Лесли и его напарник охотились, - дважды я слышал выстрелы. Звук их взбесил меня. Чувствуя вкус металла на нёбе и языке, я набросился на большую машину. Рвал куски проводов. Разбивал детали. Крошил нежное стекло. Конструируйте! Изобретайте! Времени вам хватит - миллионы лет до собственного рождения! Поставьте каркас из рогов трицератопса! Выплавьте из песков кварцевое стекло! Время у вас есть! Впереди - вечность!
Только когда меня долбануло током, я остановился. Большая машина была опустошена. Убедившись в этом, я сбежал в овраг и захлопнул за собой люк "зеро". Хромированный рычаг послушно пошел вдоль делений…
"Это все!" - решил я.
И сразу же пришла боль.
7
Реакция! - вот что меня не раз выручало.
Когда машина со странным хлюпающим звуком вынырнула из времени, я рванул на себя крышку люка и выбросился наружу.
К моему изумлению, моя "зеро" стояла не в сейфе, а посредине шоссе, параллельно которому уныло поднимались кирпичные стены "Трэвел".
"A-a-al - догадался я. - Машину сдвинуло по горизонтали, снесло в овраг, оттого-то и тут, в двадцатом веке, она оказалась вне сейфа!"
Из-за поворота с ревом вылетел бензозаправщик. Скорость на пустом шоссе он набрал значительную, и, поняв что сейчас произойдет, я успел прыгнуть в сторону. Взрывная волна, догнав, жестко ударила в спину, опалила жаром, и сразу же над шоссе восстал черный, крутящийся столб. Весело и резво рванулось из черной копоти пламя, и в этот дымный костер, радостно пожирающий металл и резину, с визгом влетел не успевший затормозить тяжелый трехосный грузовик с эмблемой "Трэвел" на радиаторе.
Поднявшись с обочины, я, прихрамывая, побрел вдоль мгновенно возникшей пробки. Никто на меня не смотрел, всем было наплевать на меня. Все смотрели на огонь, одни с тревогой, другие с любопытством, а были и такие, что с радостью. Никем не замеченный, я проскользнул к одному из оставленных автомобилей, прыгнул за руль и до отказа выжал акселератор.
Разворачиваясь, я увидел изумленного парня, уставившегося на меня из соседней "Дакоты". Я замер… Мой галстук! Мой костюм! Моя машина!
Это был я!
Но если так, значит я вернулся в то утро, когда акция против "Трэвел" только еще замышлялась!.. Ну, конечно! Я вспомнил и катастрофу, случившуюся на шоссе. Только тогда, в то утро, я наблюдал за ней, как тот Миллер!
- Кретин! - захотелось мне крикнуть моему двойнику, самому себе. - Тебе незачем лезть в сейф! Ты ничего не получишь, кроме нескольких трупов!
Но я не крикнул.
Просто перестал спешить.
Ведь если это и впрямь т о утро, значит, тот Миллер еще ничего не знает и, конечно, не поверит мне - своему двойнику. Его ничем нельзя остановить. Он поедет к шефу, заберет документы, попадет к Номмену… А ведь предстояло еще и стрелять в Формена и "курировать" путешествия Лесли… У меня закружилась голова, но я нашел в себе силы позвонить из ближайшего автомата.
- У Хэссопа!
Не этот ли звонок в то утро так ошарашил Гелену? Не этот ли звонок придал уверенность шефу?
Я нажимал на газ, и встречные водители на мгновение каменели - небритое, исцарапанное лицо, изодранная, грязная рубашка. Им было чему удивляться. Но они не догадывались - с какой каторги я бежал!
8
- Ах, Эл, грешен и я, и все же меня никогда не отпускало странное чувство того, что наша профессия, как бы это сказать… Ну, не совсем настоящая… - Хэссоп, как длинная, ссохшаяся мумия, потянулся ко мне, помог снять прилипшую к спине рубашку.
- Разве это мешало вам работать на Консультацию?
- Конечно, нет, - удовлетворенно вздохнул Хэссоп. - Мне даже нравилось упорядочивать информацию.
Он ткнул пальцем в клавишу проигрывателя и хриплый бас Гарри Шлёдера заполонил всю комнату. Гарри Шлёдер вопил, Гарри Шлёдер хрипел, Гарри Шлёдер издевался надо мной:
- "Мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо. Мое имя смрадно более, чем рыбная корзина днем, когда солнце палит во всю силу. Мое имя смрадно более, чем имя жены, сказавшей неправду мужу… О-о-о! - вопил Гарри Шлёдер, - почему мое имя смрадно? Разве я творил неправду? Разве я отнимал молоко у грудных детей? Разве я убивал птиц бога? Я чист чистотой феникса. Я чист!.."
- Будешь слушать? Тебе не мешает?
Я махнул рукой и побрел в ванную. Хэссоп притащился туда же с кофейной чашкой в руке.
- Ты никогда не задумывался над тем, почему человек мыслящий разделен на нашей планете на несколько весьма отличных друг от друга видов?
- С точки зрения кролика или тигра это, наверное, не совсем так, - проворчал я, намыливая себе плечи.
Хэссоп фыркнул:
- Даже в этой комнате сейчас находятся два вида. Я представляю более древний, почти вымерший, а ты - новый, который, боюсь, и завоюет окончательно всю планету. Мы, правда, разные люди, Эл. Это так. Мы и не можем не быть разными, ведь такие люди, как я, годами валялись в сырых окопах, годами жили только нелепой надеждой возвращения в мир! Это не могло не изменить нас! И изменения, замечу, коснулись в нас как раз того странного и загадочного, что передается от одного человека к другому вместе с его плотью и кровью, но никогда при всем том ни тем ни другим не является. Это как электричество, Эл, - все знают, как оно зажигает лампу, но никто не может сказать - как оно выглядит… Разрушенные дома, Эл, можно восстановить, вместо потопленных кораблей построить новые, вот только человека восстановить нельзя. - Хэссоп усмехнулся: - Соорудить человека в общем-то гораздо проще, чем срубить дом или вырезать табакерку, но некоторые вещи, делающие человека человеком, просто так соорудить нельзя. Те, кто пережил первую мировую, эпидемию испанки, великий кризис и большой бум и все-таки остался жив, сейчас - археология, нечто вроде шумерских городов или Колизея. Я говорю так потому, что, гуляя по улицам, обращаю внимание не только на рекламу, но и на людей. Мне все более кажется, что я попал в иной мир.
- Не понимаю.
- Мой вид, - терпеливо пояснил Хэссоп, - развивался более миллиона лет. Он питался личинками и жуками, зернами и мясом, он голодал, он жаждал. Руки и мозг, способные изменять мир, сделали нас людьми, но эти же руки и мозг отняли у нас дело. Лестница - символ человеческого развития - превратилась в мягкое кресло автомобиля. Жизнь отдана на откуп машинам. А ведь люди моего вида, Эл, участвовали в создании так называемой культуры непосредственно. И каменотес, и ученый, и ремесленник… А вот вы, Эл, утратили связь между собой и вещами. Их дает вам машина, которую вы и замечаете-то лишь тогда, когда она останавливается. То, что цветет яблоня или над океаном встает рассвет, оставляет вас равнодушными. Люди, подобные мне, знали истинный вкус хлеба и соли. Они умели, увидев расцветающее дерево, любоваться им. Они не знали, что именно связывает их с деревом, но они знали - такая связь есть! А вы, Эл, едите химию, пьете химию, дышите химией. Жизнь проходит для вас в полумраке кино и дансингов. Ваши фрукты утратили вкус. А ведь когда-то они были такими же шедеврами природы, как мозг Шекспира или самого Леонардо! Вы - другие. Не умея создать самого крошечного моллюска, вы умеете разрушать миры.
- Послушайте, Хэссоп, я кажусь вам идиотом?
- Нет, ты не идиот, Эл. К твоему счастью, жизнь твоих родителей протекала ровно. Щитовидная железа в порядке, организм достаточно напитан йодом, эндокринные железы функционируют нормально. Я говорю как врач, можешь мне верить. Я не первый год слежу за твоим организмом. Твоя кожа не пигментирована до черноты, адисонова болезнь минула стороной. Ты - нормален, Эл. Но ты нормален не в нашем смысле.
Он хотел продолжать, но я в бешенстве ударил кулаком по воде:
- Замолчите!
- Ладно, - сказал он, допивая свой кофе.
9
Зато шеф был взволнован не в пример Хэссопу. Еще у порога он протянул руки, засеменил ко мне:
- Эл! Это было самое короткое твое дело!
Но мне было не до комплиментов. Я сразу же попросил магнитофон.
Шеф и Хэссоп вопросительно уставились на меня.
"А-а-а!.. - догадался я. - Ждут, что же я все-таки им окажу, я - победитель".
И включил микроскопический звуковоспроизводитель.
Шипение, шорох, скрип…
Как зачарованные мы следили за скрипом и шорохами и вздрогнули - одновременно, вдруг. Вздрогнули от внезапного, ворвавшегося в комнату шумного дыхания вконец загнанного человека, от выстрела, прорезавшего шумы, и, наконец, от безумного вопля. Нечеловеческий, дикий, мертвый вопль!..
Шеф, морщась, потянулся к выключателю, но я остановил его руку. Дикий вопль, столь поразивший нас, вопль безумца, вопль сумасшедшего принадлежал не кому-нибудь, а самому Джеку Берримену, - великому профессионалу.
- Господи! Господи! Господи! - вопил Джек уже разбито и суетливо, уже покорно и униженно: - Господи! Господи! Господи!..
Он так и повторял, пока пленка не кончилась:
- Господи! Господи! Господи!..
Хэссоп потрясенно поднял на меня глава, но шеф не дал доктору заговорить, - сунул магнитофон в карман, выложил на стол лист бумаги, вечное перо и приказал:
- Пиши!
Я взглянул на шефа и усмехнулся. Он и знать не котел - что же случилось с Джеком?.. И все же только усмешкой я и ограничился. Сел, потянул к себе белый лист, снял колпачок с ручки. Но о чем мне писать?
О страхе?..
Что ж, я должен был наконец признать - мы, сотрудники Консультации, годами тренирующие свою плоть и нервы, постоянно, каждый день, каждый час, всего и всегда боимся.
Газеты, то радуясь, то тревожась, повествуют потрясенным читателям об устройствах, превращающих любую внутреннюю энергетическую цепь в систему подслушивающих точек; эти же газеты извещают читателей о бесшумном, почти абсолютном оружии, и все же мы - владельцы этого оружия - постоянно и всего боимся.
Черт побери! За мизерную сумму можно в любое время приобрести магнитофон, который автоматически уничтожится, если кто-то, кроме хозяина, решит прослушать записанную втайне беседу. Питание для такой аппаратуры не проблема - она функционирует за счет радиоволн, рассеянных в эфире планеты.
Великая тайная война, которую мы объявили себе!
Общество, лишенное частной жизни!
А когда люди перестают верить во всех и все, разве это не конец?
10
Прежде чем начать писать, я сообщил шефу:
- Я вступил в контакт с людьми Номмена.
- Я знаю, - сказал он терпеливо. - Пиши.
- Мне нельзя оставаться в городе.
- Я знаю. Ты не останешься тут. Тем более, что документация уже в наших руках.
- Но я не достал никакой документации!
- А тебе и не надо было ее искать. Этим занималась Джой. Ты отвлек внимание от всех ее действий.
Джой! Еще один обман… Что ж, тем лучше… Лично я мог подвести итог… Первым был убит Берримен, вторым Формен, затем охранник в сейфе, а двое были оставлены мной в юрских болотах. Плюс погиб, наверное, кто-то и на магистрали… И все это для того - чтобы отвлечь внимание от Джой! Разве это итог? Разве Лесли ошибался, говоря: преступление не окупается?
Я набросал на листе бумаги суть акции.
- Кто говорил с вами по телефону, когда я собирался выйти на "Трэвел"?
- Ты, Эл! Ты замкнул петлю времени… Разве мой тон тогда не придал тебе уверенности?
- Возможно… А машина Парка… Что вы все-таки о ней знали?
- Почти ничего! - засмеялся шеф. - Но разве тебе не хватило информации?
- Хватило, - хмыкнул я.
- Вот и отлично! А сейчас, Эл, мы едем в аэропорт. Ближайшим бортом ты улетаешь в Европу.
- Что мне там делать?
- Отдыхать! Вы ведь не раз отдыхали там с Джеком… - Шеф внимательно взглянул на меня, и в узких его, близко поставленных друг к другу глазах я прочел тяжкое подозрение: - Ты ведь хочешь отдохнуть, Эл?
Когда он упомянул имя Джека, ни один мускул на его широком лице не дрогнул. И, загипнотизированный его спокойствием, я кивнул:
- Я с удовольствием полечу. Мне необходим отдых.
11
Пройдя паспортный контроль, я попал в нейтральную зону. В единственном баре светились неяркие огни, а бармен, стоя над грудой бокалов, лениво вертел в руках тяже чую бутылку с виски "Сантори".
Отыскивая монету, я полез в карман, и пальцы мои уткнулись во что-то твердое. Подарок Хэссопа?
Нет! Развернув бумагу, я увидел нежно-желтые, похожие на крошечные сердечки, листья гинкго, тронутые увяданием - через столько миллионов лет после своего появления на планете! - и раковину, машинально поднятую мной с плотных белых песков юрского пляжа. Прямо по раковине рукой Хэссопа было мелко начертано: "Астарта субморфоза - пластинчатожаберное мелких морей".
Когда он успел это определить?
Я опустил раковину в урну.
Лист гинкго прилип к потной ладони Я брезгливо сорвал его и бросил туда же - в урну. Бросил, и вдруг, будто испугавшись чего-то, кинулся к выходу Такая ненависть ко всему живому, такое отчаяние теснились в моем сердце, что я не сразу заметил двух хмурых коренастых парней, медленно поднявшихся за мной на борт ревущего "Боинга"…
Александр Леонидов
Красный телефон
- Горько… Горько и больно сознавать, что ушел из жизни совсем еще молодой человек - Саша Ершов. Да, он был молод, как человек, но Саша был вполне зрелый художник. Сегодня мы, его друзья, коллеги по искусству, его родные прощаемся с ним. Смотрите, сколько почитателей Сашиного таланта пришли, чтобы отдать ему последние почести! У всех на глазах слезы. Нас оставил простой, талантливый человек, которого все мы очень любили… Он был не из тех, кто не оставляет после себя следа в этом бренном мире. Его многочисленные работы, его богатое творческое наследие осталось нам, и всегда, глядя на полотна Ершова, мы будем вспоминать о нем. Сашино творчество всегда отличалось оригинальностью, стремлением к поиску своего пути в искусстве, к душам людей, и никто не оставался равнодушным, стоя перед его картинами, глядя на его графические работы, всматриваясь в его рисунки. Ершова либо принимали полностью, либо полностью отвергали. Но равнодушных не было никогда! Он был личностью, художником в самом высоком смысле и значении этого слова… Смерть застала Сашу в расцвете творческих сил и таланта. Как много он сделал и сколько не успел! Его смерть - непоправимая беда для всех пас… Прощай, Саша…
Говоривший печально склонил седеющую голову с аккуратным пробором и сделал тонкой артистической рукой плавный жест, как бы смахивая слезу. Было жарко. Окружающие немного постояли, тоже опустив головы и глядя застывшими глазами на обитую красной материей крышку гроба, под которой лежал их собрат, художник. Несколько скульпторов, здоровых и хорошо физически развитых мужчин, осторожно приподняли на длинных вафельных полотенцах гроб и, сдерживая легкое покряхтывание, под негромкий руководящий шепоток: "Зад заноси, правее, правее… аккуратней, аккуратней", стали опускать его в узкую могилу. Рыжая земля струйками потекла в яму из-под их ног, и в наступившей тишине было слышно, как по крышке постукивают комочки. На спинах скульпторов от напряжения вздулись бугры мышц и почернели от пота рубахи. Гроб, несколько раз задев за стенки могилы, медленно опустился. Облегченно вздохнув, мужчины вытянули полотенца и передали их неизвестно откуда подоспевшим старушкам в темных платках. Старушки с чопорными выражениями на лицах тут же принялись ловко резать полотенца на куски и раздавать "работникам", строгим шепотом объясняя, что так положено. Скульпторы, стесняясь, суетливо запихивали куски полотенец в карманы.
Жена Ершова, бледная, стройная молодая женщина в элегантном костюме из черного бархата, с накинутым на голову ажурным, траурного цвета, платком, подошла к краю могилы, изящно наклонилась, взяла горсть земли, подержала секунду и бросила в яму. Земля гулко ударила по гробу. Ершова отошла, тщательно отряхнула черные перчатки и платочком вытерла выступившие на лбу капельки пота. За ней потянулись другие. Послышалась дробь падающей земли.
Бородатые мужчины отвели в сторону тихо рыдающую женщину. Ершова метнула на нее пристальный взгляд и снова опустила длинные, безутешно вздрагивающие ресницы.
Скульпторы, умело орудуя лопатами, закидали яму и из бесформенной кучи земли соорудили вполне приличный холмик. Прихлопали его штыковыми лопатами, притоптали кое-где ногами и, навалившись втроем на небольшой, окрашенный голубенькой красочкой, металлический памятник, вдавили его в землю. После небольшой сутолоки была воздвигнута шатающаяся оградка.
Какой-то невидимый организатор дал следующую команду. Разлили по стаканам теплую, тошнотворно пахнущую водку. На закуску каждому выдали по конфетке и печенюшке. Пробормотав "упокой его душу" или "чтоб земля была ему пухом", а кто и молча, осушили граненые стаканы и, морщась, поспешно стали совать в рот сладости. Многих передергивало от горячительной жидкости. Вытирали пот: кто рукой, кто платком, кто рукавом; и спешили, лавируя между железными клетками, расположенными в замысловатом беспорядке, словно для того, чтобы покойники не могли найти обратной дороги, спешили к автобусу, с любопытством рассматривая по пути памятники. Ахали и охали: "Ах, какая молодая! Ох, какой молодой!" И торопились, торопились па поминки.
Места в автобусе заняли без лишней суеты, но достаточно быстро. Машина тронулась. Ветки сосен хлестали по крыше, словно пытаясь задержать ее.
Почувствовалось облегчение. Каждый ощущал, что выполнил свой долг. Теперь не надо было делать что-то не совсем приятное, обременительное, навевающее тоскливые мысли. И кто-то с легким налетом грусти рассказывал, как однажды они с покойным Ершовым были на рыбалке. Кто-то совсем не к месту вставлял, улыбаясь: "Да хороший Сашка мужик… был".
Жара. Водка делала свое дело.
В столовой было уже все готово. Столы составлены в один длинный ряд. Сполоснули руки и стали чинно рассаживаться. Блины, кутья, кисель, водка. Разлили по стаканам. Была сказана еще одна проникновенная и трогательная речь. Затем последовал призыв выпить за душу покойного. Кто-то неопытный в таких мероприятиях попытался чокнуться, но его одернули громким шепотом: "Нельзя!.." "Сначала кутью… На блинчик ее, на блинчик… Передайте, пожалуйста, вилку… Нельзя, ешьте ложкой…" Разнесли не очень наваристые щи. "Помянем…" Помянули и дружно принялись за остывающие щи.
Вышли покурить. Негромко рассказывался "новый" анекдот. С лиц потихоньку сползала маска печали. Собравшиеся разбивались на мелкие группки, беседы становились все оживленней…