама - жена моего отца, урожденная Петреску…
- Будь добр, веди себя прилично, - отрезала женщина. - Приводишь тут в дом всяких…
И, круто повернувшись, ушла в глубь коридора.
- Прошу прощенья за эту сцену, - сказал юноша, пытаясь улыбнуться. - Это третья жена моего отца. На ее плечах - ошибки предыдущих браков. Пятеро братьев и одна сестра.
Гаврилеску слушал его в волнении, обмахиваясь шляпой.
- Сожалею, - сказал он. - Искренне сожалею. Я не хотел ее огорчить. Правда, я выбрал неподходящее время. Люди ужинают. Но, видите ли, у меня завтра утром урок на Дялул-Спирий. Мне понадобится папка. Там Черни, вторая и третья тетрадь, ноты с моими личными пометками на полях. Поэтому я всегда ношу их с собой.
Юноша смотрел на него, все еще улыбаясь.
- Я, кажется, непонятно выразился, - произнес он. - Я хотел сказать, что здесь живем мы, семья Джорджеску! Уже четыре года.
- Это невозможно! - воскликнул Гаврилеску. - Я был здесь каких-нибудь несколько часов тому назад, я давал урок Отилии с двух до трех. Потом побеседовал с госпожой Войтинович…
- В доме восемнадцать, второй этаж, по улице Преотесской? - явно подначивая, спросил юноша.
- Именно. Я прекрасно знаю этот дом. Могу сказать вам, где стоит рояль. Я проведу вас к нему с закрытыми глазами. Он в гостиной, у окна.
- У нас нет рояля, - возразил юноша. - Попытайте счастья этажом выше. Хотя, уверяю вас, и на третьем этаже вы таких не найдете. Там живет капитанское семейство, Замфиры. Может быть, на четвертом? Мне очень жаль, - добавил он, видя, что Гаврилеску слушает его в испуге, все судорожнее махая шляпой. - Я был бы не прочь иметь соседкой некую Отилию.
Гаврилеску постоял в нерешительности, испытующе глядя юноше в глаза.
- Благодарю вас, - выдавил он наконец. - Я попытаюсь и на четвертом. Хотя даю вам слово чести, что в три с четвертью пополудни я находился здесь, - и он твердой рукой указал на коридор.
Он стал подниматься по лестнице, тяжело дыша. На четвертом этаже, прежде чем позвонить, долго отирал пот с лица. Раздались семенящие шажки, и дверь открыл мальчуган лет пяти-шести.
- Ах! - воскликнул Гаврилеску. - Боюсь, что я ошибся. Я ищу госпожу Войтинович…
- Госпожа Войтинович жила на втором этаже, - любезно сообщила молодая женщина, показавшаяся за спиной мальчугана. - Но она уехала в провинцию, насовсем.
- Давно она уехала?
- О да, давно. Осенью будет восемь лет. Она уехала сразу, как Отилия вышла замуж.
Гаврилеску потер лоб, потом взглянул женщине в глаза и улыбнулся сколько мог учтивее.
- Я думаю, тут какое-то недоразумение, - сказал он. - Я говорю про Отилию Панделе, лицеистку шестого класса, племянницу госпожи Войтинович.
- Я их обеих хорошо знала, - кивнула женщина. - Когда мы сюда переехали, Отилия только-только обручилась, это было после той истории, ну, сами понимаете, с майором. Госпожа Войтинович не давала согласия, и правильно делала, слишком большая была разница в возрасте. Отилии и девятнадцати не исполнилось, совсем девочка. Слава Богу, она встретила этого Фрынку, инженера Фрынку, не может быть, чтобы вы о нем не слышали.
- Фрынку? - повторил Гаврилеску. - Инженер Фрынку?
- Ну да, изобретатель. О нем и в газетах писали…
- Изобретатель Фрынку, - протянул Гаврилеску. - Это любопытно. - Погладил мальчугана по головке и, слегка поклонившись, добавил: - Прошу меня простить. Вероятно, я ошибся этажом.
Юноша курил и поджидал его, прислонясь к двери.
- Узнали что-нибудь? - спросил он.
- Дама с верхнего этажа утверждает, что она вышла замуж, но я вас уверяю, это недоразумение. Отилии нет еще семнадцати, она в шестом классе лицея. Мы беседовали сегодня с госпожой Войтинович, затронули массу вопросов, и она мне ничего не сказала.
- Интересно…
- Более чем интересно, - подхватил Гаврилеску, осмелев. - Поэтому, даю вам слово чести, я ничему не верю. Но, в конце концов, что тут настаивать? Ясно, что это недоразумение… Я лучше зайду завтра утром…
И, кивнув на прощанье, он стал решительно спускаться по лестнице.
"Гаврилеску, - прошептал он, оказавшись на улице, - внимание, ты распустился. Голова стала дырявая. Путаешь адреса…" Как раз подходил трамвай, и он прибавил шагу. Только усевшись у открытого окна, он начал ощущать легкое движение воздуха.
- Наконец-то! - воскликнул он, обращаясь к сидящей напротив даме. - А то прямо как… - Но заметил, что не знает, как кончить фразу, и смущенно улыбнулся. - Да, - начал он сызнова, немного погодя. - Я давеча говорил одному знакомому, что прямо как в Аравии. Полковник Лоуренс, если вы о таком слышали…
Дама, не отрываясь, глядела в окно.
- Теперь час-другой, - переменил тему Гаврилеску, - а там и ночь. Я хочу сказать, стемнеет. Ночная свежесть. Наконец-то… Можно будет дышать.
Кондуктор выжидательно остановился перед ним, и Гаврилеску принялся рыться в карманах.
- После полуночи можно будет дышать, - обратился он к кондуктору. - Какой длинный день! - добавил он, нервничая, что роется слишком долго. - Сколько перипетий!.. Уф, слава Богу! - воскликнул он, извлекая на свет бумажник.
- Не пойдет! - сказал кондуктор, возвращая ему сотенную. - Обменяйте в банке.
- А что с ней такое? - удивился Гаврилеску, вертя бумажку в руках.
- Изъяты из обращения год назад, вот что. Обменяйте в банке.
- Любопытно! - протянул Гаврилеску, внимательнейшим образом изучая банкноту. - Сегодня утром она была хороша. И у цыганок их принимают. У меня было еще три таких, и у цыганок их прекрасно приняли…
Дама слегка побледнела и, демонстративно поднявшись, перешла в другой конец вагона.
- Не надо было говорить о цыганках при даме, - попенял ему кондуктор.
- Но все же говорят! - защищался Гаврилеску. - Я три раза в неделю езжу этим трамваем и даю вам слово чести…
- Да, правда, - перебил его один из пассажиров. - Мы говорим, но не при дамах. Это вопрос приличия. Особенно сейчас, когда они придумали завести иллюминацию. Да, да, муниципалитет уже дал согласие; они устроят иллюминацию в саду. Я, в общем-то, человек без предрассудков, но огни вокруг подобного заведения считаю провокацией.
- Любопытно, - заметил Гаврилеску. - Я ничего не слышал.
- Газет не читаете, - вмешался другой пассажир. - Позор! - воскликнул он, повышая голос. - Как только дозволяют!
Несколько человек обернулись, и под их укоризненными взглядами Гаврилеску опустил глаза.
- Поищите, может быть, у вас есть другие деньги, - предложил кондуктор. - Если нет, придется сойти.
Весь красный, не смея поднять глаз, Гаврилеску снова полез в карманы. К счастью, кошелек с мелочью оказался сверху, среди платков. Гаврилеску отсчитал, сколько положено, и подал кондуктору.
- Вы мне дали только пять лей, - сказал кондуктор, суя ему под нос ладонь с монетами.
- Да, до Вама-Поштей.
- Все равно докуда, билет стоит десять лей. На каком вы, сударь, свете живете? - начал распаляться кондуктор.
- Я живу в городе Бухаресте, - парировал Гаврилеску, с достоинством поднимая глаза. - И езжу трамваем по три-четыре раза на дню, и делаю это в продолжение многих лет, и всегда я платил пять лей…
Почти весь вагон с интересом следил теперь за их спором. Некоторые даже подсели ближе. Кондуктор раз-другой подбросил монеты на ладони, потом пригрозил:
- Если вы не хотите доплатить, я вас ссажу на первой же остановке.