Глава 3, в которой описано, как Бабаева избрали депутатом по Талды-кейнарскому округу
Выбирайте шерифом того, кто лучше стреляет.
Закон Дикого Запада.
Пегасов с Берендейским в самом деле походили на слизняков оба гладкие, упитанные, лоснящиеся. Пегасова выставили нацлибералы, но он являлся кандидатом-фикцией, ибо депутатское кресло от талды-кейнаров предназначалось Берендейскому, верному сыну РПКЛ, то есть Российской партии коммунистов-ленинцев. Так уж повелось, что от всех дальних и темных уголков России, от всех ее малых, почти исчезнувших народов, в Думу или в иные руководящие органы избирались коммунисты. Эта традиция шла с советских времен, с той эпохи, которая не баловала граждан разнообразием мнений и политических платформ. Партия была одна, и малые народы тундры и тайги доверили ей представительство своих национальных интересов. Главный из них заключался в том, чтобы спирт поступал бесперебойно, а к нему прилагались сахар, мука и патроны.
Новые крупные партии, пропрезидентская "Солидарность", ППП и аграрии, на Крайний Север без нужды не лезли, считая эти дальние края коммунистической вотчиной. У демократов, как "левых", так и "правых", не было денег, чтобы туда долететь, развернуть пиар-компанию и поучаствовать в выборах. У "Персика" деньги водились, но не было резона тратить их на малочисленный и столь дремучий электорат, что о персиках в тех палестинах никто слыхом не слыхал и видом не видывал. И потому конкуренцию РПКЛ составляли одни нацлибералы, и то лишь по причине наглой всеядности. Впрочем, эта тактика имела смысл: хоть Папа Жо был на ножах с коммуняками и неприязнь свою демонстрировал часто и пылко, от выгодных альянсов он все-таки не отказывался. Так что схватки национал-либералов с РПКЛ походили на борьбу нанайских мальчиков: где-то Папа Жо трубил отбой, пропуская ленинцев вперед, а где-то ленинцы включали конкурентам зеленую лампу Ильича. Случалось это в глухих углах, куда эмиссарам Центризберкома не добраться, а уж глуше Талды-Кейнарска во всей России места не было.
Путь туда оказался нелегким: три кандидата-соперника летели из Москвы до Якутска, от Якутска до городка Казачье, что в устье Яны, а дальше, как предполагалось, их повезут на местном транспорте. Возможно, на снегоходах, вертолетах, оленьих упряжках или чем-то более экзотическом. В Казачий летели на стареньком "Яке", и в салон, рассчитанный на полтора десятка пассажиров, еле влезла свита Берендейского – менеджеры, пиарщики, журналисты и охрана. Пегасов был скромнее и ограничился двумя помощниками, тогда как Али Саргонович, считавшийся независимым кандидатом, обреченным на проигрыш, летел в одиночестве. Перегруженный "Як" еле оторвался от взлетного поля, поскольку кроме пассажиров был набит пачками агиток Берендейского и его же дарами избирателям. Главным из них были тридцать ящиков водки и закуска – бычки в томате и завтрак туриста.
В дороге Пегасов с Берендейским мирно беседовали, невзирая на разницу в политических взглядах, а на Бабаева посматривали с пренебрежением и в разговор с ним не вступали. Бабаев был для них темной лошадкой, причем не слишком сытой: то, что он отправился в Талды-Кейнарск один, без помощников и подарков, говорило о скудости средств, ассигнованных на избирательную кампанию. Оба соперника полагали, что Али Саргонович – чеченский авторитет, возмечтавший, по тем или иным причинам, о депутатской неприкосновенности. Но, вероятно, он был не очень состоятельным авторитетом или же не понимал цены вопроса. Неприкосновенность нынче стоила дорого.
Бабаев однако не печалился и не выказывал свой гордый нрав. В дороге было у него занятие – он приобрел в Москве две книги Шарлотты Бронтеевой и читал их с большим удивлением и, можно сказать, даже с интересом. Книги были полезны во всех отношениях: он вспоминал русский язык в его современной версии, знакомился с образчиком физиологической прозы и вникал в личную жизнь новой своей приятельницы – возможно, небесполезного информатора. Первая книга называлась "С кем я спала", вторая – "С кем я сплю сейчас", и в предисловии к ней сообщалось, что авторесса собирает материал для третьего тома – под заглавием "Я сплю с кем попало". Образ Шарлотты, встававший с книжных страниц, был для Бабаева неожиданным: не просто гулящая девка, плевок верблюда, а истинный коллекционер. Коллекции бывают разные, думал Али Саргонович; одни собирают картины, другие – роскошные яхты, третьи, как покойный Хуссейн, головы врагов, а эта бикеч – знаменитых мужчин. Ну и Аллах с нею! Главное, не попасть в ее коллекцию…
"Як", пробив облака, пошел на посадку. За иллюминатором мелькнул засыпанный снегом городок, трубы, коптившие небо сизыми дымами, река, еще скованная у берегов тонким льдом. Под колесами расстелилось белое поле, последовал сильный толчок, взревели и смолкли двигатели. Машина замерла. Из кабины появился второй пилот, откинул дверцу люка, выдвинул трап и молвил:
– Прибыли, господа!
– За дело, раз прибыли, – сказал Берендейский, набросил на плечи бобровую шубу и полез к выходу. За партийным лидером потянулась его свита и Пегасов с помощниками. Али Саргонович, в теплой куртке и с рюкзаком за плечами, вышел одним из последних.
Встречали их с северным гостеприимством: развевались на холодном ветру триколоры, оркестр играл российский гимн, симпатичная девушка с раскосыми глазками поднесла каравай хлеба с водруженной на нем солонкой. Были еще какие-то молодцы в кухлянках – одни обменивались с прибывшими рукопожатиями, другие бросились к самолету, потащили из грузового отсека плакаты Берендейского, консервы и ящики с водкой. На краю аэродрома виднелась еще одна толпа, не меньше сотни человек; там приветственно махали руками и длинными шестами, и оттуда доносился протяжный вой собак.
К Бабаеву подошел полный человек в летах с двумя спутниками помоложе, протянул руку и представился:
– Яков Абрамыч Гыргольтагин, гунбернантор. Ты Бабай? – Али Саргонович кивнул. – Холосо! Тогда будь знаком: Кукун Кац и Шлема Омрын. Они помогать тебе на выболах.
Губернатор округа, понял Бабаев, пожал Гыргольтагину руку, поздоровался с Кацем и Омрыном и спросил:
– Едем?
– Сколо-сколо. Пока ешь по обычай. Ривка поднесет.
Губернатор направился к ящикам, которые выгружали из самолета, а к Али Саргоновичу подскочила девушка Ривка с караваем и солонкой. Каравай был слегка обглодан – видно, Пегасов с Берендейским к нему уже приложились.
– Ешь, Бабай, – сказал Кукун Кац.
– Ешь, Бабай, – повторил Шлема Омрын.
Ветер посвистывал, вздымал ледяную поземку и холодил лицо. На четыре стороны света тянулись снежные поля, такие же бескрайние, как пустыни юга. Полуденное солнце стояло в зените, светило, но не грело: весна в этих краях еще не началась. Дыхание расплывалось в морозном воздухе серебристым облачком. Оркестр – три трубы и барабан – закончил с гимном и принялся наяривать "Увезу тебя я в тундру".
Бабаев отломил кусочек хлеба, обмакнул в солонку, пожевал. Девушка Ривка, Шлема и Кукун глядели на него с приятными улыбками. Круглые простодушные лица, темные волосы, полные губы, высокие скулы… Глаза, однако, светились затаенной хитрецой, волосы слегка вились, и в чертах проглядывало нечто южное, столь же не свойственное самоедскому племени, как имя Шлема или фамилия Кац. Может быть, кого-то это удивило бы, но только не Бабаева – генеалогию талды-кейнаров он изучил от альфы до омеги.
К семидесятым годам прошлого века этот народ незаметно вымирал. Талды-кейнары не могли пережить заботу партии и правительства: колхозы и охотничьи хозяйства, деревянные дома и огороды, библиотеки с собраниями классиков марксизма и остальные затеи, которым полагалось вырвать их из тьмы невежества. Они доверяли шаманам, а им говорили, что религия – это опиум; они привыкли кочевать, а их сгоняли в поселки и заставляли сеять картошку в вечной мерзлоте; им спускали план по оленьему мясу и песцовым шкуркам, но песцов и оленей уже не было: одних перебили, других доели. Правда, оставался главный двигатель прогресса – спирт; потребность в нем не иссякала, словно люди в тундре размножались быстрее кроликов.
Почти на том же меридиане, где догнивали талды-кейнары, только южнее на две с половиной тысячи километров, располагался заповедник под именем Биробиджан. Думало советское правительство, куда бы загнать евреев, чтобы в столицах не мелькали, думало и придумало: на границу с Китаем, в уссурийскую тайгу. Однако евреи, со свойственным им коварством, там не задержались, а расползлись по ближним городам, Хабаровску, Владивостоку, Благовещенску. В тех краях платили прибавку за дальность, но были места еще соблазнительней, с полярным коэффициентом. И потянулось еврейское племя от китайских рубежей на север, в далекую Арктику, решив: где рубль длиннее, там и страна обетованная. Не все, конечно, ехали, а самые крепкие и предприимчивые, и набралось их сотен пять. Прибыли они на берега пролива Лаптева, глядят – а там талды-кейнары, в том же примерно количестве, считая с младенцами и стариками. Все пьяные, кроме младенцев, но и те хлебный мякиш со спиртом сосут. Удивились евреи, пожалели убогих и решили частично ассимилироваться. Закупили песцов и оленей на свои полярные прибавки, сожгли дома, воздвигли чумы и ввели сухой закон. Постепенно дело наладилось. Шел год за годом, кто уезжал, кто приезжал, а в чумах уже пищали хитроглазые детишки, и скакали на оленях парни и девицы семитской внешности, но по паспорту все, как есть, талды-кейнары. Такое у евреев было свойство в СССР: хоть с чертом породнятся и станут вовсе уже не евреями.
Так ли, иначе, но свежая кровь спасла талды-кейнаров от вырождения. Их племя плодилось и размножалось, но к простодушию сынов природы добавились хитрость и гибкость, а также тонкое искусство соответствия моменту. Во времена Андропова был у них партком, в эпоху Горбачева – комитет по перестройке, а с явлением в Россию демократии они избрали губернатора. Только с думским представителем им не везло: своих такого калибра не водилось, а из Москвы им слали сущих крысюков.
Самолет разгрузили. За штабелем ящиков, где крутились парни в кухлянках, раздался характерный звон. Бабаев прислушался, склонив голову к плечу, потом спросил:
– Бьют?
– Бьют, – подтвердил Шлема Омрын. – Бутылка нам не надо. Нам надо компутел.
– Выбрать меня, будет компутер, – проворчал Али Саргонович.
– Ты, Бабай, еще не агитируй. Рано! – посоветовал Кукун Кац. – Приедем в Талды-Кейнарск, тогда агитируй. Тогда всему народу скажешь. Речь будешь говорить?
– Эсли нада, – отозвался Бабаев. – Мой не мастер болтат. Из речей, уртак, шубы не сошьешь.
– Мудлое слово! – восхитился Шлема Омрын. – А сам ты, Бабай, из каковских? На русского влоде не похож.
– Мой из татар, – сказал Бабаев, немного подумав. Потом спросил: – Ехать нэ пора? Далэко до Талды-Кейнарска?
– Девяносто километлов, – ответил Шлема и прищурился на солнце. – Засветло будем, птицей долетим. – Он сдвинул шапку на лоб и почесал в затылке. – Значит, ты из татал, Бабай… А еще мы слышали, что ты полковник. Велно?
– Палковник в отставке, – уточнил Али Саргонович.
– Палтийный?
– Теперь нэт. Теперь мой вольный стрэлок.
– Это холосо. Бизнусман?
– Вроде как, – молвил Али Саргонович и сам удивился – вырвались эти слова на чистом русском языке, без всякого акцента. Вот и польза от книжек Шарлоттки, подумалось ему.
Шлема с Кукуном продолжали свой деликатный допрос.
– Значит, бизнусман… А чем толгуешь?
– Шнурками для ботинок, – объяснил Бабаев.
– Выгодно?
– Очэн. Шнурки всем нужны. – Тут Бабаев усмехнулся, хлопнул Кукуна по спине, подтолкнул Шлему локтем и буркнул: – Раскалоть меня хатите, парни? Нэ выйдет! Мой… я… как эта на русски?… притертый калач! А вы кто? Вы ярманд ! Вот и памагайте! А про сэба я народу скажу.
Они неторопливо шагали к краю взлетно-посадочного поля – туда, где толпился народ в кухлянках и мохнатых шапках и слышался собачий визг. Снежок хрустел под ногами, ветер с Ледовитого океана пощипывал лицо. Где-то за спиной Бабаева разорялся Берендейский – жаль ему было бутылок со спиртным. Кричал он что-то такое про дикость и бескультурье, а Пегасов ему поддакивал. Менеджеры и пиарщики старались успокоить хозяина, толковали про имидж и партийный долг.
– Кансервы тоже на помойку? – поинтересовался Бабаев.
– Нет, консервы берем, – сказал Кукун. – На бычка в томате нерпу хорошо ловить, а завтрак туриста песец кушает. Скушает и сразу дохнет, а шкурка целый.
Очень гуманный способ охоты, подумал Али Саргонович.
Толпа перед ним расступилась, и он увидел множество нарт, запряженных собаками. Псы были упитанными – шерсть лоснится, хвост крючком, глаза сверкают. Настоящие лайки! На Бабаева они глядели с симпатией – уловили тонким своим чутьем, что этот двуногий любит собак, только не комнатных, а пролетариев и честных тружеников.
– Твои! – Шлема кивнул на упряжку с десятком крупных псов. Рядом топтался коренастый длиннорукий парень с веселой физиономией – приплясывал, подпрыгивал и напевал: "На оленях мы помчимся… ай, помчимся утром ранним!"
– Гутытку Лившиц, знатный умелец. И стрелок, и повар, и погонщик, внук самого деда Мойше, – с уважением произнес Кукун. – Тоже будет тебе помогать, Бабай. Хорошо?
– Даже очэн, – молвил Али Саргонович, разглядывая лукавую рожу Гутытку. Затем подошел к собакам, потрепал каждую за ушами. Гутытку двигался следом, называл клички: Буря, Клык, Кураж, Чебурашка… Лучшие собачки за Полярным Кругом!
До Бабаева долетели громкие вопли – неподалеку разгорался скандал. Берендейский в ярости махал руками, наступая на губернатора Гыргольтагина, кричал о самоуправстве, о нарушении выборной процедуры, о том, что он не допустит таких издевательств и безобразий. Бледный Пегасов то и дело высовывался из-за спины Берендейского, вставляя возмущенную реплику. Их помощники криво усмехались, а журналистская братия, дуя на коченеющие пальцы, вовсю строчила в блокнотах.
– Что за эрыш ? – полюбопытствовал Бабаев.
– Плаздник у нас, – сообщил Шлема. – А в плаздник мы делаем олимпиаду. Такой налодный обычай.
– Праздник нынче совпал с выборами, – произнес Гутытку Лившиц, щуря хитрые глазки. – Так уж вышло, Бабай. Случайно. Дед Мойше говорил: тот праздник хорош, что мало-мало ко времени.
– Кто хочет в Думу выбираться, должен себя показать, – добавил Кукун Кац. – На празднике. Там соревнований. Очень интересный!
– Поточнее, ярманд, – сказал Али Саргонович. – Какие еще интересный?
– Гонки на собачьих упряжках, – пояснил Гутытку и с гордостью оглядел своих псов. – Прямо сейчас и начнем. Ты правишь нартой, я катаюсь. Те двое, что на Яков Абрамыча кричат, тоже так. С каждым наш парень, но не гнать собачек, а только дорогу показывать.
– Ладна, – кивнул Бабаев. – Что еще?
– Еще гусей будем стрелять, – предупредил Кукун, зажмурился и пропел: – Летя-ат гу-уси, летя-ат гу-уси… Каждую весну летят, а мы их стрелять. Ты винтовку в руках держал, Бабай?
– Мой палковник, – напомнил Бабаев. – Все дэржал, из чего по птичкам стреляют.
– И ты, навелное, знатный болец.
– Чего? – Не поняв, Бабаев приподнял брови.
– Борец, – уточнил Кукун невнятную речь Шлемы. – Будет у нас борьба с медведь. Самый интересный соревнований! Медведь белый, большой! Зубы – во!.. когти – во!.. – Он развел руки на полметра. – Ты, Бабай, такого медведя видал?
– Видал. В зоопарке. – Натянув меховые варежки, Али Саргонович кивнул погонщику. – Садись, Гут, показывай дорогу. Хватит болтать. Поэдем!
Он встал на запятки нарт, гикнул, свистнул, псы налегли на постромки, сани дернулись и заскользили по плотному снегу. О том, как править нартами, Бабаев имел самые общие представления – его готовили к работе на южных территориях, и жаркие пески были ему много привычнее, чем снежная тундра. Но учили его на совесть, и курс выживания предусматривал все коллизии и ситуации, какие могут случиться с агентом. В горах и джунглях, в тайге и тундре, в океане и пустыне – всюду Бабаев мог побороться за жизнь и рассчитывать в этом деле на успех. Но сейчас бороться не было нужды. Он не скрывался от погони и не выслеживал врагов, а был всего лишь участником забавного фарса, придуманного хитрым северным народцем. Ибо достали этот народ, допекли столичные воротилы, и оборониться он мог лишь тем, чем владел. Нарты с собаками… Гуси… Белый медведь… Национальный обычай, придуманный к выборам…
Ловкие ребята! – с одобрением решил Бабаев. Когда изберут, непременно куплю им компьютер. Даже два!
Он поглядел на Гутытку Лившица, развалившегося в нартах.
– Как думаэшь, джадид , не догонят нас?
– Те, что с тобой прилетели? Ха! – Гутытку пренебрежительно ухмыльнулся. – Дед Мойше говорил: червяк оленю не соперник!
– Значит, победа мой, – сказал Бабаев. – И что это даст?
– Будешь последним речь говорить, а гуся стрелять первым.
– Хмм…
– Кто последним сказал, того люди лучше помнят, – объяснил Гутытку. – А гусь, он стаей летит – стрельнешь мало-мало, и нет гуся, весь разлетелся. Потому надо первым бить.
– Велика народная мудрость, – обронил Бабаев и гикнул на собак.
– Мудрость велика, а сила того больше, – согласился Гутытку. Мой дед говорил: народ пукнет, царь обкакается.
Бабаев нахмурился, вспомнил друга своего Хуссейна, вспомнил несчастных его подданных и покачал головой.
– Если бы так, ярманд, если бы так… Чтоб все вмэсте ветры пустили, договориться нада, а это не просто. Люди – разные, у каждого свой джабр , свой судьба в узелке, и тащит он эту ношу как верблюд, от люльки до могилы.
– Мы ведь смогли договориться, мы, талды-кейнар! – заявил Гутытку с апломбом молодости. – Ходим по тундре, ловим песца, олешек разводим и не пьем!
– Ваше счастье, что договорились, – произнес Бабаев. – И еще счастье, что земля ваш дальний-дальний, и нет в ней ни алмаз, ни золота, ни нефти.
– Отчего же нет… – начал Гутытку, но быстро прикусил язык. Приподнялся в нартах, вытянул руку, показывая, куда править, и молвил: – Хорошо едешь, Бабай! Где научился?
– Там, где из осла дурь выбьют и мудрецом сдэлают, – пробормотал Али Саргонович.