За его спиной щелкнула, открываясь, пассажирская дверь, и кто-то четвертый выбрался из машины, покачиваясь и с трудом держась на ногах. Рука Лизы теперь жила своей жизнью – это было странное, призрачное ощущение, словно смотришь сон и никак не можешь проснуться. Иголка, слепленная из болотных ветров, январской метели и полуночного снега, готовилась вырваться из пальцев и пронзить Эльдару сердце.
– Откуда ты вообще такой ловкий… – задумчиво сказал Эльдар и сунул руку в карман джинсов. – Тоже из Параллели?
Хикмет ухмыльнулся.
– Есть места подальше и похуже Параллели, – признался он. – Камень да…
Выстрел прозвучал неожиданно тихо – легкий хлопок, и все. Лиза не сразу поняла, что происходит, и почему на груди Хикмета вдруг расцвел красный цветок с уродливыми черно-красными краями. Хлопнуло еще один раз, и Хикмет рухнул на снег. Иголка в руке Лизы, уже готовая вылететь и поразить, рассыпалась голубыми искрами – тогда Лиза словно стряхнула с себя оцепенение и увидела Веру, медленно сползавшую на землю возле колес машины.
Ружья она так и не выпустила. Когда Хикмет умер, то вся вложенная в Веру магия вытекла, словно вода из треснувшего кувшина, за несколько мгновений превратив однокурсницу Лизы в четырехдневный труп. Эльдар, сдавленно шепнув что-то очень матерное, обнял Лизу и прижал к себе.
Но она все порывалась обернуться.
Часть вторая
Верхний предел одиночества
Глава 1
Лиза
2007 год
Шура редко видел сны. Если говорить до конца откровенно, он их боялся – с тех самых пор, когда в детстве ему приснился полуразложившийся мертвец, который вылез из шкафа и схватил его за руку. Теперь Шура был взрослый и о приснившемся мертвеце давным-давно забыл, однако сновидений не любил, и если их все-таки видел, то весь день потом ходил смурной и путал последовательность шагов даже в простейшем основном ходе ча-ча-ча.
Сон, явившийся Шуре накануне первой весенней субботы, был поначалу исключительно мерзостным. Вроде бы поначалу шагал куда-то Шура по болотцу, проваливаясь по щиколотку чуть ли не при каждом шаге, тянулись мимо березки, кривенькие и чахлые, красными брызгами разбегалась клюква, но собирать ее не хотелось: Шура почему-то знал, что ему нельзя даже наклоняться к этим кислым ягодкам. И еще он знал, что из-за деревьев за ним следят незримые соглядатаи, а где-то впереди – ждут.
И так он все шел и шел, пытаясь во сне как-то даже трактовать свой сон – наверное с работой будут проблемы – а потом откуда-то сзади его позвали.
– Шура… – еле слышно прошелестел девичий голос. – Шура, помоги…
Он обернулся и увидел девушку, красивее которой, наверно, не встречал нигде, девушку затягивало болото, и Шура различал только ее руки, плечи и небрежно завязанную грязной тряпицей голову. Из девушкиного носа стекала кровь и, относимая в сторону незримой силой, сворачивалась в те самые ягоды, которые Шуре не велено было собирать.
– Помоги… – шептала девушка. – Шура…
Шура кинулся к ней, и тотчас же за спиной закружили, загоготали, завизжали звериными, пьяными голосами, принялись щипать, царапать, колотить по голове и по загривку; Шура упал в грязь, кислую липкую жижицу, и у него мелькнула мысль, что он не сможет вытащить девушку.
Она, кажется, все поняла и уже не говорила: просто смотрела на него огромными каре-зелеными глазами. Тогда Шура выпростал из грязи руку и протянул к ней, ни на что уже не надеясь. Едва только тонкие холодные пальцы девушки стиснули его запястье, как грянул гром, и Шура проснулся.
Часы на столе показывали половину седьмого утра. Была суббота; Шуру ждали две скучных пары в университете, потом библиотека с курсовой, а вечером студия танцев при дворце спорта, где он вел стандарт и латину. Вариантов было два: забить на учебу (черт с ней, с экономикой, все равно ее старый маразматик ведет, который отсутствующих не отмечает) и спать дальше, надеясь, что подобная дрянь больше не приснится и вообще ничего не приснится или же выбираться из-под одеяла в сонное мартовское утро и тащиться на другой конец города, чтобы зевать до обеда, играя с кем-нибудь на последнем ряду лектория в морской бой. Шуру, конечно же, соблазнял первый вариант.
Неизвестно, сколько еще он бы размышлял, но дверь открылась, и в комнату всунулась голова матери.
– Шура, вставай, – сказала она. – Тебе в институт пора.
– Ага, – ответил Шура, сладко потянулся и, выбравшись из-под одеяла, поплелся в ванную. Зеркало над раковиной отразило высоченного молодого человека, светловолосого, кучерявого и худого просто до невероятности – его бывшая партнерша по танцам, которая так и не стала партнершей в делах сердечных, говорила, что он, должно быть, двухмерный или не ест никогда и ничего. Шура некоторое время уныло себя рассматривал, внутренне боясь обнаружить царапины и ссадины на спине – лупили его во сне так, что жутко представить – однако и спина и задница были без повреждений. Шура вздохнул и принялся чистить зубы.
"Скорее всего, она все-таки утонула", – подумалось ему. Щетка резко пошла не в ту сторону, Шура фыркнул от боли в десне и сплюнул в раковину красным. "Клюква, – вспомнил он. – Клюква".
Ему было немного не по себе, словно неприятный сон никак не хотел кончаться. А ведь это жуткая смерть… Вниз, вниз, вниз; тепленькая гадкая водица во рту и в носу, попадает в легкие, и выбраться невозможно, болото никогда не шутит. Она утонула.
– Тьфу ты! – воскликнул Шура вслух. – Никто не утонул, ничего не случилось. Это все сон. Просто. Глупый. Сон.
"Она ведь не была сном, – промолвил внутренний голос. – Она была на самом деле, и ты ее не спас. Вот все, что случилось, хочешь ты того или не хочешь, это как тот твой сон о мертвеце: ты знал, что спал, и тем не менее, он взял тебя за руку, и ты не забыл прикосновение к запястью".
"Мать твою, – подумал Шура, – сегодня точно не мой день. Но есть и от этого средства".
Он взял с полочки кусок мыла и стал намыливать руки. Если верить поговорке, то лучшая девчонка – правая ручонка, и актуальности не меняет даже тот факт, что он левша.
– Похоже, натанцую сегодня черт-те что, – произнес Шура и принялся за дело.
* * *
Под вечер пошел снег. Не простой мартовский снежок, который знает, что растает первым, а настоящая метель, непроницаемо, убийственно равнодушная. Маршрутки вязли в белой пелене, трамваи не ходили, и Шура опоздал во дворец спорта на двадцать минут.
Тем не менее, его ждали; народ, недавно собранный в группу и рвавшийся постичь премудрости бальных танцев, не торопился расходиться. Две пары повторяли разученное на предыдущем занятии – медленный вальс, правые и левые квадраты с поворотами, остальные о чем-то балагурили, рассевшись прямо на полу и едва не лопаясь со смеху. Шура не стал переодеваться: снял свитер и переобулся – время было дорого.
– Ребят, сегодня без разминки, сразу берем стандарт.
Он показывал задержанную и открытую перемены и не понимал, что за странное ощущение его тревожит: казалось, кто-то положил на позвоночник ледяной мокрый палец и держит не убирая. За окном бесновалась метель, и Шуре чудилось, что оттуда, из мятущейся завесы, на него смотрят, внимательно и пытливо, словно выжидают, выбирая удобный момент для нападения.
"Все из-за того дурацкого сна", – подумал Шура и тут увидел ее.
Она стояла за партнера в паре с невысокой симпатичной девчушкой-первокурсницей, которую звали, кажется, Мадина. Чувства Шуры можно было сравнить разве что со втыканием раскаленной иглы прямо в сердце: девушка из его сна, живая и здоровая, была рядом – можно протянуть руку и дотронуться до ее длинных огненно-рыжих волос, которые во сне, мокрые и темные, стелились по буро-зеленым кочкам, словно змеи.
Засмотревшись, Шура не сразу понял, что девушка задала ему вопрос и ждет ответа, причем уже довольно давно.
– Что, простите? – переспросил он.
Девушка усмехнулась.
– Я спросила, что такое "спин", – повторила она. – Ты показывал на прошлом занятии, а меня не было.
– Ну да, спин, – сказал Шура и резво выкрутил фигуру. – Вот. Попробуйте!
Девушка воспроизвела движение – конечно, не идеально, однако для первого раза неплохо. Шура улыбнулся. Отчего-то он чувствовал радость и удовольствие, словно у него получилось-таки сделать что-то важное. Незнакомка смотрела на него в упор, и ее глаза Шура запомнил навсегда: острые ресницы, темно-серый ободок и мазки зеленого по радужке.
– Ты на всех девушек так смотришь, или мне просто повезло? – спросила она.
Шура ощутил, что краснеет. По поводу покраснения ему не было равных: чуть что, на щеках появлялись крупные алые пятна, словно кто-то щедро мазал румянами; по этой незатейливой причине общие знакомые за глаза именовали Шуру "красным молодцем".
– Значит, повезло, – подытожила девушка и отошла к партнерше.
* * *
Ее звали Лиза. Выходя из зала, Шура столкнулся с нею нос к носу и покраснел снова. Лиза уже успела переодеться в легкую дутую курточку, джинсы и ботинки, за плечом ее болталась сумка, а на пальце девушка крутила простенькую спортивную шапочку.
– Ой, – выдохнул Шура. – Не задел?
– Смотря чем, – когда Лиза улыбалась, на ее щеках появлялись тени кокетливых ямочек, однако ничего кокетливого в этом не было, даже наоборот: Шуре казалось, что она не по-женски сурова, а сердце ее оковано льдом. – Дверью – нет. А бальными танцами – очень даже.
Они неспешно спустились по лестнице. В коридоре Лиза долго надевала перед зеркалом свою шапку, надвигая ее то на левую, то на правую бровь. Шура ее не ждал, нет, конечно – он старательно читал рекламный плакат концерта Сергея Пенкина.
– Нравится? – голос Лизы звучал с ноткой сожаления.
Шура обернулся к ней и ответил:
– Пенкин? Так… я вообще музыку не очень люблю.
Брови Лизы взлетели так, что чуть не сдвинули шапку.
– Не любишь музыку?
– Нет, – сказал Шура, открывая перед девушкой дверь. Метель хлестнула белой многохвостой плеткой, потянула к себе, тщась оторвать, закружить и зашвырнуть неведомо куда; Лиза поскользнулась на ступеньках и взяла Шуру под руку – так они и пошли в сторону автобусной остановки. – Хотя музыки полный комп набит. Я ее слушаю только в том плане, подходит ли песня к занятию. Стандарт, латина, все в этом духе.
– Я однажды видела, как под Бутусова танцевали танго, – сказала Лиза. Имя Бутусова очень мало говорило Шуре, однако он не стал проявлять музыкально-культурологической безграмотности и кивнул:
– Да, это вполне вероятно.
– Слушай, а какая мелодия у тебя на мобильнике?
Вопрос, что называется, поставил Шуру в тупик. Он понятия не имел, что именно там пищит при звонке, и ответил наугад:
– Вальс цветов.
– О, – глубокомысленно произнесла Лиза, поправляя выбившуюся из-под шапки прядь. – Значит, полное бескультурье в личном окружении. Ты где учишься?
– На матфаке, – сказал Шура. – Не смейся, но поступил только со второго раза.
Они подошли к ярко-алому спортивному автомобилю, который среди этого мятущегося, абсолютно зимнего вечера казался неестественным, как страница из порножурнала в учебнике математики, и Шура задумался о том, как машина поедет через снежную кашу со своей-то низкой подвеской. Лиза, удивив Шуру буквально до отпада челюсти, вынула из кармана ключи.
– Подвезти? – спросила она и, не дожидаясь ответа, распахнула перед ним дверцу.
Машину ей подарил на день рождения отец, которого в сознательной жизни Лиза не встречала. Во всей этой автороскоши Шура сам себе казался мухой, угодившей в сметану; впрочем, Лиза с ее котомкой, шапкой и видавшими виды ботинками тоже была чужой в подобном элементе сладкой жизни. Музыкальный центр, повинуясь команде хозяйки, завел "Богемную рапсодию" Queen, которых Шура более-менее знал, в основном, потому, что однокурсница, получив хорошие новости или положительную оценку, имела привычку орать с рязанско-тульским акцентом "We are the champions, my friend!!!", совершенно не стесняясь окружающих.
– Под это вряд ли можно танцевать, – заметила Лиза, выворачивая из переулка на проспект.
– Смотря что, – откликнулся Шура. – Всегда есть варианты.
На обочине Шура увидел бригаду машинного доения в лице инспекторов ГИБДД, но к его удивлению, они даже не взглянули в сторону шикарного автомобиля, почти превышающего скорость.
– Почему ты на матфак пошел?
– Компьютеры люблю, – признался Шура. – Математика всегда хорошо шла. А по русскому я ЕГЭ завалил.
Лиза понимающе улыбнулась.
– Я в этом году одному дурику достала подлинные варианты, – сказала она и с усмешкой добавила: – Он и с ними не сдал. А чего ты в культуру не подался?
Шура вздохнул. "Богемную рапсодию" сменило что-то ро́ковое; некоторое время он вслушивался в предложение переписать свою жизнь на чистые страницы, а потом ответил:
– Во-первых, я не профессионал. Во-вторых, надо думать вперед: максимум протанцую еще лет десять, а потом… – Он уставился за стекло, где по-прежнему отплясывала метель. Лиза кивнула, словно по большому счету и не нуждалась в его объяснениях, а только хотела подтверждения своим догадкам по этому поводу.
– Какой серьезный юноша, – промолвила она, сворачивая на родную Шурину улицу. – Неполная семья, хорошее воспитание и ответственность за свои поступки. Ты слишком взрослый для своих восемнадцати.
– Откуда ты знаешь, что у меня неполная семья? – удивился Шура. Конечно, ему говорили, что парней, воспитанных мамой, видно за версту, но тем не менее…
– Вижу, – губы Лизы раздвинулись в улыбке, но ничего веселого в этой улыбке не было – так, дань вежливости. – Твой дом.
В самом деле, автомобиль стоял прямо у Шуриного подъезда. Лиза порылась в сумке и скормила музыкальному центру диск без опознавательных знаков – в салон ворвался регги. Мысли Шуры прыгали, словно встревоженные белки по веткам: спросить номер ее телефона? Пригласить в гости? Поцеловать? Или рассказать, что в его сегодняшнем сне она тонула в болоте, и он так и не сумел ее вызволить?
– Я не маменькин сынок, – ляпнул он в конце концов. – Не думай.
– Я не думаю, – ответила Лиза. – Спокойной ночи.
* * *
– Ты влюбился, – сказала мама. Она имела обыкновение задавать вопросы с утвердительной интонацией, и Шура порой ненавидел эту привычку.
– Тимка не звонил? – поинтересовался он, вскрыв пакет молока и сделав приличный глоток.
Мама прислонилась к косяку кухонной двери и смотрела на Шуру мягко, но испытующе.
– И кто она?
– Мам, – сказал Шура. – Я не влюбился. Вот честно-пречестно.
Она поджала губы.
– Мне ты мог бы сказать. Я тебе все-таки не чужой человек, Шура. И я прекрасно вижу, что ты не в себе. Еще от тебя пахнет дешевыми духами, а в окно я видела, как ты выходил из машины, которая не по карману порядочным людям.
Духами от него не пахло. Шура знал, что это был холостой выстрел и, тем не менее, покраснел, будто мама застала его за чем-то непристойным. Других улик ей не требовалось, мама удовлетворенно качнула головой.
– Я так и думала. Так и думала, – вымолвила она с такими интонациями, словно Шура, по меньшей мере, продавал наркотики второклассникам, и это таки вскрылось.
– Мам, – снова начал Шура. – Это Танюшка Абрамова с потока, на остановке меня подобрала…
– Я всегда знала, что в один прекрасный день ты свяжешься с одной из тех девок, что морочат головы приличным парням, – продолжала она, вовсе его не слушая. Ей и не надо было слушать Шуру: если маме вдруг хотелось скандала, то Шура становился декорацией. – Танюшка, не Танюшка… неужели ты надеешься, что будешь у нее первым? Что она будет тебе верна?
– Мам…
– И, разумеется, она подсунет тебе чужого ребенка. Тебе тогда придется забыть об институте, в который с таким трудом… – мама провела ладонью по глазам. – Перейдешь на заочное, это вообще не образование… а танцы твои…
– Мам, ну послушай…
– Боже мой, ты же еще так молод! – теперь мама почти рыдала. – Жизнь только начинается, а ты уже решил все угробить! Вот так запросто швырнуть к ногам какой-то проститутки, – она громко шмыгнула носом и продолжала уже абсолютно спокойно: – Я понимаю, ты влюблен и меня не слышишь. Но я тебя очень прошу: подумай, пожалуйста, обо мне. Я не настолько здорова, чтобы так волноваться.
Она деланным нервическим жестом распахнула холодильник и вынула корвалол, резко выколотила в рюмку несколько капель и выпила, даже не разбавив. А Шура неожиданно обнаружил, что его трясет. Вот просто натурально колотит гневная лихорадка. Он сжал пальцами виски и тихо произнес:
– Мам, не надо так.
– Что?! – ее истерика автоматически взлетела на несколько пунктов. Шура все никак не мог к этому привыкнуть. – Ты проводишь время с дешевыми шалавами, подстилками торгашей, и еще говоришь, как я должна себя вести?! Может быть, ты собираешься привести ее и сюда, в этот дом? Да, сынок, ты еще прикажешь мне ее уважать, ценить и лелеять?! Да?
Шура подумал, что нужно уходить, иначе у него лопнет голова от всех этих артистических нервов и надуманных жестов второсортной мыльной оперы, до которых его мать была большая охотница. Он отставил в сторону пакет молока, не заметив, что смял его, и на пол закапала белая струйка, он не мог больше…
– Ты куда это собрался? – мать, сурово поджав губы и уперев руки в бока, кинулась за ним в прихожую. – К этой дряни?
– Мам, успокойся, – пробормотал Шура, завязывая шнурки на ботинках. В висках гремело; он сдернул с вешалки куртку и шарф, в который мама тотчас же вцепилась:
– Не пущу! К этой проститутке – не пущу!
– Мама, да нет у меня никого! – рявкнул Шура. Он никогда не повышал голоса на маму и сейчас даже не осознал, что же все-таки произошло, и почему она влепила ему пощечину.
– Ты как с матерью разговариваешь, гаденыш?! И не смей отворачива…
Шура выскочил в подъезд, и остаток фразы оборвала захлопнувшаяся дверь. Он чуть ли не кубарем скатился с лестницы и вылетел из подъезда в метель и ночь; щека горела как от прикосновения утюга. Шура не знал, куда идет через весь этот снег и не замечал, что по щекам скатываются слезы. В конце концов, он привалился к фонарному столбу и сел в сугроб, захлебываясь от совершенно женских рыданий. Ну почему, почему, почему…
Когда снег из-под колес подъехавшего автомобиля хлестнул его по рукам и груди, то он даже не удивился. Поднялся, открыл дверь и сел.