Глеб всегда недолюбливал тещу из-за ее удивительной проницательности. А приехав в далекое село на похороны, узнал, что здесь ее считали колдуньей и не на шутку побаивались. Ему, столичному психологу, посмеяться бы над сказками о местечковых ведьмах, но теперь уж не до смеха… Прямо из гроба украдена поминальная свеча, из дома усопшей исчезает старинная книга магии, да еще эти жуткие сны… Кто-то всерьез решил занять место умершей ведьмы, и Глеб, едва не потерявший жену в страшной аварии, понимает: того, кто это начал, остановить будет непросто…
Содержание:
Пролог 1
Часть 1 1
Часть 2 39
Справка 68
Примечания 68
Сергей Пономаренко
Седьмая свеча
© Пономаренко С. А., 2016
© Shutterstock.сom / Lario Tus, AlxYago, Maksim Shirkov, обложка, 2017
© Книжный Клуб "Клуб Семейного Досуга", издание на русском языке, 2017
© Книжный Клуб "Клуб Семейного Досуга", художественное оформление, 2017
Милый друг, вы наивны! Самое современное ружье ночью в саванне не гарантирует того, что через мгновение вы из охотника не превратитесь в жертву. В этом глубокий смысл жизни: заглатывая кого-либо, не забудь оглянуться назад – может, и тебе уготовано тепленькое местечко в чьем-то желудке.
Из африкано-полтавских побасенок
Пролог
Первая четверть Луны, после полуночи
Мягкий свет от множества свечей, расставленных вдоль стен, отражался от них, расплываясь, преломляясь в замкнутом пространстве, обволакивая две странные фигуры в белых балахонах. В узком длинном помещении, насыщенном запахами ладана и расплавленного воска, находились две высокие женщины, старая и молодая, лица которых были едва различимы в полумраке.
– Ты действительно этого хочешь, и сердце не будет помехой в исполнении твоего желания? – спросила женщина постарше властно, но в то же время с нотками боли в голосе.
– Старое негодное платье сжигают, а в новом норовят побыстрее покрасоваться. Ведь ты сама много раз проходила через это… – Молодая женщина улыбнулась.
– С возрастом становятся мудрее и в прошлом видят множество ошибок, которых ранее не замечали, – возразила старшая.
– Нет, – не согласилась молодая. – Смиреннее. Ошибок в прошлом нет. Когда ты их совершаешь, ты другая, не та, которая вдруг замечает их и начинает анализировать. Просто со временем мы меняемся: прогибаемся там, где раньше не гнулись, становимся нетерпимее, где раньше прощали. – Она насторожилась. – Зачем ты спрашиваешь? Все уже решено! Сегодня заключительный приворот, он станет мягким как воск, и я вылеплю из него все, что захочу.
– Воск прилипает к рукам.
– Но его легко соскоблить.
– Ты разжигаешь пламя, которое может опалить и тебя. Трудно возбудить любовь, еще труднее в нужный момент ее погасить. Неразлучные подруги – любовь и ревность, антипод любви – ненависть. Это страшные разрушительные силы, если выходят из-под контроля. Что ты будешь делать, когда решишь, что тебе это уже не нужно? Ведь все имеет свое начало и свой конец.
– Что делают со свечой, когда не требуется ее огонек? Ее гасят, а ненужный огарок выбрасывают. Мне непонятна твоя нерешительность! Приступим?
– Твоя жизнь – тебе решать.
Старшая женщина достала из корзинки, находящейся у ее ног, маленького черного котенка и омыла его в глиняной миске, стоящей на резной деревянной тумбочке. Котенок слабо запищал, но не пытался вырваться. Когда его окуривали ладаном, он чихнул. Старшая женщина произнесла:
– Всемогущий вечный Боже! Самодержец земли! Очисти и освяти Своей доблестью эту жертву, чтобы истекающая из нее кровь была Тебе приятна, так как Твоей милостью я имею власть по своему желанию убить ее или оставить жить. Ниспошли же Свое благословение жертве. Аминь.
Молодая женщина, достав из тумбочки длинный нож, быстро резанула котенка по горлу, и тот захлебнулся кровью. Приняв тельце в свои руки, она окропила комнату кровью по четырем углам, немного крови спустила в ту миску, в которой омывала котенка, и вода окрасилась в бледно-розовый цвет.
Старшая продолжила:
– Всемогущий милосердный Бог Моисея, Бог Авраама, Бог Иакова! Освяти это место и очисти его пролитием крови этой чистой жертвы, а вы, ангелы и духи, придите и соберите кровь, чтобы преподнести ее высшему Богу. Аминь.
Молодая достала лоскут кожи, на котором было что-то написано, поцеловала его и сказала:
– Мельхидаэль, Барехас.
Она положила лоскут на землю, старшая женщина стала на него правой ступней, а потом опустилась на левое колено и быстро зашептала:
– Кланяюсь тебе и умоляю, прекрасная Луна и восхитительная звезда, заклинаю светом огня, находящегося у меня в руках, воздухом, мною вдыхаемым, воздухом, находящимся во мне, землею, на которой я стою; заклинаю именем Князя духов, первенствующего на тебе под неизреченным именем ОН, все создавшего, и тобою, прекрасный ангел Габриэль, вместе с князем Меркурием, Михаэлем и Мельхидаэлем; вновь заклинаю вас всеми именами Бога, чтобы вы прислали осаждать, мучить, терзать тело, душу, дух и все пять чувств, чтобы он пришел ко мне исполнить мою волю; чтобы ни к кому не привязался в мире, кроме меня. Если он будет равнодушен ко мне, то чтобы он страдал, мучился и терзался. Идите скорее, Мельхидаэль, Барехас, Хазель, Фириэль, Мильха и все прочие, заклинаю вас именем Бога живого – пришлите его ко мне немедленно исполнить мою волю. А я обещаю вас удовлетворить.
Закончив, она тяжело поднялась, словно это заклинание забрало у нее все силы, достала из тумбочки и поставила на кожаный лоскут более темную, чем остальные, свечу и зажгла ее.
– Теперь он твой, и только смерть разлучит вас. Его смерть! – устало сказала старшая женщина.
Молодая не ответила – она неотрывно смотрела на огонек свечи и что-то тихо шептала.
Часть 1
1
Деревянные ворота, покрашенные в веселый зеленый цвет, были открыты настежь, и Глеб, не останавливаясь, въехал прямо во двор. Он вспомнил, как теща не разрешала ему заезжать во двор, заросший бархатистой травкой, поучала, что нельзя ездить на машине по живому. К своему удивлению, он увидел, что, несмотря на позднюю осеннюю пору, когда у деревьев уже позолотилась листва, трава все еще имела темный, бутылочно-зеленый цвет, лишь кое-где слегка тронутый желтизной. Сморщенное в осеннем насморке небо, словно старушка-плакальщица, которая никак не может разразиться слезами скорби по отошедшим в мир иной, вызывало желание поскорее дожить до следующего лета, жгучую потребность в тепле огня и солнца.
Несмотря на вероятность близкого дождя, во дворе были поставлены длинные, потемневшие от времени столы из некрашеных досок и такие же лавки, казавшиеся грубыми и нелепыми рядом с ухоженным, свежевыкрашенным домиком. Столь контрастное сочетание объяснялось необычайным событием, имеющим только одну первопричину – отсутствие хозяйки. Глеб узнал о случившемся из утреннего разговора по телефону. Ему до сих пор не верилось, что эта высокая, худощавая и моложавая для своих лет женщина – старухой ее никак нельзя было назвать – вдруг отправилась в свое последнее путешествие, и теперь где-то рядом парит ее неугомонная душа, возмущаясь беспорядками, возникшими за время столь непродолжительного отсутствия хозяйки дома.
Неожиданно рядом раздались странные звуки, заставившие Глеба вздрогнуть, – это Ольга, его жена, удивительно спокойно воспринявшая известие о смерти матери, только теперь начала всхлипывать, а затем зарыдала. Высокая, спортивного сложения, страстная любительница мини-юбок, с задиристо рассыпающейся копной рыжих волос, обрамляющих продолговатое лицо с изящным носиком, вызывающе-дерзким взглядом зеленых глаз, Оля ни при каких обстоятельствах не теряла самообладания, но сейчас в одно мгновение неузнаваемо изменилась, как-то поблекла и съежилась. Когда она, внезапно постаревшая, сгорбившаяся, судорожно содрогаясь в плаче, кутаясь в черный платок, выходила из машины, в ней было трудно узнать спокойную молодую двадцатидевятилетнюю женщину, которая всю дорогу слушала развлекательные передачи радио "Европа-плюс". Во дворе ее окружили несколько пожилых женщин, и их причитания слились в скорбном хоре, оплакивающем безвременно ушедшую бабу Ульяну.
"Почему безвременно? Дожила до восьмидесяти лет, мне бы достичь этого рубежа", – подумал Глеб и начал разгружать багажник. Женщины как по команде перестали причитать, подошли ближе и с любопытством разглядывали быстро растущую гору пакетов и сумок с продуктами. Ольга, снова спокойная и рассудительная, деловито распоряжалась, показывала, куда нести овощи, куда мясо, а куда рыбу. Глеб вошел в дом. Там набилось много народу, в основном это были женщины среднего возраста и старше. В комнате царил полумрак – окна были плотно закрыты ставнями, и только с десяток свечей разгоняли темноту. Пахло расплавленным воском и еще чем-то удушающим, от чего першило в горле и хотелось прокашляться. Ульяна, мать Оли (отчество ее за два с половиной года супружества Глеб так и не запомнил), лежала в большой проходной комнате на диване. Тонкие черты ее слегка смуглого лица, при жизни энергичного, как бы еще больше заострились, и тем не менее лицо стало мягче, просветлело. С последней их встречи волосы заметно поредели, стала пробиваться седина. Спокойствие, бесконечное спокойствие вечности исходило от нее.
Глеб неуклюже перекрестился, увидев, что так сделала вошедшая с ним женщина в темном цветастом платке. Крещеный в младенчестве, с годами Глеб стал бывать в церкви лишь на Пасху, чтобы освятить пасхальный кулич и покрашенные яйца, видя в этом некую традицию, не придавая этому особого значения. Ему вспомнились домашние напутствия Ольги: "Ты едешь на мою родину. В селе каждое слово, жест – все толкуется людьми и имеет значение. Веди себя как окружающие, не выделяйся. Это похороны моей мамы, и я хочу, чтобы они прошли по-человечески. Чтобы о них потом не судачили соседи, не перемывали нам косточки!" Сейчас он ощущал себя сапером на заминированном поле.
У изголовья дивана стояла маленькая рыженькая колобкообразная женщина и громко причитала, беспрерывно теребя концы повязанного на голове покойницы цветного платка. Глеб попробовал сосредоточиться на мыслях об усопшей, но это ему не удалось. Так случилось, что с тещей за два года, прошедшие после свадьбы, он виделся всего несколько раз, их приезды сюда обычно заканчивались ссорами с женой. Нет, теща не была сварливой женщиной, но очень властной. Дом содержала в чистоте, хозяйство – в порядке, со всем справлялась сама, без мужчины. Отец Оли умер очень давно. Осталась его фотография – мужчина средних лет с широко открытыми глазами, в темном двубортном пиджаке в полоску. У тещи были черные пронзительные глаза и, несмотря на возраст, черные волосы, собранные в пучок на затылке, в которых Глеб лишь сейчас заметил седину. Она не походила на забитую сельскую старушенцию, одевалась по-городскому, здраво и умно рассуждала о многом, имела привычку во время разговора смотреть собеседнику в глаза не мигая, пристально, словно стремясь вывернуть его наизнанку. В свой первый приезд он попытался выдержать ее взгляд, а ей словно именного этого и надо было. Своеобразная дуэль длилась несколько минут, в течение которых она монотонно рассказывала о сельских буднях, как вдруг неожиданно прервала свое повествование и обратилась к нему: "Глебушка, а у тебя с той рыжей и щербатой когда закончится? Ты же в законном браке с Олечкой. И женщина та вроде бы замужняя?"
У Глеба похолодело в груди, так как он сразу понял, о ком идет речь, – о Зинке из соседнего отдела, имеющей длинные рыжие волосы, выдающихся размеров грудь и небольшую щербинку между зубами "а-ля Пугачева". "Но как старая карга об этом дозналась, будучи в селе за семьдесят километров от нашего дома и ни разу у нас не побывав?" – всполошился он. Тогда он попытался обратить все в шутку, но Оля восприняла слова матери серьезно и стала допрашивать его с пристрастием. После этого он старался не испытывать судьбу – не встречаться взглядом с тещей, но та провоцировала его на это, и в итоге многое тайное становилось явным, после чего следовала семейная ссора. Тогда он решил больше не ездить к теще. Ее немигающий, парализующий взгляд он мысленно сравнивал со взглядом кобры.
Задумавшись, Глеб не заметил, как в комнату вошла Оля, и теперь она рыдала, склонившись на грудь матери. Кто-то принес табурет, и ее усадили возле гроба. Приход Оли воодушевил рыженькую старушку-плакальщицу, и она стала особенно усердно, с надрывом, причитать, за несколько минут едва не доведя Олю до истерики. Глебу было жаль жену, но он не решался подойти к ней, чтобы увести от гроба матери. Раздался громкий шепот, который ветерком пронесся по комнате: "Певчие идут! Певчие идут!"
Три старушки в темных одеждах, преисполненные достоинства, важно прошествовали сквозь людскую толпу, словно и не было никого в комнате. Их белые строгие лица, оттеняемые черными платочками, при изменчивом свете свечей казались восковыми и будто парили в пространстве, создавая ощущение явившихся взорам душ умерших. Они словно прошли строгий отбор по росту и телосложению – настолько были похожи. Сменив у изголовья растаявшую в темноте плакальщицу и будто повинуясь невидимому дирижеру, они все в один и тот же миг запели псалом. Несмотря на то что пели в один голос, их голоса сохраняли индивидуальность и переплетались, то сливаясь, то вновь расходясь. Мелодия слов без музыки завораживала не смыслом, а именно звучанием и уносила мысли в неизвестность, далеко-далеко, откуда не было возврата. И тогда зазвучал в полную силу более высокий голос средней старушки, поражая своей чистотой, заставляя осознать бренность человеческого существования. Пение гармонировало со все более сгущающейся темнотой, молчаливой толпой присутствующих, крохотными огоньками свечей и даже с запахами увядающих, но еще живых цветов, воска, ладана и человеческого пота.
Глеб почувствовал, как его тронули за рукав. Женщина в непременном черном платочке и неузнаваемая в темноте, знаками показала, чтобы он следовал за ней. На улице совсем стемнело, но над входной дверью горела лампочка и потому здесь было светлее, чем в только что покинутой комнате. Свежий воздух и холод вывели Глеба из состояния отрешенности, в котором он неосознанно пребывал все это время. Глеб даже потряс головой, чтобы полностью выйти из этого состояния.
– Ой, извините! Я подумала, что вы с дороги и вам надо бы поесть и отдохнуть. В хате Ульяны это невозможно – там певчие будут петь до полуночи, а потом останутся только близкие для прощания с покойной, на всю ночь. По нашим поверьям, нельзя покойника оставлять одного до тех пор, пока его тело не будет предано земле.
– Я вроде бы тоже родственник, – мужественно сознался Глеб, в глубине души не желая провести ночь в одной комнате с покойницей.
– Да, конечно, – торопливо согласилась женщина, в которой Глеб наконец узнал соседку Маню, приносившую в дни их прошлых наездов молоко по утрам, – но обычно остаются дети покойника и бабы. Если вы хотите, то, конечно, можете остаться.
– Нет-нет, – поспешно отозвался Глеб и, чтобы его правильно поняли, добавил: – Я не хочу нарушать устоявшиеся обычаи. Только надо бы Олю предупредить.
– Не волнуйтесь, с Олечкой договорено, ей известно, где вы будете ночевать, – успокоила его соседка. – Я живу недалече, через несколько хат. Пойдемте, я вас накормлю и вернусь сюда, к Ульяне. Позже постелю вам, или вы хотите сразу прилечь отдохнуть?
– Я так рано не засну и ужинать не хочу.
– Вам захочется. У меня борщ и пампушки с чесноком. Пирожки с капустой. Картошка с шашлыком.
– С шашлыком? – удивился Глеб.
– Ну да, свежина, в обед на сковороде пожарила. Вчера кабанчика зарезали, сегодня утром, как узнала про Ульяну, отнесла мяса на поминки. Баба Наталка и Варька уже куховарят.
"Шашлык – это просто свежее мясо, жаренное на сковородке", – понял Глеб местное значение известного блюда и вдруг почувствовал, что очень голоден, не в силах терпеть даже минуты – так у него засосало под ложечкой.
– Ну, если вы так настаиваете, – промямлил он, еле сдерживая себя, чтобы не броситься бегом туда, где его ждал обещанный ужин.
Соседка ступала тяжело, еле передвигая натруженные ноги. Глеба подташнивало от голода, и в какой-то момент ему захотелось схватить ее на руки и пробежать оставшееся расстояние. Но, во-первых, она была не в его вкусе, во-вторых, имела не только натруженные ноги, но и лишний вес, причем в избытке, в-третьих… Впрочем, Глебу и первых двух причин было достаточно.
За стол он сел в полуобморочном состоянии и первую ложку борща поднес ко рту дрожащей рукой. Он не мог припомнить, чтобы когда-либо у него возникало такое дикое желание есть. Уже твердой рукой держа ложку, он добрался до дна тарелки. Перед ним на сковородке аппетитно шкварчало только что снятое с огня жареное мясо. Тут он вспомнил, как его товарищ по институту, вегетарианец по убеждению, агитировал их в столовой не употреблять мяса, ибо оно есть мертвечина, а он и другие ребята смеялись и поедали шницели, заявляя, что в них мяса нет, не было и не будет, пока их готовят в студенческих столовых. В памяти всплыло бледное лицо мертвой тещи, и ему показалось, что в помещении запахло мертвечиной. "Мяса я есть не буду", – твердо решил про себя Глеб.
– За упокой души Ульяны, – неожиданно раздался над головой голос Мани, и Глеб поперхнулся борщом.
Он кашлял до слез, пока Маня двумя мощными ударами по спине не вернула ему возможность дышать. Только теперь он заметил, что на столе появился графин с прозрачной жидкостью, а рядом с тарелкой – стограммовая стопка, наполненная до краев. Убедившись, что с Глебом все в порядке, соседка стоя, не присаживаясь к столу, выпила такую же стопку, только налитую до половины, и, не закусывая, выжидающе уставилась на него.
– За упокой души Ульяны! – пробормотал Глеб, опрокидывая стопку. Огнем ожгло горло, разлилось в желудке; он выпучил глаза и на мгновение даже перестал видеть.
Через пару секунд приятное ощущение пришло на смену огню и Глеб обнаружил, что в руках держит вилку и жует кусок мяса со сковородки, а мертвечиной больше не пахнет. Соседка быстро налила по второй, а потом и по третьей. Глеб захмелел, даже обильная еда не помогла. Его сознание будто окутал туман, по телу разлилась приятная истома. Словно сквозь вату, он слышал, как Маня объясняла, что она дальняя родственница тещи – как говорится, седьмая вода на киселе, однако же родственница, поэтому ее место возле Ульяны. Уходя, Маня пообещала скоро вернуться.