Профессор Фитцерей был Дроздом, и, если бы его Дар был сильнее, его забрали бы после рождения на воспитание в храм, как поступают с теми, кто способен воскрешать умерших не своей смертью. Но его Дар был слишком слаб, и он не мог возвращать людей к жизни, только поднимать их тела. Их души так и оставались в другом мире, переходя в наш лишь на краткий миг, пока они помнили еще собственную смерть. После этого они возвращались на ту сторону моста, оставляя за собой лишь пустую оболочка, подчиняющуюся воле Дрозда. Я видел подобное в армии, и зрелище это нельзя было назвать приятным. Слово "нзамби" опять всплыло из глубин моей памяти вместе с сладким запахом гниения.
- Давайте попробуем, - согласился Эйзенхарт, не подозревавший, свидетелем насколько редкого для мирных земель события ему предстояло стать.
Танатолог положил ладонь на лоб погибшему и прикрыл глаза. Лежавшее на столе тело вздрогнуло и свернулось в клубок, словно испуганный ребенок.
- Больно, - прошептало то, что было Быком в прошлой жизни. - Так больно… Так страшно…
Профессор отнял свою руку и отошел, позволяя нам увидеть происходящее.
Лицо Быка сморщилось, будто тот собирался заплакать. Мертвые глаза невидяще уставились на нас.
- Почему так страшно? - спросил у нас труп.
Я мог объяснить, почему. За одну секунду после моего касания яд распространился от мышц горла к конечностям, лишив его возможности двигаться. Словно погребенный заживо, он не мог двинуть ни рукой, ни ногой, грузно оседая на пол. Наступил общий паралич, дыхание остановилось, и только сознание продолжало работать, изо всех сил сигнализируя нехватку кислорода.
Физически Бык не мог уже этого чувствовать, - и не чувствовал, - но Дар профессора Фитцерея заставлял его переживать свою смерть вновь и вновь. То, что было в реальности несколькими секундами, превратилось в минуты агонии.
Одно мгновение, растянутое до бесконечности.
Не в силах больше выносить это, я вышел.
Полагаю, что пришло время для определенных объяснений. Да простит меня читатель за то, что, ограничившись краткой биографической справкой в предисловии к этим рассказам, я не открыл самого главного. Как я уже писал, общество не поощряло тогда (и, насколько я могу судить, не слишком изменило свое мнение и в настоящем времени) раскрытие Дара - в особенности такого, как мой.
Когда я говорю, что мой отец был ядовитым человеком, я имею в виду не только его характер. Об этом обычно не распространяются, но Змея не зря считают покровителем врачей и отравителей. И пусть вторых меньше, чем первых, но все же они есть, те, чье прикосновение губительно для всего живого. Вы можете подумать, что это преувеличение и что это невозможно, но я вас разочарую. Многие змеи ядовиты. Стоит ли удивляться тому, что Змеи, носящие человеческое обличье, ядовиты вдвойне?
Итак, мой отец, сэр Вильям Альтманн, был отмечен Змеем, но получил от него способность не к врачеванию, а к убийству. Как я уже упоминал, Дары, которые дают нам Духи, различаются по силе: чей-то Дар может быть продолжением его Инклинации, как нечеловеческая сила у Быков, иные люди обладают Даром, возносящим их на уровень богов, почитаемых ортодоксалами Эллии. Дар моего отца был настолько силен, что, по слухам, ему было достаточно опустить руку в воду, чтобы отравить всю деревню, расположившуюся на берегу ниже по течению. Не знаю, так ли это, к моменту моего рождения отец уже вышел на пенсию, получив к тридцати пяти годам достаточно званий и наград, а также титул и поместье на Королевском острове. На моей памяти его деятельность носила мирный (насколько это слово возможно использовать, говоря о моем отце) характер, а о военных подвигах из его прошлого я предпочитал не спрашивать. Но какая-то доля правды в слухах о нем определенно была.
Я бы и сам был склонен отбросить все слухи об универсальном токсине, чьи следы не найти и от которого нет противоядия, как дурную выдумку из дешевого детектива, если бы не два факта. Первым было то, что после пожара, в котором погибли мои родители, часть Марчестерской пустоши, принадлежавшая отцу, стала пустошью в прямом смысле этого слова - предсмертная ярость Змея выжгла все живое на мили вокруг, и пройдет еще немало лет, прежде чем там вновь зацветет вереск. Вторым фактом было то, что свой Дар отец передал мне. Я не знаю, как объяснить присутствие Дара - я понятия не имею, как другие чувствуют свой дар, но с самого рождения я знал, что смерть будет моим вечным попутчиком.
Я едва успел выкурить сигарету, прежде чем пришел Эйзенхарт.
- Пообещайте мне, что, когда я умру, вы не дадите танатологам ставить на мне опыты, - детектив без предупреждения влетел в кабинет, отнял у меня портсигар и уселся прямо на стол.
- Отдайте, - потребовал я.
О результатах очередного эксперимента я был спокоен, по тому, что я видел, можно было сделать вывод, что в момент смерти моя персона едва ли волновала Быка. Но присутствие Эйзенхарта все равно вызывало у меня волнение. Получив свою собственность обратно и закурив вторую сигарету, я спросил:
- Дар профессора произвел на вас такое подавляющее впечатление?
Виктор взглянул на меня с отвращением.
- Это еще ладно. Но теперь ваши коллеги заставили его передвигать столы в лаборатории.
- О, - значит, мучения Быка прекратились, и его душа вернулась в мир Духов. В какой-то степени я был рад за него. - Что ж, это практично. Там давно было пора устроить перестановку, а он сильнее нас троих вместе взятых. Не переживайте, он уже ничего не чувствует, - добавил я, заметив укоряющий взгляд детектива. - Осталось только тело.
Эйзенхарт скривился, но предпочел оставить эту тему без комментариев.
- Кстати о силе, вы собирались рассказать мне, как сломали запястье.
- Разве? - удивился я.
В кабинете воцарилось молчание. Каждый из нас обдумывал, что может сказать собеседник, и какие козыри у него есть. Виктор решился открыть свои первым.
- Я знаю, что вы были одним из последних людей, кто побывал в квартире Брина Толлерса, - так вот как его звали, отметил я. - Привратник вас описал, и там повсюду ваши отпечатки.
- Я же был в перчатках, - невольно вырвалось у меня, прежде чем я успел прикусить язык.
Эйзенхарт иронически на меня посмотрел.
После пятиминутной лекции я знал, что полиция также способна снимать отпечатки с кожаных перчаток и идентифицировать их (в этом месте мне поплохело: и почему я надел взамен испорченных краской именно те, что отдал мне во вторник Эйзенхарт?). Впрочем, другая пара меня все равно не спасла бы: по словам Виктора, старавшегося выразиться как можно деликатнее, за что я был ему благодарен, паттерн, оставляемый моими пальцами, был легко узнаваем.
Взамен мне пришлось все рассказать: как я обнаружил следы обыска в своей комнате, как наткнулся на следы краски, как понял, где узнать адрес мистера Толлерса… Я постарался только не затронуть тему его смерти, но знал, что Эйзенхарт все равно к этому придет.
- Я пришлю к вам Брэма, пусть посмотрит ваше жилье, - задумчиво пообещал детектив. - А теперь мне все же хотелось бы узнать, что я увижу в результатах вскрытия Толлерса?
- Ничего.
- Хотите сказать, что вы к этому не причастны? - справедливо не поверил мне Эйзенхарт. - Или что он умер естественной смертью? Потому что я готов поставить свою бессмертную душу на то, что естественного в этой смерти не было ничего.
Ставка была вполне в его стиле: вряд ли у кого-либо еще хватило наглости поставить на кон то, чего у него никогда не было. С другой стороны, он ничем не рисковал; причина смерти мистера Толлерса лежала за гранью обычного хода вещей.
- Нет, - я поморщился, - и нет. Вы ведь читали мое досье, и более полную версию, чем ту, что дали детективу Штромму.
В то время как общество не любит людей, чей Дар непригляден, армия, напротив, в них крайне заинтересована. Военное министерство имеет право проверять всех, кого подозревает в наличии полезной для себя и потенциально опасной для мирного населения силы: кукловодов , некромантов… таких, как я. Сильный Дар имеет свойство повторяться в следующем поколении, поэтому, учитывая реноме моего отца, избежать проверки мне бы не удалось, как и скрыть свой Дар от комиссии. Единственное, что я мог сделать - это сдержать его, обмануть проверяющих, заставить их поверить, что, в отличие от Альтмана-старшего, от меня будет мало толка. Подобные результаты, хотя и накладывали на меня определенные обязательства, позволяли мне вести тот образ жизни, который я пожелаю, но вот мое досье навсегда оставалось в красном списке.
- Вообще-то нет, - признался Эйзенхарт. - У меня не тот уровень допуска. Строго говоря, у всех в полиции не тот уровень допуска кроме моего отца. Так что нам с Бертом пришлось довольствоваться справкой с базовой информацией, которую соизволило прислать министерство. Даже не представляю, что написано в полной версии вашего досье. И что там такого секретного… - он выжидающе посмотрел на меня. - Не хотите рассказать?
- Нет.
- Тогда краткую версию? Возможно, не столь засекреченную?
Я объяснил, что - в краткой версии - там было написано, но мой рассказ и не произвел на детектива впечатление.
- Смерть от одного касания? - фыркнул он. - Яд, поражающий все живое? Право, доктор, сначала вы рассказываете про неизвестную субстанцию, которая способна воскресить мертвеца и которую наука идентифицировать не способна - вы сами слышите, как это звучит? - а теперь потчуете меня историями о токсине, не оставляющем следов?
- Аналогия не совсем верна, но…
- Мои подозреваемые и то проявляют больше фантазии, придумывая себе алиби, - перебил меня Эйзенхарт.
- Желаете наглядную демонстрацию, чтобы удостовериться, что это не выдумка? - не сдержался я. В самом деле, для человека, родившегося в мире, полном мистического и необъяснимого, Эйзенхарт проявлял выдающееся упорство по части отрицания реальности.
Как ни странно, он задумался над моим предложением.
- Вы же не размышляете об этом всерьез?
- А почему нет? - откликнулся Эйзенхарт; похоже, это было его любимой присказкой.
- Потому что это глупо и опасно, в числе прочего, - я потер виски. - Если вы не верите в мой Дар, почему вы все время пытались, по вашим словам, вывести меня из себя? Почему вы привезли тело сюда, а не в полицию? Я думал, вы подозреваете…
- Что касается первого, то я полагал, что вы можете знать что-то о его смерти. Как видите, я не ошибся. Что касается второго… должен же я был узнать, почему вы ведете себя так, словно, гм, аршин проглотили, - не давая мне вставить слово, он продолжил. - Нет-нет, дайте я сам угадаю. Сейчас вы скажете, что так проявляется ваш самоконтроль, и вы вынуждены постоянно держать себя в руках, иначе ваш Дар вырвется на свободу и случится непоправимое.
- Вероятность этого крайне мала, но…
Эйзенхарт закатил глаза.
- Духи-заступники! Должно быть, я не заметил, как стал персонажем грошовых ужасов. Не хватает только погони с перестрелкой.
- Хотите сказать, их не бывает в вашей работе? - поддел я его.
- Бывают, - признался Эйзенхарт. - Ладно, вы обещали мне демонстрацию.
Я хмуро посмотрел на него.
- И кого же вы решили для этого убить? Только не говорите, что решили рискнуть собой.
- Ну зачем же, - хмыкнул Эйзенхарт. - Если ваш Дар, как вы заявляете, действует не только на людей, то почему бы вам не попробовать его на… например, на этом фикусе.
С торжественным выражением лица он протянул мне горшок с подоконника.
- Это будет порчей университетского имущества.
- Я куплю вам новый, - пообещал детектив.
Я задумчиво растер между пальцами толстый глянцевый лист и вздохнул. Похоже, в своем упрямстве Эйзенхарт не оставлял мне выбора.
Традиционно считалось, что для Дара, подобного моему, необходим непосредственный контакт. На самом деле это было не так, хотя использование проводников требовало больше усилий. Решив, что снимать перчатки мне положительно лень и демонстрация станет от этого еще наглядней, я позволил Дару проснуться. Листок почернел и съежился, следом за ним начал чернеть ствол. Через пару мгновений, когда я опустил руку, в горшке остался лишь темный, будто обугленный, остов.
Через плечо я посмотрел на Эйзенхарта и второй раз за наше знакомство увидел на его лице выражение, которое не мог расшифровать. Было ли в нем удивление, неверие или… жалость? А если последнюю я не выдумал, то к кому? Ко мне или к нему самому? Впрочем, спустя мгновение детектив сбросил оцепенение и улыбнулся своей немного шутливой улыбкой.
- Значит, вот как вы его убили, - хмыкнул Эйзенхарт. - Оригинально. Расскажете, как все было, или мне додумать самому? А то я ведь могу.
Обрадованный, что он наконец мне поверил, я во всем признался.
- Он не вовремя вернулся, - подвел я черту под своим рассказом.
Эйзенхарт подошел к окну, чтобы спрятать среди цветов горшок с погибшим растением, и затушил окурок о землю, из которой торчали останки погибшего фикуса.
- И что мне с вами делать, доктор… - задумчиво пробормотал он, рассматривая Университетскую площадь.
На мой взгляд, существовал лишь один вариант дальнейших действий: отправить меня за решетку до судебного разбирательства. Неприятно, но справедливо. Мне стало интересно, рассудят присяжные мой Дар как отягощающее или смягчающее обстоятельство? Впрочем, я полагал, что это один из тех вопросов, которые лучше рассматривать теоретически.
- Никогда бы не подумал, но мы с вами два сапога пара, - усмехнулся Виктор.
- Простите?
- Вы лезете туда, куда бы вам не следовало, я тоже… Меня отстранили от расследования этого дела, - пояснил он, заметив мой недоумевающий взгляд. - Так что все, что я сейчас делаю, не совсем официально… - сморщил он нос.
- За что вас отстранили?
- А вы как думаете? - Виктор пожал плечами. - Конрад не совсем в восторге от моих методов ведения допроса.
- Простите…
- Не нужно, - прервал он мои извинения. - В четвертый отдел с двумя трупами на руках никому соваться не стоит, а уж с красной меткой и подавно. Кем бы я был, если бы не пытался защитить свою семью?
Порядочным человеком с точки зрения закона, подумал я. Но, как я уже успел заметить, в Гетценбурге было свое понимание порядочности и ее отношения к имперскому праву, в особенности у Эйзенхарта.
- Я пришлю к вам Брэма, - решил он. - И сам подойду, тогда и договорим. Во сколько вы освободитесь?
- Вы уверены, что ваше дальнейшее вмешательство не навлечет на вас еще больше неприятностей?
Виктор вновь пожал плечами.
- Я уже достаточно вмешался в это дело, доктор, чтобы об этом не беспокоиться.
Глава 5
Когда я вернулся в общежитие, я обнаружил дверь в свою комнату распахнутой настежь. Впрочем, я не успел забеспокоиться, как увидел склонившуюся над замочной скважиной рыжую макушку сержанта Брэмли, сияющую бриолиновой помадой в лучах заходящего солнца.
- Добрый вечер, сэр, - поздоровался со мной тот, с осторожностью вынимания замочный механизм.
- Мы, кажется, договорились, что Роберта будет достаточно.
- Боюсь, что это невозможно, сэр. Я на службе, и это было бы грубым нарушением служебного этикета, сэр. Но я благодарен вам за это предложение.
Это было сказано столь серьезным тоном, что я даже не нашелся, что ответить.
- Что вы делаете? - вместо этого поинтересовался я.
- По следам, оставленным на механизме замка отмычкой, в определенных случаях можно определить, кто изготовил инструмент. Видите эти царапины, сэр? Грубая работа, чтобы вскрыть дверь приходится прикладывать силу, поэтому и остаются следы. Будь инструменты хорошего качества вы бы ничего не заметили. А так остался весьма характерный след, по которому можно определить мастера, изготовившего отмычку, - словоохотливо, как человек, занимающийся любимым делом, пояснил мне Брэмли, продолжая ковыряться в замке. - Например, на Королевском острове такие делает Стивенс, а в Лемман-Кливе похожими занимается Хансенсен.
- И вы можете определить их по… царапинам? - не поверил я.
- Это не так сложно, как кажется, сэр. Просто требует определенного опыта.
Я вспомнил, чем Брэмли занимался до поступления на службу в полицию. Пожалуй, чего-чего, а опыта в данной сфере у него было достаточно.
Сержант споро (клянусь, такой скорости я не видел даже в академии на чемпионате по скоростной сборке винтовки) собрал механизм обратно и вставил на место.
- Мы можем пройти внутрь? Мне необходимо осмотреть место преступления.
- Да вы, кажется, уже и так прошли, - проворчал я, но сделал приглашающий жест рукой. - Пожалуйста.
За прошедшее с обыска время я успел навести в комнате относительный порядок, чем расстроил сержанта.
- Лучше бы вы оставили все как есть, сэр, - вздохнул он. - Вы не откажете показать, как это выглядело в тот вечер?
Я не отказал. Под карандашом Брэмли, неуклюже зажатом в по-медвежьи большой ладони, проступали очертания окружавшего нас интерьера. Наводящие вопросы сержанта заставляли вспоминать самые мелкие детали, и с удивлением я наблюдал, как тому удается восстановить картину того вечера. Оторвавшись от карандашного наброска в полицейском блокноте, я посмотрел на самого Брэмли. Если вглядеться внимательнее, можно было увидеть, что для Медведя он отличался не самым крупным сложением. Он был тонок и жилист и невысокого роста, как я сам, как мря мать, как леди Эйзенхарт и как, должно быть, их сестра, которую я никогда не встречал. Он казался мощнее из-за Артура-Медведя, оставившего на нем свою метку, но на самом деле был угловат и несклепист, как все подростки. Руки, которые он не знал, куда деть, были по-медвежьи грубыми, но в то же время обладали длинными чуткими пальцами. Если бы его жизнь сложилась иначе, Шон мог бы стать, если не музыкантом, то отличным художником. Более чем отличным, признал я, глядя на его рисунки в блокноте. Но вместо этого он стал вором, а затем полицейским.
Цветом кожи и волосами он пошел в своего отца, но глаза у него были голубыми, точь-в-точь как у леди Эйзенхарт - и как те, что остались в моих воспоминаниях.
- Сэр? - сержант перехватил мой внимательный взгляд.
Я помнил, что обещал Виктору поговорить с Шоном, но не знал, что сказать. С чего можно начать разговор с восемнадцатилетним кузеном, о чьем существовании узнал практически накануне? О чем вообще разговаривают с восемнадцатилетними?
Я попробовал вспомнить себя в этом возрасте. В восемнадцать лет я служил помощником хирурга в десятом пехотном полку, расположенном в джунглях Такшаила, и интересовали меня три вещи: когда закончится сезон дождей, почему опаздывает подкрепление и как дотянуть запасы морфия до его прибытия. Не самые подходящие темы для обсуждения.
- Как вы попали в Гетценбург? - признав свое поражение, я решил спросить прямо.
Брэмли отвернулся - вроде как для того, чтобы осмотреть кухонную нишу, - но и со спины было видно, как напряглись его плечи.
- Вам Эйзенхарт рассказал.
- Не все, - не стал отрицать я. - Он отказался говорить, как вы оказались среди "мальчишек".
- Мой отец был дезертиром, - после долгого молчания признался он. - Презираете?
- Нет.