Погуляли хорошо, мило, на глазах у публики не уединялись. Зачем? Просто потом Тимофей проводил Юльку, это уже была некая традиция, которую никто, кроме Пахомыча и замечать не должен был, а от Пахомыча, один хрен, ничего не скроешь. Короче, как только свернули за угол и сделались недоступны случайным взорам, немедленно начали целоваться. Боже, как они соскучились друг без друга!
– Пошли в подъезд, – шепнула Юлька в перерыве, предназначенном для глубокого вдоха.
В подъезде было несколько душновато, и Редькин сразу спросил, почему они не идут в квартиру. Тут-то и выплыла на поверхность коварная ложь старого шпиона. Юлька была не уверена, но подозревала, что за время ее отсутствия домой могла возвратиться тетушка,
– А нельзя на окошки с улицы посмотреть? – предложил Тимофей.
– Она в такое время уже ложится, зараза, свет гасит, а спит очень чутко. Я боюсь идти в квартиру.
В общем, секс у них получился совсем убогий, пуговицы и молнии расстегнули на джинсах, руки в трусы, насколько позы позволяли, обнялись тесно и то неистово сражались языками, то нежно покусывали друг другу губы. Предусмотрительная Юлька на лестничной клетке за лифтом спряталась, так что, когда дверь внизу скрипнула, они оба запаковаться успели, дескать, просто стоят, болтают. И оказалась очень кстати.
– Ой, тетя Зин! – не растерялась Юлька. – А это Тимофей. Помнишь, я тебе про него и Марину рассказывала, что они дед с бабкой, что у них еще девчурка прикольная, а собака видишь какая – просто класс! Слушай, мы мигом. Пять минут договорим, и я приду.
Последние поцелуи были совсем торопливыми, зато Юлька сказала:
– Завтра днем есть прекрасная возможность. Приходи ко мне ровно в час, позвони откуда-нибудь минут за двадцать или раньше. Ладно? Я буду тебя ждать. Кто сказал, что сексом можно заниматься только под покровом ночи. Чушь собачья! По-моему, французской любовью особенно важно заниматься при свете. Ты согласен?
Редькин был согласен на все, он уже любил ее. Но почему-то вдруг захотелось спросить:
– Юльк, а скажи честно, я-то тебе на хрена нужен?
Она улыбнулась обворожительно и секундочку подумала (говорить – не говорить?):
– Ну, во-первых, у меня такого, как ты, никогда не было.
– Какого? – поинтересовался Редькин.
– Умного, взрослого, нежного, смешного.
Это ж надо, сколько слов нашла!
– Спасибо. А во-вторых? – продолжал он допытываться.
– А во-вторых, – она улыбнулась еще хитрее. – Знаешь, как говорят? Любовь зла – полюбишь и козла.
Другая бы ограничилась первой частью пословицы и многоточием, но не Юлька – эта проста была, как грабли. Но ведь и мила чертовски! Тимофею не сделалось обидно.
– Еще раз спасибо, – сказал он ей.
И летел домой, как на крыльях. Он и раньше знал, что похож на козла, но теперь этого козла любили. Ведь она – двадцатилетняя девчонка! – незатейливо, прямо, грубо призналась ему в любви.
А Вере Афанасьевне было, конечно, паршиво, но ей сделали все необходимые уколы, кажется, даже капельницу ставили, и кризис миновал. Умученная вконец Маринка, ничего вокруг не замечала и поведала, что завтра днем опять поедет к матери в больницу.
"И что ж они все меня так провоцируют? – недоумевал Редькин. – Но хоть бы что-то помешало этим хитрым планам!"
Так нет. Даже Артем сам позвонил при Маринке и назначил встречу на час дня(!). А ведь Артем – это как раз тот человек, с которым любую встречу можно безболезненно перенести на другое время. Куча причин найдется у обеих сторон.
Итак, перебор вариантов закончен, как пишут некоторые программы в компьютере. Остался только один путь – вперед, к грехопадению!
Из всех времен года Тимофей сильнее всего обожал осень. И не только по-пушкински – золотую, красивую, теплую осень с фруктами и грибами – кто ж ей не радуется? Тимофей любил всякую осень – даже самые поздние со слякотью и заморозками денечки, когда все уже голо, а настоящий снег еще не выпал, когда воздух прозрачен, холоден и чист, как пустота, деревья становятся изящными черными силуэтами, и пахнет повсюду предморозной свежестью, грустью и новизной. Именно так. Для Редькина все новое рождалось осенью – может, еще со школы так повелось. А весной, когда другие ощущали пробуждение сил, для него, как правило, светлое, живое и радостное умирало, догнивая на прошлогодних помойках. И сейчас было очень символично, что лучшим днем из этих четырех он назначил для себя именно последний – правильный, по-честному осенний, переходящий обратно во всеобщую своевременную осень.
Итак, четвертый день финального безумия. Начался он неважно.
Не было еще восьми утра, когда ему позвонил тесчим.
"Вот и еще один оживший мертвец", – спокойно констатировал Тимофей. Голос старого разведчика перепутать было не с кем, если, конечно, актер Безруков не решил переквалифицироваться с Бориса Ельцина на Петра Чуханова.
– Здравствуй, Тим. Мы давно не виделись, но сейчас послушай меня внимательно.
– Здравствуйте, Петр Васильевич. Почему в такую рань звоните?
Это, конечно, был самый главный вопрос в подобной ситуации. Но тесчим нашел и на него достойный ответ:
– А у меня тут уже девять.
– Где – у вас?
Теперь уже сработало элементарное любопытство, а вовсе не попытка выведать военную тайну. Но тесчим не попался:
– В другом часовом поясе, – сообщил он деловито.
"В Самаре? – подумал Тимофей. – В Грозном? В Баку? Какая разница?!"
На Йемен, Мадагаскар или Антарктиду фантазии явно не хватало, хотя это было бы ближе к истине.
– Вообще, у меня времени мало, – пожаловался Петр Васильевич. – Мне очень важно, чтобы ты подъехал в Шереметьево-2. Сумеешь?
– В общем-то… сумею, конечно, – чуть замялся Редькин. – А когда?
– Скоро. Я еще позвоню тебе. Главное, чтобы ты был готов.
– А я, как пионер, всегда готов, – неуместно и глупо пошутил Тимофей.
– Вот и славно, Тим. Жди.
И связь прервалась.
Абсолютно идиотский разговор. Но главное – ни слова о Пахомыче и даже о рукописи! Значит, и про тесчима Мурашенко врал. Сволочь в квадрате! Оба они, выходит, из ГРУ, но каждый ведет свою игру. Неожиданно вышел стишок – простенький, как на детском утреннике.
Заснуть уже не получилось. Он включил компьютер, пострелял монстров в мрачном подземелье, посмотрел электронную почту, нового ничего не поступило. Долго думал обо всем сразу и неожиданно додумался до очень странной мысли: все-таки надо рассказать Вербицкому о Разгонове. Очередной, уже пятый по счету инструктор ему особенно не понравился. Редькин хотел играть только с Разгоновым и Вербицким. Значит, пора их познакомить…
Ну, разумеется, эти двое тоже оказались давно и хорошо знакомы.
–…твою мать! – заорал в трубку Майкл, узнав голос и посмотрев на часы, но еще громче и разнообразнее заорал он, когда Тимофей рассказал, почему звонит.
– А раньше ты не мог мне всего этого рассказать? – к такому вопросу сводилась суть долгой и абсолютно нецензурной тирады.
– Почему-то не мог, – тихим растерянным голосом откликнулся Редькин.
Совершенно искренне, между прочим. И Майкл враз успокоился.
– А ведь наверно, ты прав. Если б я раньше узнал, все бы только запуталось. А теперь очень многое вырисовывается.
Потом печально добавил:
– Эх, зря мы с тобой об этом по телефону говорим. Впрочем, уже все равно.
Редькину тем более было все равно. Гораздо больше увлекали биографические подробности.
Оказалось, что Майкл Вербицкий и Мишка Разгонов стали друзьями и деловыми партнерами уже лет десять с лишним назад. И о таинственной истории якобы убийства молодого писателя-фантаста Вербицкий знал больше, чем кто-нибудь, он специально занимался ею тогда. Впрочем, без особого успеха. Что ж, пошла вторая попытка. На подробности размениваться было некогда. Майкл обещал звонить вечером в любом случае: во-первых, деньги будут именно сегодня. А во-вторых, он как раз успеет осмыслить новую информацию.
Вот и все. Потом Редькин выключил компьютер и, кажется, все же немного подремал, решив, что к часу дня должен быть в хорошей форме. Потом был завтрак и прогулка с Лаймой. Юльке он звонил из автомата рядом с домом, но такого, чтоб из окна не видать. Конспиратор хренов! Одной рукой накручивал диск, другой удерживал туго натянутый поводок. Лайма не любила подобных остановок.
– Все нормально! – зашептала Юлька со сладострастными вздохами, дурашливо копируя голоса девушек из службы "Секс по телефону". – Приходи ко мне! И я разрешу тебе… ВСЕ!
Сердце Тимофея забилось в сладостном предвкушении.
А возле подъезда стоял одетый не по погоде кришнаит – в этакой легкой ярко-оранжевой тунике, в сандалиях на босу ногу, очень смуглый, лысый и с красным кружочком во лбу. А рожа у него была до смешного русская. Ну, прямо тебе Александр Остужев в роли венецианского мавра – забыл грим стереть и вышел на улицу.
– Здравствуйте, – повинуясь неведомому чувству, решил поприветствовать кришнаита Тимофей.
А Лайма принюхалась к экзотическим ароматам и вопреки всем ожиданиям приветливо завиляла хвостом.
– Здравствуйте, – ответил кришнаит на чистом русском без малейшего акцента. – Меня зовут гуру Свами Шактивенанда.
– А меня просто Тимофей Редькин.
– Очень приятно, Тимофей. Вы главное, работайте, работайте. Вам же на работу пора. Правильно?
– Правильно, – не возражал Тимофей. – А вы из тибетской мафии?
– Ну да, – спокойно согласился кришнаит.
Или кто он там был? Далай-лама? Дзэн-буддист? Раз из тибетской… тьфу! Редькин же опять сказал "мафия" вместо "секта", а этот, с непроизносимым именем даже не поправил.
Лайма настоятельно тянула в дом. Юлька ждала у себя. Маринка в чудовищной спешке собиралась в больницу. Некогда было разговоры разговаривать. Тимофей только оглянулся и поймал еще на какую-то секунду таинственный взгляд пришельца – мудрый, добрый, ласковый, даже страстный, как у Юльки – во, какое идиотское сравнение получилось!
Артему перезванивать не стал – все потом! Только Маринка за дверь – и он туда же. Кришнаита перед подъездом и след простыл. Может, не было его вовсе. В сущности, уже вполне пора появляться глюкам. И все это не страшно, не страшно! Все это весело!!
Юлька встретила его в тонком шелковом халатике, очевидно, накинутом на голое тело и подпоясанном скользкой шелковой ленточкой, которая так легко спадает. Тимофей обнял, прижал к себе, впился губами в губы. Нет, не угадал – трусики все-таки обтягивали ее плотную круглую попку. И в этом она была права – так романтичнее. На столике в комнате уже стояли давешние фужеры с давешним, надо полагать, коньяком, а рядом – два узких бокала с шампанским. Бульварная любовь к коктейлям оказалась неистребима. Но этим не назюзюкаешься – не страшно. От такой благородной смеси только заведешься, как дикий зверь. Редькин знал наверняка. И нисколько не сомневался в своих возможностях.
Пили медленно, вдумчиво, и в меру – по бокалу игристого и граммов по сто божественного коньяка. Столь символической дозы хватило за глаза, и пока пили, Юлька без особого мастерства, но все же очень изящно приспускала с плеч халатик и гладила себе груди, пощипывая соски, и облизывала губы, с томительной неторопливостью двигая языком. Тимофею не позволяла даже притрагиваться к себе. И, наконец, опрокинув последний глоток, заявила:
– А теперь я хочу сделать тебе это.
И встала перед ним на колени.
– Нет, – решительно возразил Тимофей на правах старшего, – я уже слишком возбужден. Не сейчас. Будет просто не интересно.
– Тогда ты меня! – застонала Юлька, отбрасывая в сторону халат, усаживаясь на диван, медленно стаскивая кружевные белые трусики и, наконец, раскрываясь перед ним, как розовый бутон, снятый цейтраферной камерой.
Глаза девчонки закатились в экстазе, она их прикрыла, чтобы не так кружилась голова, и перестала видеть, что там делает партнер, ей было уже неважно, она только пальчиками, пальчиками показывала, куда следует целовать, и пальчики работали…
– Нет, – еще решительнее сказал Тимофей, – тебя, милая, тоже целовать поздно.
А может быть, он только подумал об этом, всякая грань между словами и мыслями, между фантазией и реальностью как будто растворилась, и уже в следующую секунду они соединились.
Тимофею показалось, будто дом задрожал от гигантского взрыва, а с неба сквозь дневную голубизну и все перекрытия посыпались звезды. Такого чувства он не испытывал еще ни разу в жизни. Сладчайшая дрожь началась почти мгновенно. Но длилась долго-долго, накатывая и накатывая вновь мощными волнами…
Удивительно, что расслабление после этого было далеко не полным. Вдоволь накричавшаяся Юлька тут же захотела еще и в нетерпении ласкала его одними руками, вдруг напрочь забыв про все свои мечты о французской любви. Но и этого хватило, он был готов уже, наверное, через минуту, но она все продолжала и продолжала, и требовала взаимности, а потом игриво вывернулась из его рук, приняла недвусмысленную позу и для полной ясности медленно и томно показала одним пальчиком, куда хочет теперь.
"Ничего себе девственница! – подумал Тимофей, со смехом вспоминая свои недавние предположения. – Она уже и это освоила в полном объеме!"
О, как идеально они подходили друг другу! О, как сказочно хорош был их второй раунд!..
И после уже потребовался отдых. Недолгий, так им показалось, но с легкой добавкой коньяка и шампанского, с душем, где они почему-то не стали мыть друг друга, а просто постояли рядом под тугими горячими струями. А вот потом… И что ей такое в голову пришло? Едва вышли из ванной Юлька опрокинула Тимофея на мягкий ворсистый ковер, благо в холле было просторно и чисто (Патрику после каждой прогулки вообще-то полагалось мыть лапы, что Юлька и делала, не ленясь). В общем, Редькин упал на спину, а девушка села верхом ему на лицо, после чего быстро наклонилась жадным ртом ко вновь набирающему силу мускулу любви – настало время для самого сладостного из запланированных развлечений…
А события меж тем развивались следующим образом.
Вербицкий, наконец, разобрался во всем и выехал на стрелку, специально перенеся ее на два часа пораньше.
Маринка забыла самое главное лекарство в пепельнице на фортепьяне и, чертыхаясь, вернулась домой в неурочное время.
Разгонов летел из Новосибирска во Внуково, чтобы затем промчать через всю Москву в спецмашине с затемненными стеклами в Шереметьево-2, где его ждал рейс на Дубай.
Константин Полозов совершал очередную, но необычайно удачную сделку по купле-продаже с одним из помощников депутата Мосгордумы госпожи Хвалевской.
Сима Круглова пыталась дозвониться сначала до гуру Шактивенанды – у того был непрерывно занят мобильный телефон, – а потом до Стива Чиньо, у которого срабатывал автоответчик, нагло зачитывающий сообщение на непонятном ей итальянском языке.
Но интереснее всех было у полковника Соловьева. Его внезапно вызвал непосредственный начальник генерал Комаров и, включив электронную глушилку от подслушивания – это в генеральском-то кабинете! – поведал, что им дали ориентировку из ФСБ по господину Гансу Шульцу, чей "фольксваген" так неудачно тюкнули возле отделения милиции в Лушином.
"Эх, Юлик, Юлик! – думал Павел Игнатьевич – Что же ты раньше про битый "фолик" мне не подсказала? Ищи теперь свищи этого Гансика по всему Земному шарику!"
Соловьев поймал себя на том, что мысленно называет всех и все уменьшительными именами, и даже испугался – с чего бы это?
А генерал Комаров меж тем продолжал обрушивать на него ошеломляющую информацию. То же самое ведомство выдало им ориентировку еще и по гражданину Редькину, с которым уважаемый товарищ Соловьев беседовал о том о сем не далее, как позавчера.
– Найти немедленно и допросить по всей форме, но в неформальной обстановке, – таков был приказ. – Арестовывать нельзя! – подчеркнул Комаров еще раз и добавил зачем-то: – Это личное указание самого…
Соловьев – человек военный, поэтому действовал он быстро и оперативно. Редькиным домой позвонил еще из кабинета на Петровке, чудом застал Марину и строго наказал ей никуда не отлучаться. А лекарство в больницу – нет проблем! – отвезет его персональный водитель. Маринка сразу позвонила Артему, но там никакого Редькина, разумеется, не обнаружилось. Артему велено было гнать нерадивого домой, как только появится, и со страшной скоростью. Но раньше Тимофея прибыл, разумеется, полковник Соловьев. Его, в принципе, устраивало пока вытянуть всю важную для КГБ информацию из жены Редькина, но обстановка в квартире: Верунчик, кричащая Дашенька, тявкающая Лайма, Никита, оказавшийся с какой-то радости дома – все это не располагало к серьезным разговорам.
– Пойдемте ко мне, – предложил Павел Игнатьевич. – Юля сейчас в институте, там тихо будет и хорошо, а ваш муж, он ведь помнит, где мы живем. Ему передадут. Он сразу и забежит.
У Маринки не было возражений, просто не могло быть. И они пошли.
Понятно, что дверь в квартиру Павел Игнатьевич открывал своим ключом – кому звонить-то? Патрику, что ли? Как профессиональный сыскарь он должен был, конечно, услышать странные звуки из-за двери, но, во-первых, они с Маринкой разговаривали, а во-вторых, именно в тот момент любовники стонали очень тихо, скорее мычали – рты-то были заняты у обоих.
В холле горели все мыслимые лампы: французская любовь требует яркого света! Да плюс еще ко всему выдающаяся скульптурная группа была фантастически размножена двумя большими оригинально висящими под прямым углом зеркалами. Не хватало только над этой массовой сценой интимной близости повесить старый хипповый плакат: "Make love – not war!"
– Это кто? – спросил полковник Соловьев, войдя в полнейший ступор и, видно, сомневаясь, в ту ли квартиру попал.
– Это мой муж, – тихо, словно боясь потревожить спящих, ответила Марина Редькина.
– А это кто? – брезгливо указал полковник на фигуру сверху, лица-то не было видно.
– А это ваша дочь, – объявила Маринка уже громко.
Дальнейшее – неописуемо.
Занавес.
Вернувшись домой, Редькин ожидал увидеть, как Маринка уже собирает ему чемоданы. В конце концов, у него была старушка-мать, к которой в принципе можно переехать. Но Маринка держалась индифферентно, похоже, даже Верунчику еще ничего не сказала. Неужели все так и сойдет ему с рук?
А там, у Юльки, к счастью, обошлось без мордобоя. Все участники мероприятия оказались не столько интеллигентными, хотя и это тоже, сколько деловыми. Маринка очень скоро покинула поле боя – ей не хотелось устраивать истерик, а ничего другого устроить было нельзя. И пока Юлька, как самая молодая и невозмутимая ушла в ванную приводить себя в порядок, Тимофей, наскоро натянувший джинсы, сел напротив полковника и терпеливо отвечал на все его вопросы. Нет, не про дочку. Об этом Соловьев еще успеет спросить – а про машину и Ганса Шульца, про бандитов, Самодурова, Меукова, про тибетского гуру, тесчима, Константина Полозова и даже про Пахомыча. Тимофей очень плохо помнил, что именно отвечал. Но в одном готов был поклясться: про тайник и рукопись не сказал ни слова.
Слабо, но припоминал, как вернулась в комнату Юлька. И уже не было в сердце ни любви, ни страсти, ни жалости, ни даже нежности…